Чёрные орхидеи на могиле Эвридики

– Он подмешал в чернила споры спорыньи… – слова падали на бумагу слизью, оставляя следы, как от улиток, – Каждая буква жгла… как будто в жилы вливали расплавленные иглы…

На обрывке фразы «его сперма содержит…» чернила превратились в прозрачную слизь, пульсирующую голубым свечением, а обрезок страницы дрожал, обнажая следы зубов – не человеческих, а заострённых, как у рептилии, с застрявшими между ними клочьями кожи. Аннабель коснулась отметин, и страница взвыла, выплевывая воспоминание-осколок: Карлотта, с лицом, покрытым трещинами, как глазурь на фарфоре, впивается зубами в дневник, её слюна шипит, растворяя бумагу в дыму, а за спиной смеется Лоренцо – его тень прорастает щупальцами с присосками, обвивающими её горло.

– Зачем бороться? – его голос сочился из щели в полу, где копошились личинки с глазами Аннабель, – Ты же знаешь: я всегда оставляю… лазейки. Даже в яде.

Чернила на месте разрыва закипели, складываясь в новые слова: «Он заставил меня глотать это… чтобы я стала сосудом… но я нашла способ выжечь его изнутри». Буквы «сперма» вздулись, превратившись в мешочки с жидкостью, которые лопнули, обдав пальцы липкой массой, пахнущей медью и гниющими магнолиями. Аннабель попыталась стереть слизь, но та въелась в кожу, прорастая нитями мицелия под ногти. Где-то в тексте заскрипело, будто открылась дверь в забытую комнату:

– Ты думала, это любовь? – Карлотта в памяти дневника, полуголая, прикованная к аппарату дистилляции, смеётся, выплёвывая клубки чёрных червей в лицо Лоренцо. – Ты всего лишь удобрение… банка с отходами его экспериментов…

– А ты – пробирка. – Лоренцо хватает её за волосы, вливая в рот жидкость цвета лунного света, – Но даже пробирки иногда… взрываются.

Страница дёрнулась, и из разрыва выпал засушенный яичник орхидеи, испещрённый надписями: «Противоядие в корнях лжи». Аннабель подняла его, и стручок раскрылся, выпустив облако пыльцы, сложившееся в сцену: Карлотта, с шприцем из собственной кости, впрыскивает себе в вену субстанцию, вытянутую из Лоренцо, пока его тело не начинает цвести изнутри, лопаясь бутонами.

– Ты видишь? – дневник зашептал её же голосом, липким от яда, – Он вложил смерть в чернила… а я превратила её в семя. Его семя.

Внезапно обрезок страницы сжался, как рана, а следы зубов впились в подушечки пальцев, впрыскивая память-галлюцинацию: Аннабель в пять лет, с куклой, у которой вместо лица – вентиль дистиллятора, крутит его, смеясь, пока из труб не хлещет кровь. Лоренцо гладит её по голове, его рука прорастает в череп, как корень:

– Хорошая девочка… Ты поливаешь наши корни.

Страница 6 захлопнулась, отрезав кусок её мизинца, но боль растворилась в сладости нектара, сочащегося из дневника. На полу, где упала капля её крови, уже цвела орхидея с лепестками-зеркалами, отражающими Лоренцо – он стоял в дверях, держа в руках шприц, наполненный чёрным светом.

– Не волнуйся, – его улыбка растянулась, как разрез на кукле, – Это всего лишь… новая глава.

Бумага здесь дышала, поднимаясь и опадая волнами, как грудь утопленника, а чернила «Эдуард» и «Аннабель» бились в такт её венам – алые и синие, словно вены и артерии, сплетённые в двойную спираль. Аннабель коснулась строки, и буквы взметнулись, обвивая палец щупальцами из тушИ, холодными и липкими, как слизистая кишки. – Ты чувствуешь связь? – задышал дневник голосом, в котором смешались хрип Карлотты и шелест её собственных ресниц, – Он вплел тебя в свои чернила… чтобы ты всегда билась в ритме его имени.

Строчки поползли, переплетаясь в сеть капилляров, где вместо эритроцитов циркулировали буквы: «Эдуард» впрыскивался в «Аннабель», окрашивая её имя в цвет гниющих вишен. Она попыталась отдернуть руку, но чернила впились глубже, прорастая под кожу корнями из типографской краски, и страница застонала, выпуская пар с запахом её детских слез – тех самых, что капали на пол лаборатории, когда Лоренцо впервые привязал её к дистиллятору.

– Не рвись, – засмеялся Эдуард, его голос вырвался из точки над «й» и пополз по её руке жуком-короедом, – Ты же часть генеалогического древа. Мои чернила – твоя лимфа. Мои буквы – твои позвонки.

Страница вздулась пузырём, и внутри, в мутной жидкости, забилось сердце-запятая, пронизанное чернильными тромбами. Аннабель прижала ладонь к вздутию, и мембрана лопнула, обдав её кислотным дождём воспоминаний: Эдуард в лаборатории, его рука, превращённая в сплетение перьев и проводов, водит пером по бумаге, а каждое написанное «Аннабель» заставляет её пятилетнее тело дёргаться на кушетке, как марионетку.

– Папа, больно! – её детский вопль вырвался из чернильного облака, превращаясь в стаю бумажных ос, жалящих запястья.

– Это не боль, – он не отрывает пера, выписывая «Эдуард» с завитком кишечной петли, – Это синхронизация. Ты становишься… моим продолжением.

Буквы на странице замигали, как неоновая вывеска, и Аннабель ощутила, как её собственное сердце начало стучать азбукой Морзе – три удара «Э», два «А», ритм, совпадающий с шипением дистиллятора в подвале. Чернила поползли выше, обвивая запястье кандалом из текста, а в местах соприкосновения кожа покрывалась татуировками-инструкциями: «Вращать клапан при учащении пульса», «Доливать нектар при синюшности губ».

– Прекрати! – она ударила кулаком по странице, и удар отозвался звоном разбитой колбы где-то в реальности. Буквы «Аннабель» взвыли, исторгая чёрные слёзы, а «Эдуард» распался на рой мух, кружащий над её головой.

– Ты не можешь разорвать цикл, – заговорил дневник уже голосом Лоренцо, и каждая фраза впивалась в барабанные перепонки иглой фонендоскопа, – Ты – чернила. Чернила – плоть. Плоть – машина. И мы все… – страница резко сжалась, заминая её пальцы в кляксу-кулак, – …шестерни в его механизме бессмертия.

Внезапно пульсация имён стихла. Чернила застыли, превратившись в стеклянные капилляры, где вместо крови текла фотографическая память: Эдуард, вскрывающий её колибри-сердце, чтобы вживить шестерёнку с гравировкой «Аннабель». Она рванула руку на себя, и страница, с рычанием оторвавшись, оставила на коже ожог в виде родословного древа – корни уходили в запястье, а ветви прорастали к ключице, плоды-буквы созревали: «Дочь. Образец. Наследница. Жертва».

– Следующая страница, – прошипел дневник, листы переворачиваясь сами, – покажет, как ты заплачешь его чернилами… когда узнаешь, чьё имя выбито на твоём позвоночнике.

Бумага здесь была плотной, как кожа на старом барабане, а последняя запись впилась в неё шрамами-глифами, каждый изъеден кислотой времени и ярости. «Он знает» – буквы «О» вздулись пузырями, лопаясь при касании, обнажая засушенные глаза с сетчаткой, сплетённой из волокон пергамента. Аннабель приблизилась, и зрачки повернулись к ней, щёлкая, как затворы фотоаппаратов, а в одном – её собственная радужка, увеличенная до чудовищных размеров, отражала Лоренцо, стоящего за спиной с ножницами, чьи лезвия были загнуты в знак бесконечности.

– Ты всегда была плохой актрисой, – голос Карлотты вырвался из глаз-«О», её слова капали смолой с примесью струпьев, – Он следил за каждым твоим шагом… через меня. Через эти глаза. Через каждую каплю чернил, что ты украла.

Аннабель тронула зрачок-отражение, и страница взвыла, выпустив рой чёрных мотыльков с надписями на крыльях: «Молчи. Молчи. Молчи». Крылья цеплялись за её губы, зашивая их нитями из паутины, пока она не выдохнула:

– Как ты посмела… – её голос разбился о треск хитина, а глаз с её радужкой сузился, втягивая изображение, как диафрагма.

– Посмела? – засмеялся Эдуард, его голос вылез из складки страницы, обвивая шею удавкой из волос Карлотты, – Это ты влезла в нашу историю, мышка. Ты думала, дневник просто так лежал в библиотеке? Он зовёт тех, чья кровь пахнет орхидеями…

Строчка «Придётся заставить его замолчать навсегда» изогнулась, как спина кошки перед прыжком, буквы «замолчать» превратились в кляпы из пергамента, засовываемые в рот миниатюрным версиям Лоренцо, вырезанным по краям страницы. Аннабель надавила на слово «навсегда», и бумага прорвалась, хлынув чёрной смолой, в которой плавали зубы-ключи и ногти-отмычки.

– Возьми их, – прошептала Карлотта, её губы возникли на месте разрыва, сшитые проволокой, – Вырви его голос… прежде чем он вырвет твой.

Глаз с её радужкой вдруг вырвался из буквы, повиснув на кровавом зрительном нерве, и пополз к Аннабель, оставляя за собой след из слизи и типографской краски. Она отшатнулась, но зрачок расширился, втягивая её в себя, как воронка: внутри, в лабиринте стеклянных трубок, металась Карлотта, её тело покрыто пробками от пробирок, а изо рта торчал штопор, вкручивающийся в горло Лоренцо.

– Довольно! – Аннабель схватила страницу, и та обожгла пальцы жаром автоклава, – Я не ты! Я не стану его жертвой!

– Станешь, – Лоренцо возник из тени, его рука протянулась со страницы, превращаясь в пресс для гербария, – Потому что ты уже вложила в меня свой страх. Каждое прикосновение к дневнику… это подпись под своим приговором.

Страница внезапно сложилась, зажав её руку между слоями бумаги, которая начала перемалывать кости, смешивая их с целлюлозой. Аннабель вскрикнула, но вместо звука из горла вырвался рой жуков-короедов, выгрызающих в воздухе дату: «1947. Повторение. 1947. Повторение». Глаз с её радужкой прилип к щеке, впиваясь ресницами-иглами, а в ушах зазвучал голос Эдуарда, смешанный со скрежетом шестерён:

– Ты не заставишь его замолчать. Ты станешь им. Его голосом. Его пером. Его…

Страница 8 резко оторвалась, унося с собой клочья её кожи, и упала на пол, где буквы «навсегда» сложились в капкан-ловушку. Аннабель, задыхаясь, увидела, как из глаза-радужки выползает её миниатюрная копия – кукла с бутылкой яда вместо сердца, – и шепчет, прижимаясь к губам:

– Он придёт за тобой… когда ты перевернёшь последнюю страницу. А ты перевернёшь. Потому что это… твой эпиграф.

Свет погас так внезапно, будто его перерезали ножницами из вакуума, и тьма впилась в глаза когтями летучей мыши, но страницы дневника вспыхнули синевой глубинных льдов, выжигая на сетчатке узоры венозных сплетений. Аннабель ахнула, и её дыхание застыло в воздухе кристаллами инея, а дневник, лежащий на столе, раскрылся сам – сияние листов било в лицо ультрафиолетовым холодом, обнажая текст, словно выжженный на коже невидимкой. «Лоренцо – не садовник» – буквы плясали, как пламя на спиртовке, а слово «шов» пульсировало кровавыми стежками, расходящимися в стороны, чтобы сшить воздух в саван.

– Ты наконец видишь? – голос Карлотты вырвался из переплета, его звук царапал барабанные перепонки ржавой проволокой, – Он не сажает цветы… он