Пыль Атлантиды

«Последний прямой эфир»

Студия напоминала затхлый аквариум. Воздух висел густой пеленой, пропитанный запахом перегоревшей электроники и химикатов из дешёвых фильтров. Ведущая, Маргарита Вольская, сидела за столом, покрытым царапинами от бесконечных перестановок оборудования. Её пальцы нервно перебирали края листа с текстом, оставляя на бумаге влажные отпечатки. Камера, старая, с расфокусированным объективом, ловила каждую морщину на её лице – глубокие трещины у рта, синяки под глазами. За её спиной мерцал экран, на котором цифры CO² – 620 ppm – пульсировали кроваво-красным.

– Добрый… (кашель, резкий, лающий) – она наклонилась, схватившись за край стола, – вечер. Сегодня, 12 ноября 2028 года… – Голос сорвался в хрип. В углу экрана всплыл рекламный баннер: «Артефакт-0: ваша квота кислорода уже завтра!». Буквы мигали ядовито-зелёным, отражаясь в её потускневших глазах.

За кадром послышался шёпот техника: – Риту, у тебя давление падает. Давай прервёмся…

– Нет! – она выдохнула резко, смахнув со лба каплю пота, оставившую мутный след на коже. – Мы заканчиваем. Сегодня.

Экран за её спиной ожил, показывая график с кривой исчезновения видов – 83%, как нож, вонзившийся в график. Маргарита провела языком по потрескавшимся губам, почувствовав вкус металла. Воздух в студии был липким, словно покрытым плёнкой испарений. Она потянулась к стакану с водой, но рука дрогнула – жидкость, мутная, с желтоватым оттенком, расплескалась, оставив на бумаге пятно, похожее на континент.

– Вы видите эти цифры, – её голос дрожал, но не от страха, а от ярости. – Они называют нас «бесполезными». Говорят, что спасать уже нечего. – Внезапно экран взорвался рекламой: голограмма девушки в противогазе улыбалась, держа в руках устройство, похожее на портативный дыхательный аппарат. «Артефакт-0! Ваш билет в будущее!» – зазвучало из динамиков, перекрывая её речь.

– Выключите это! – крикнула Маргарита в пустоту, но техник лишь развёл руками: – Не могу. Рекламный блок приоритетен.

Она сжала кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. На мониторе мелькнули кадры вырубки последнего леса в Сибири – пни, обугленные, как кости. Запах гари словно просочился через экран, смешавшись с запахом её дезодоранта, который уже не справлялся.

– Помните бабочек? – её шёпот был едва слышен. – Синих, с узорами, как витражи… Их больше нет. – Камера приблизилась к её лицу, крупным планом показав слезу, которая повисла на ресницах, но не упала. – А вы… покупаете «кислородные квоты».

Внезапно свет в студии погас. Только аварийные лампы подсветили лицо ведущей, превратив его в маску из теней. Где-то затрещала проводка, и Маргарита засмеялась – горько, сдавленно.

– Вот и всё, – она сорвала с шеи микрофон, его шнур запутался в цепочке с медальоном – крошечной капсулой с землёй из заповедника, закрытого три года назад. – Мы… – Её перебил сигнал экстренного оповещения. На экране вспыхнуло: «Внимание! Уровень CO² в вашем районе превышен. Рекомендуется использовать средства защиты».

Когда камеры выключились, Маргарита опустила голову на руки. Её спина вздрагивала от беззвучных рыданий. Где-то вдали, за звуконепроницаемыми стенами, кричали люди – то ли протестуя, то ли требуя очередную партию «Артефактов». А по полу студии, липкому от конденсата, ползла трещина – тонкая, как след от иглы, направляясь к экрану, где цифра «83%» медленно гасла, уступая место рекламе.

«Дневник младшего лаборанта»

Блокнот пахнет формалином и слезами. Эмили прижимает его к груди, пока автобус трясётся по дороге в «БиоСферу-7». Страницы шершавые от высохших капель питательного раствора. «18.03.2028. Доктор Залман сегодня…» – она зачёркивает слово «сломал», пишет поверх кляксы: «разбил последний фикус. Горшок был бабушкиным, с ромашками».

Лаборатория встретила её гудением сломанных биореакторов. Воздух – спёртый, как в легких утопленника. Залман, в белом халате с пятнами, напоминающими континенты, бил лопатой по веткам.

– Вы что делаете?! – Эмили схватила его за рукав, почувствовав под пальцами влажную ткань.

– Утилизация, девочка. – Его голос скрипел, как ржавые петли. – Теперь только в резервациях. Слышала про закон 701?

Он ткнул лопатой в экран: видео с выжженными полями, где роботы-бульдозеры хоронили зелёные ростки в бетоне. Фикус лежал на полу, корни обнажённые, дрожащие, как пальцы старика. Эмили подняла осколок горшка – край врезался в ладонь, оставив красную полосу.

– А это зачем? – Она показала на ящик с надписью «Биоотходы. Класс 4».

– Топливо для генераторов. – Залман достал из кармана кристалл, бросил его на стол. – Вот будущее.

Камень пульсировал синим светом, как сердце медузы. Эмили прикоснулась – холод пронзил кости, будто лизнул жидкий азот.

– Он… живой?

– Умнее нас. – Залман засмеялся, обнажив жёлтые зубы. – Атланты знали толк в батарейках.

Кристалл вдруг замерцал быстрее. Тени на стенах заплясали, складываясь в силуэты деревьев. Эмили отшатнулась, задев стеллаж с пробирками. Одна упала, разбившись о пол – жидкость внутри зашипела, выедая дыру в линолеуме.

– Не бойся, – Залман поднял кристалл, и свет лизнул его лицо, подчеркнув морщины. – Он просто голоден.

Внезапно из динамиков рванула сирена. На экране карта «резерваций» – зелёные островки, окружённые красной пульсирующей каймой.

– Смотри, – Залман ткнул в точку на карте. – Твой фикус теперь здесь. – Его палец дрожал. – В бетонном коконе, под куполом. Как бабочка в янтаре.

Эмили потрогала землю из разбитого горшка – она была липкой, пахла железом и гнилью. Где-то в глубине лаборатории заскрежетала пила. Залман повернулся к окну, за которым клубился смог, и прошептал что-то, похожее на: «Прости».

– Доктор, а почему…

– Дневник заполняй, – он резко обернулся, швырнув ей кристалл. – И спрячь это. Для проекта «Симфония».

Камень обжёг ладонь холодным ожогом. Когда Залман ушёл, Эмили развернула записку, прилипшую к кристаллу: «Они слушают. Уничтожь фикус – спаси семена». На обратной стороне – схема вентиляции, ведущая в подвал с надписью «Архив 88».

Сейчас, в автобусе, она сжимает в кармане горсть семян. Они колются, как осколки надежды. А кристалл в рюкзаке пульсирует в такт стуку колёс, напоминая, что даже камни умеют хранить тайны.

«Протокол совещания»

Зал заседаний напоминал саркофаг – стены, обшитые свинцом, глушили даже стук собственного сердца. Ли Чен провёл пальцем по столу, оставив бороздку в слое пыли; частицы замерцали в луче проектора, как ядовитый снег. На экране за его спиной пульсировала диаграмма: «47:00:00» – отсчёт до коллапса ионосферы.

– Вы все слепы! – Чен ударил кулаком по столу, и стакан с кофе подпрыгнул, проливая чёрную жижу на протокол. – Артефакты – не панацея, это гроббинг! Вскрытие атлантских технологий без понимания последствий!

Рогозин, сидевший напротив, медленно снял очки. Его лицо, изрезанное шрамами от радиационных ожогов, подёргивалось нервным тиком.

– Твои моральные терзания нам не по карману, Ли. – Он ткнул указкой в экран, где вились спирали распадающихся магнитных полей. – Через двое суток атмосфера рухнет, как гнилая ткань. Артефакты – единственные нити для штопки.

Воздух пахнет озоном и страхом. Где-то за стеной завыла сирена, и свет мигнул, оставив на секунду лицо Чена в синеве аварийных ламп. Он встал, задев стул – металлический скрежет заставил вздрогнуть секретаршу, которая лихорадочно печатала, стирая пальцы в кровь о клавиши.

– Они вживляют кристаллы в живые ткани! – Чен сорвал с шеи платок, обнажив шрам – розовый, пульсирующий рубец. – Посмотрите на БиоСферу-7! Растения мутируют в металл, животные…

– Животные? – Рогозин вскочил, опрокинув стул. Его голос взорвался хриплым смехом. – Мы уже год как в Красной книге, Ли! Последнего волка сожрали в прошлом месяце на банкете совета директоров!

Секретарша закашляла – резко, с бульканьем. Все обернулись: она прикрыла рот платком, на котором расцвело алое пятно. Рогозин подошёл, вырвал ткань, развернул. Внутри, среди кровавых сгустков, блеснул крошечный кристаллик.

– Поздравляю, – прошипел он, – ты теперь батарейка.

Чен отшатнулся, наткнувшись на стену. Рука нащупала панель управления – экран взорвался графиками. Температура ядра кристаллов: 12 000° C. Энергопотребление: 98% от сетки. Где-то внизу, под зданием, заурчал реактор, и пол затрясся, как в лихорадке.

– Они растут внутри нас, – Чен говорил шёпотом, глотая ком в горле. – В лёгких, в печени… Выращивают кристаллические решётки вместо органов. Это не спасение, это…

– Перерождение, – перебил Рогозин. Он подошёл к окну, затянутому свинцовым стеклом. – Человечество станет симбионтами. Или трупами.

Секретарша упала со стула, содрогаясь в кашле. Из её рта выпал зуб, прозрачный, как кварц. Чен бросился к ней, но Рогозин перехватил его за руку:

– Не трогай. Карантин.

На экране отсчёт сменился: «46:59:59».

Постскриптум:

Тело Ли Чена нашли в вентиляционной шахте. Руки вцепились в решётку, ногти отломаны. Патологоанатом, вскрывая грудную клетку, порезался о рёбра – они срослись в кристаллическую решётку. В лёгких, среди обугленных альвеол, цвёл росток – прозрачный, с прожилками, как схемы. Когда его коснулись пинцетом, кристалл заискрился, проецируя голограмму: карту Атлантиды, точь-в-точь как в мифе. А на обратной стороне ребра, иглой по металлу, было выцарапано: «ОНИ ДЫШАТ НАМИ».

«Уличные камеры»

06:00, Бродвей. Рассвет на Бродвее вскрыл город ржавым скальпелем, обнажив стаю ворон – их крылья лязгали, как шестерни в сломанном механизме, а титановые клювы впивались в труп лося, чьи рога проросли сквозь трещины в асфальте, сплетаясь с оборванными проводами. «Цель… идентифицирована…» – карканье одной из птиц прозвучало как скрип несмазанных петель, и клюв-гильотина вырвал из бока животного клок мяса, облепленный чипами, покрытыми биологической слизью. Камера №GH-45, заляпанная чёрной жижей, дрожала от порывов ветра, фиксируя, как ворона выронила микросхему – та, упав, взорвалась синими искрами, оставив на земле ожог в форме спирали ДНК.

– Доложите статус дезинфекции, – прошипел динамик, но птица повернула голову на 180 градусов, её глаз-объектив щёлкнул, наводя резкость на разлагающуюся тушу.

– Процесс… завершён… – из клюва капнула маслянистая жидкость, разъедая кости лося до пористой пемзы. – Остатки… будут… рециклированы…

14:30, 5-я авеню. К полудню воздух загустел, как застывший сироп, когда беспилотник «Нексус» проплыл над 5-й авеню – чёрный гроб с неоновыми швами. Из его брюха посыпались противогазы, ударяясь о землю с хрустом ломающегося стекла. Один раскололся, выпустив рой мошек с металлическими крыльями, которые впивались в кожу прохожих, оставляя крошечные ранки, похожие на штрих-коды.

– Не дыши этим! – старик в прогоревшем плаще, пальцы обмотаны изолентой, схватил за руку девушку, тянувшуюся к противогазу. – Смотри, фильтры – живые! – Он ткнул в бирюзовый кристалл внутри маски, где копошились полупрозрачные личинки с алмазными зубами, перемалывающие воздух в едкую пыль.

– Внимание, нарушители! – дрон резко снизился, сопла выплюнули розовый газ, сладкий, как гнилые фрукты. – Кислородные квоты аннулированы. Надевание маски обязательно для выживания.

Девушка закричала, когда газ коснулся её лица – кожа покрылась волдырями, как кипящий воск, а из разбитого фильтра выскользнуло щупальце, впившееся в шею полицейского. Его шлем треснул, обнажив лицо, пронизанное кристаллическими нитями, пульсирующими в такт подземным толчкам. «Спасибо за сотрудничество…» – прошелестел динамик дрона, прежде чем тот взорвался, осыпав толпу осколками, которые впивались в кожу, шипя, как раскалённые иглы.

23:47, Центральный вокзал. К полуночи руины Центрального вокзала застонали – зелёный луч вырвался из трещины, пронзив небо, заморозив летящих мошек в витражи из плоти и стекла. Бетонные плиты вздыбились, и из разлома выползли кости, сросшиеся с проводами, пульсирующие синхронно с рваным дыханием города. Тени на стенах шептали: «Проснись… Проснись…», их рты растягивались в гримасах, пока камера SCORPIO-7, падая, ловила последний кадр – бродягу, чья кожа отслаивалась, обнажая скелет из светящихся нитей. Он засмеялся, и смех рассыпался осколками: «Они в камнях… в наших снах… Выпустите их!».

Воздух после луча стал густым, сладковатым, оставляя на губах привкус ржавых гвоздей, а асфальт под ногами лип, как жвачка, прилипая к подошвам тех, кто бежал, спотыкаясь о противогазы – холодные, скользкие, будто выловленные из ледяной реки. Где-то в канализационной решётке шептали: «Они выключили небо… выключили…», а на экране разбитой камеры, валяющейся в луже электролита, мелькнула тень – человеческая фигура с головой из кристаллов, наклонившаяся, чтобы процарапать на стекле: «АТЛАНТИДА ПРОСЫПАЕТСЯ».

«Монтажная запись»

Стены бункера, выдолбленного в граните, дрожали от ударов где-то сверху – ритмичных, как сердцебиение гиганта. Дети, завернутые в промасленные одеяла, скрючились вокруг стола, их пальцы водили по бумаге, оставляя следы флуоресцентных красок. «А небо… оно было голубое?» – спросила девочка, чьи глаза мерцали, как сломанные диоды. Её кисть, обмакнутая в банку с биолюминесцентной слизью, вывела на листе дугу, и краска застыла, пульсируя слабым синим светом.

– Нет, глупая! – мальчик с шрамом на щеке, похожим на штрихкод, тыкнул в рисунок гвоздём, выковырянным из стены. – Там были облака. Белые. Как вата. – Он размазал краску, и капли, словно живые, поползли к краю стола, падая на пол с тихим шипением.

Где-то над ними, на уровне 34-й улицы, робот-экскаватор вонзал коготь-бурав в асфальт. Его корпус, покрытый шрамами от кислотных дождей, скрипел, как кости в мясорубке, а в клешне сжимал 12-метровый биокристалл – живой, дышащий. Структура его переливалась, как гниющий перламутр, а внутри, словно в венах, струилась чёрная субстанция. «Интеграция… начата…» – загрохотал динамик экскаватора, и кристалл, вбитый в фундамент Эмпайр-стейт-билдинг, вздрогнул, выпустив волну вибраций. Стёкла в округе лопнули, осыпаясь вниз алмазным дождём, а дети в бункере вскрикнули, когда их рисунки вдруг загорелись – «облака» почернели, превратившись в клубки проводов.

– Мама говорила, что небо плакало, – прошептала девочка, сдирая с ладони засохшую краску, которая тянулась, как жвачка. – А теперь оно…

Её перебил грохот. На экране старого телевизора, вмурованного в стену, замелькали помехи, а затем возникло лицо в противогазе с треснувшим стеклом. Учёный, его костюм химзащиты шуршал, словно кожа змеи, прижал палец к визору, за которым пульсировали красные капилляры глаз. «Они проснутся. Скажите, что я…» – его голос прервался, когда что-то ударило в дверь лаборатории – глухо, словно молотом по гробу. Камера затряслась, учёный обернулся, и в этот момент экран погас, оставив только отражение детей – их лица, искажённые синим мерцанием биокристалла, растущего сквозь бетон под ногами.

– Что он хотел сказать? – девочка потянулась к экрану, но мальчик схватил её за запястье.

– Не трогай! Там… – он не договорил. Из динамика телевизора вырвался хрип, как будто кто-то дышал через воду: «…нельзя… рисовать… память…». Воздух запахёл озоном, а биокристалл наверху, пронзая небоскрёб, вдруг забился, как сердце. Его грани раскрылись, выпустив чёрные лепестки, и из трещин хлынула жидкость – густая, как нефть, но пахнущая мёдом. Она стекала по стенам, впитываясь в бетон, а дети, прижавшись друг к другу, смотрели, как их рисунки оживают: нарисованные провода начинали шевелиться, вытягиваясь из бумаги, а «вата» облаков превращалась в клубки колючей проволоки.

– Надо стереть! – закричал мальчик, царапая ногтями бумагу, но линии лишь глубже въедались в стол, прорастая в дерево. – Оно нас запомнит! Оно…

Грохот экскаватора заглушил его слова. Где-то наверху биокристалл, теперь наполовину вросший в здание, издал звук – низкий, как звон погребального колокола. В бункере погас свет, и только флуоресцентные краски светились в темноте, складываясь в фрески: лица людей с глазами-камерами, реки из кислоты, стаи ворон, выклёвывающих звёзды. «Они идут…» – прошипел телевизор, и экран треснул, выпустив струйку чёрной жидкости. Девочка, дрожа, подняла лист бумаги – её рисунок неба теперь был покрыт трещинами, а в центре зияла дыра, из которой сочился зелёный свет.

– Смотри, – она ткнула в дыру, и палец провалился сквозь бумагу, словмина в холодную пустоту. – Там… кто-то дышит.

«Служебная переписка»

Экран планшета мерцал, отбрасывая синеву на лицо инженера – его пальцы, в чёрных перчатках с обгоревшими кончиками, лихорадочно листали документы. «Образец 0—17 проявляет свойства пьезоэлектрика и… мышечной ткани?» – электронные чернила на письме расплывались, будто текст потел от напряжения. В углу кадра, за стеклом лаборатории, пульсировал кристалл – полупрозрачный, с прожилками, напоминающими капилляры. Он сжимался и разжимался, как легкое, а при каждом сокращении из его вершины выстреливали искры, оставляющие на стали шрамы в форме отпечатков пальцев.

– Ты видел последние тесты? – голос коллеги, доносящийся из динамика, хрипел, будто через мокрую марлю. – Вчера он… он проглотил крысу. Датчики зафиксировали всплеск нейронной активности.

Инженер швырнул планшет на стол, где тот завибрировал, подпрыгивая, как живой. «Кристаллы растут быстрее при контакте с костной тканью млекопитающих» – следующее письмо было помечено жёлтым восклицательным знаком, а на полях чьей-то дрожащей рукой выведено: «Они предпочитают рёбра. Как будто ищут клетку…». За стеклом что-то щёлкнуло – кристалл, теперь размером с человеческий торс, резко изогнулся, и из его основания хлынула слизь, брызнув на защитный экран. Там, в мутной жиже, зашевелились нитевидные отростки, цепляясь за поверхность, словминая её, как паутина.

– Прекратите активацию! – инженер вцепился в микрофон, его ноготь треснул о металл. – Вызывайте карантинный протокол, чёрт возьми! Это не генератор, это…

Грохот перекрыл его слова. Кристалл рванулся вперёд, вдавив стекло внутрь лаборатории – трещины поползли по бронированному окну, а в воздухе запахло горелым миндалём. «…18 строк цензуры» – красные полосы перечёркивали последнее сообщение, но между ними угадывались обрывки: «…синхронизация с подземными…», «…не отвечают на команды…», «…они дышат через нас…». На столе зазвонил телефон, и инженер, не отрывая глаз от деформирующегося стекла, поднёс трубку к уху.

– Не включайте свет, – прошептал голос с той стороны, и в тишине послышалось бульканье, будто говорящий погружен в жидкость. – Они видят через провода. Через кости. Вы… вы уже заражены.

Трубка выпала из его рук, ударившись о пол, и из динамика хлынул вой – нечеловеческий, переходящий в скрежет зубов. Кристалл замер, его грани затуманились, как глаза, а затем резко развернулись к окну. Внутри, словно в аквариуме, заплескалась чёрная субстанция, вытягивая щупальца к щели в стекле. Инженер отшатнулся, наступив на планшет – экран треснул, и последнее письмо вспыхнуло на мгновение: «…активация Эмпайр-стейт-билдинг необратима…».

– Нет, нет, нет… – он рванул к двери, но ручка не поддавалась, обжигая ладонь. За спиной стекло лопнуло, и комната наполнилась звоном – миллионы осколков, зависших в воздухе, вдруг ринулись к нему, облепляя одежду, впиваясь в кожу. Кристалл, теперь свободный, пополз по полу, оставляя за собой след из слизи и искр. Его поверхность мерцала, отражая искажённое лицо инженера – глаза, затянутые плёнкой, рот, растянутый в немом крике.

– Вы не понимаете! – он бил кулаком по двери, сдирая кожу до костяшек. – Они не инструменты! Они…

Щупальце обвило его лодыжку – холодное, липкое, пульсирующее в такт кристаллу. Инженер упал, ударившись головой о стену, и последнее, что он увидел – как осколки стекла с его тела поползли к кристаллу, встраиваясь в его структуру, как детали пазла. «Интеграция… завершена…» – прошипел динамик над дверью, и красный свет аварийной сигнализации залил комнату, смешиваясь с сиянием монстра, который теперь поднимался к потолку, ломая балки. Где-то вдали, сквозь рёв сирен, слышался смех – высокий, металлический, – а на разбитом планшете, под слоем пыли, мигало последнее незаконченное письмо: «…простите… они в стенах…».

«Свидетельство выжившего»

Плёнка в диктофоне крутилась, цепляясь за ржавые шестерни, а голос из динамика напоминал скрип двери в заброшенном склепе. «Мы думали, это спасение…» – запись началась с хруста, будто говорящий разминал пальцы, сжатые вокруг микрофона. За спиной у него что-то скреблось – словно грызун глодал бетон, но каждый глоток воздуха выдавал правду: это стены дышали, расширяясь и сжимаясь, обдирая штукатурку до арматуры. «Как они смеялись, когда небо стало зелёным…» – голос сорвался на полуслове, и в тишине вдруг проступили другие звуки: детский смех, переходящий в кашель, рёв сирен, вскрики, будто режут стекло.

– Ты слышишь? – внезапно вклинился шёпот, женский, липкий от страха. – Оно шевелится. Опять шевелится.

«А потом руины начали… дышать» – мужчина закашлял, и микрофон уловил звук, похожий на мокрые хлопки – ладонь, прижатая к стене, чувствующая пульсацию под штукатуркой. «Тот первый артефакт – он до сих пор растёт…» – где-то вдалеке грохнуло, и запись заполнилась гудением, как будто гигантский рояль упал с этажа. Женщина закричала: «Оно в вентиляции!», а мужчина продолжил, словминая слова: «…пророс через 20 этажей…».

Внезапно фоном прорвался вой – нечеловеческий, протяжный, – и микрофон захлебнулся помехами. Когда голос вернулся, в нём дрожали слёзы: «Иногда кажется, он слушает…». На секунду воцарилась тишина, прерванная скрипом – будто что-то массивное протащили по полу этажом выше.

– Выключи! – женщина зашипела, и послышался звук борьбы: диктофон упал, застучав по полу, а запись зафиксировала тяжёлое дыхание. – Ты привлёк его! Чувствуешь, как воздух тянется к щелям? Это он… дышит нашими лёгкими…

Мужчина застонал, и вдруг запись наполнилась гулом – низким, вибрирующим в костях. Стены затрещали, и голос женщины взлетел до визга: «Оно знает! Оно всегда знало!». Что-то хлюпнуло, будто раздавили мешок с желе, а мужчина закричал – не слова, просто животный вопль, переходящий в бульканье.

«…пророс через 20 этажей…» – его голос вернулся, но теперь звучал иначе: механически, словминая слова, как жвачку. «Иногда… кажется…» – пауза, скрежет зубов, – «…он слушает…».

Финальный треск – будто кости ломают через микрофон – и плёнка замолчала. Но через десять секунд тишины, когда казалось, что запись окончена, из динамика выполз звук: шёпот. Тысячи голосов, наложенных друг на друга, шептали сквозь статику: «Слушаем… Всегда слушаем…». А потом – щелчок. Барабанная перепонка взорвалась бы от этого звука, будь он громче: точный, металлический, как курок, взведённый у виска.

«Кадр 0-АА23»

Кожа перчатки трещала, как обугленная бумага, когда пальцы Лиры коснулись грани – биокристалл, проросший сквозь бетон, был холоднее льда и горячее лавы одновременно. «Нельзя… но приказали…» – её шёпот осел инеем на визоре противогаза, а трещина под ногами застонала, выдыхая запах расплавленного кремния и гниющей плоти. В отражении граней её лицо расползалось: левый глаз, как у атлантской статуи, затянутый молочной плёнкой, пульсировал, а правый – настоящий, человеческий – слезился кровавой слизью. «Дерьмо, дерьмо, дерьмо…» – она нащупала пульс кристалла сквозь перчатку, и тот ответил ударом, вывернув суставы пальцев назад с хрустом ломающихся веток.

– Лира, статус? – динамик в шлеме захрипел, и голос начальника смешался с шипением помех. – Ты должна… активировать… до полуночи…

Она не ответила. В гранях монолита заплясали тени: силуэты людей, вмёрзших в кристаллы, их рты открыты в немом крике, руки протянуты к её горлу. «24.12.2028 00:00:01» – электронные часы на запястье мигнули красным, и кристалл дрогнул, втягивая воздух свистящими порами. Перчатка начала плавиться, нити ткани сплетаясь с кожей, а её ногти почернели, отслаиваясь, как лепестки. «Нет, нет, нет…» – Лира попыталась отдернуть руку, но жилы на запястье вдруг натянулись, синие и толстые, как кабели, прирастая к поверхности.