Империя людей, живые маяки 4

Глава 1 ОСКОЛКИ ДИКТАТУРЫ

Часть 1: Нет сигнала

Проснулся он не от будильника. Не от мягкого импульса в височной доле, сообщающего, что цикл сна завершен и пора вводить организм в состояние бодрствования. Не от вибрации импланта, принимающего срочное сообщение.

Михаил проснулся от тишины.

Она была оглушительной. Физической, как вата, забитая в уши и разлитая по черепу. Он лежал, уставившись в потрескавшуюся глиняную штукатурку потолка, и пытался вспомнить, что это за звук. Вернее, что это за отсутствие звука, которое давит на барабанные перепонки, заставляет визжать слух в попытке уловить хоть что-то.

И тогда он понял. Это была тишина внутри.

Не работал внутренний хронометр, не мигала на периферии зрения сводка погоды, не светился в углу сознания индикатор связи. Не было фонового гула нейроинтерфейса, этого вечного, почти не замечаемого присутствия Иного в собственной голове. Не было тихого шепота гена-администратора, его спокойной, ненавязчивой готовности к принятию решений.

Был только стук собственного сердца. Громкий, навязчивый, первобытный. И свист ветра в щели под оконной рамой. Настоящий ветер, не симуляция в системе кондиционирования.

Он поднял руку. Просто поднял. Мышцы отозвались лениво, с едва уловимым запаздыванием, будто сигнал от мозга шел по каким-то древним, заросшим паутиной тропинкам. Никакой предварительной калибровки, никакой микрокоррекции траектории. Рука дрогнула на весу. Он смотрел на нее, на эти пальцы, на знакомые и одновременно чужие линии на ладони. Эта рука держала стальную ручку с гравировкой «Служить – не править». Эта же рука сжимала кнопку «Дикаря».

Тело помнило все. А сознание было пустым складом, в котором эхом отдавались лишь два слова: «Я здесь».

Он сел на краю кровати. Деревянные доски скрипнули под ним, отдаваясь в костях живой вибрацией. Холодный воздух коснулся кожи. Он был голым. Никакого термобелья, регулирующего температуру. Никакого сенсорного слоя, анализирующего среду.

Он был просто куском мяса в холодном помещении.

Первый день он потратил на то, чтобы научиться ходить заново. Не в смысле координации – базовые навыки тело помнило. А в смысле цели. Раньше маршрут выстраивался в голове автоматически: из спальни – в санузел, потом – на кухню, к репликатору. Сейчас он стоял посреди комнаты и понимал, что хочет пить. И это «хочу» не преобразовывалось в команду дроиду или запрос к репликатору. Оно просто висело в нем, навязчивое и тупое. Колодец. Надо дойти до колодца. Значит, нужно надеть одежду. Он нашел грубые штаны и простую рубаху, сшитую из чего-то похожего на лен. Ткань чесалась.

Дорога к колодцу заняла десять минут. Раньше он преодолевал бы ее за тридцать секунд на внутреннем лифте или вообще получил бы воду, не сходя с места. Теперь он шел по земле, чувствуя каждую кочку под тонкой подошвой ботинок. Ветер трепал волосы. Солнце слепило – никаких светофильтров на глазах.

Черпак из тыквы-горлянки, привязанный к шесту. Он зачерпнул воду, поднял, попробовал. Вода была ледяной, с привкусом железа и камня. Она обожгла горло настоящей болью, не смягченной анестетиками в слюне. Он выпил еще. И еще. И понял, что пьет не потому, что гидратация достигла критического минимума, а потому, что вода была вкусной. Настоящей.

На второй день пошел дождь. И он понял, что крыша течет. Тонкая струйка пробилась сквозь соломенную кровлю и методично капала на глиняный пол, размывая лужу. Сигнал о повреждении не вспыхнул в интерфейсе. Просто было мокро. И холодно.

Он нашел во дворе гнилую лестницу. Осмотрел ее так, как учили когда-то на курсах выживания – не сканирующим лучом, а глазами и руками. Пошатал. Поскрипел. Лестница была ненадежной, но другой не было.

Ремонт крыши занял три дня. Он таскал связки свежего тростника, смешивал глину с соломой, замазывал щели. Руки, не привыкшие к такому, покрылись волдырями, а потом – грубой, желтой кожей мозолей. Спина ныла каждый вечер так, что он засыпал, едва коснувшись головой подушки, проваливаясь в сон без сновидений, тяжелый, как камень.

Он чистил колодец – спускался в сырой, пахнущий плесенью каменный цилиндр, скоблил стены скребком, вычерпывал ил. Дышал воздухом, от которого кружилась голова.

Он учился растапливать печь. Не нажимать кнопку «ионизированный розжиг», а колоть старые, сухие ветви, складывать их в особом порядке, подкладывать бересту, чиркать кресалом, пока не выскакивала первая, живая искра. Первый раз он задохнулся дымом, и печь не разгорелась. Второй раз огонь едва тлел. На третий – яркие языки пламени наконец лизнули неровные поленья, и жар хлынул в комнату, грубый, неравномерный, но настоящий.

И вот, сидя на корточках перед этим живым огнем, грея надорванные, грязные ладони, Михаил Романов наконец почувствовал.

Не увидел на графике. Не получил тактильный фидбэк через имплант.

Он почувствовал тепло. Острую боль в сведенной судорогой мышце ноги. Сладковатый запах дыма, въевшийся в одежду. Усталость, которая была не цифровым статусом «выработка лактата повышена», а тяжелой, приятной слабостью во всем теле.

Он поднял голову и увидел в крошечном оконце первый снег, тихо падающий на Жемчужину. Никакие системы климат-контроля его не вызывали. Это был просто снег. Просто зима.

В углу комнаты, на грубом столе, лежал базальтовый осколок. Камень. Он был холодным и молчаливым.

Михаил посмотрел на свои руки, на эти новые, незнакомые инструменты, испачканные в глине, саже и крови. И впервые за много дней в его внутренней, оглушительной тишине возник не звук, а ощущение. Ощущение фундамента. Первого, шаткого, но своего собственного.

Он проснулся. По-настоящему. И его будильником была тишина, наступившая после конца Империи.

Часть 2: Три шага домой

Тропа появилась сама собой. Не он её протоптал – она вела к нему, как река к морю, как стрелка к полюсу. Ещё вчера это была лишь цепочка примятых трав под скалой, куда он выносил строительный мусор. Сегодня утром, глядя в окно, он увидел чёткую линию, уходящую вверх, в туманную дымку предгорий. Её прочертил не человек – время, ветер, память почвы. Дорога к дому Георгия.

Он не планировал идти. Не ставил задачи. Но после утреннего чая (настоящего, из сушёных листьев, горького и душистого) руки сами потянулись к крепким ботинкам. Ноги сами понесли его к началу подъёма.

Первый шаг: Камень.

Тропа начиналась полого. Земля, ещё хранящая ночную влагу, мягко пружинила под ногами. Он шёл, почти не глядя под ноги, разум блуждал где-то между списком дневных дел и тяжёлой, но приятной усталостью в мышцах. Он был пустым сосудом, наполненным только физическим бытием.

И споткнулся.

Не о кочку. О камень. Небольшой, тёмный, базальтовый, наполовину вросший в землю. Та самая порода. Он упал вперёд, инстинктивно выставив руки, и ладони больно шлёпнулись о сырую глину. Боль, острая и ясная, пронзила запястья.

Он не вскочил сразу. Остался на коленях, глядя на этот камень. Дыхание сбилось. Не от падения – от узнавания. Это был осколок. Не тот, конечно. Но из той же материи, из той же древней формации, что и камень в доме. Камень, ставший саркофагом и колыбелью для души.

Внезапно, в тишину его черепа ворвалось эхо. Не голос. Воспоминание ощущения. Холодная поверхность под пальцами в сарае. Тепло, проступившее изнутри. Шёпот не слов, а намерений: Сын. Выбор. Цена.

Он дотронулся до камня на тропе. Шероховатый, мокрый от росы, мёртвый. Никакого ответа. Это был просто камень. Но в его падении была жестокая буквальность: прошлое лежит прямо на пути. Его не объедешь, не обойдёшь. Оно будет торчать, чтобы ты споткнулся. Чтобы ты упал лицом в грязь настоящего, вспомнив, откуда идёшь.

Он поднялся, отряхивая налипшую землю. Боль в запястье пульсировала, настойчивая и живая. С этого момента он шёл уже не на автопилоте.

Второй шаг: Дыханье.

Тропа пошла круче. Грунт сменился осыпью из мелкого сланца, который скользил и шевелился под ногами, как чешуя. Лёгкие заработали, как кузнечные меха. Воздух, чистый и разреженный, обжигал горло. Он остановился, упершись руками в колени. Сердце колотилось о рёбра, словно хотело вырваться наружу.

Раньше он бы не заметил этого. Импланты отрегулировали бы дыхание, подавили избыточную частоту сердечных сокращений, вбросили в кровь мягкий стимулятор. Он поднялся бы на эту скалу с пульсом в спокойных шестидесяти, с ровным, как у дроида, дыханием.

Теперь же он чувствовал каждую крупицу своего существования. Каждое сокращение мышц, каждый жадный глоток воздуха, каждый удар сердца – тяжёлый, властный, дикий. Он стоял, согнувшись, и слушал этот шум жизни внутри себя. Оглушительный грохот биологии, которую он так долго подавлял, пытаясь перегнать себя в нечто большее, чем человек.

И осознание накрыло его не мыслью, а волной чистой физиологии. Он здесь. Живой. Без посредников, без интерфейсов, без генетического руля. Просто тело на склоне горы, которое устало и хочет остановиться.

Он поднял голову. Дом был ещё далеко впереди, маленькая серая точка на уступе скалы. А между ним и домом лежала только эта тропа, его собственное дыхание и тишина.

Он осознал расстояние. Не в километрах. В опыте. В том, сколько боли, сомнений и усилий отделяет его от той точки, где когда-то умер император, чтобы дать ему шанс родиться человеком. Он понял, что не может пройти этот путь наскоком. Его нужно выдышать. Выстрадать. Прожить каждым мускулом.

Третий шаг: Твердь.

Осыпь кончилась. Начался участок древней, выщербленной временем скальной породы, где тропа превращалась в едва намеченную цепочку выбоин и узких уступов. Здесь нужно было работать руками, искать точки опоры, прижиматься к холодному камню.

Он нашёл первую зацепку. Пальцы, уже не мягкие и белые, а покрытые жёсткой кожей и чёрными прожилками грязи, впились в трещину. Нога нащупала выступ. Он перенёс вес.

И ступил.

Твёрдо. Уверенно. Не как альпинист, следующий голосу тренера в импланте. А как существо, которое знает, что падение отсюда будет окончательным, и потому доверяет только себе – силе своих пальцев, точности своего глаза, инстинкту своего тела.

С каждым следующим движением что-то внутри затягивалось, затвердевало. Сомнения, колебания, та ноющая боль от спотыкания – всё это осталось позади, внизу, превратившись не в груз, а в фундамент. Он не шёл к прошлому. Он нёс своё прошлое с собой, в этих мозолях, в этом ровном, глубоком дыхании, в этом новом, жёстком уважении к закону тяжести и хрупкости костей.

Он не преодолевал тропу. Он принимал её условия. Уважал её сложность. И в этом взаимном уважении – скалы, дающей опору, и тела, находящего её – родилась некая тихая договорённость. Путь позволял себя пройти.

Когда он выпрямился на последнем, относительно ровном участке перед самим домом, в нём не было триумфа. Не было ощущения «я смог». Было ощущение «я здесь, потому что так должно было быть». Потому что каждый камень на этой тропе был частью пути, который он выбрал, когда нажал кнопку «Дикаря». И теперь он просто платил по счетам. С уважением. Без восторга, но и без сожалений.

Дом Георгия стоял перед ним, закрытый, молчаливый. Михаил не подошёл к двери. Он опустился на грубые каменные ступени крыльца, ощутив их холод даже сквозь ткань штанов. Спина прислонилась к притолоке.

Он не говорил ничего вслух. Слова застряли где-то между грудной клеткой и горлом. Но внутри, в той самой тишине, что когда-то оглушала, теперь звучало ясное, простое признание, обращённое к тому, кто был здесь последним:

«Я не мог иначе. Прости. И спасибо».

И сидя на холодном камне чужого – или теперь уже общего? – порога, глядя на туман, плывущий по долине внизу, Михаил Романов впервые не чувствовал себя ни наследником, ни освободителем, ни изгнанником.

Он чувствовал себя путником, который, наконец, понял, что такое дорога.

Часть 3: Вася: первое «нет»

Дрова. Их всегда не хватало. Особенно после дождя, когда всё сырое, а печь требует сухих, ядреных поленьев, которые дадут жар, а не дымную вонь. Михаил увидел под навесом штабель – ровные, уже колотые чурбаки, сложенные Васькой ещё неделю назад. Идеальные.

Он как раз собирался снова взяться за крышу – после шторма обнаружилась новая течь, – и мысль о том, что печь истопить будет нечем, вызвала привычный, почти незаметный импульс. Не команда. Даже не просьба. Скорее, мысленное оформление потребности, которая тут же должна была преобразоваться в действие. Раньше так и происходило. Он думал: «В доме холодно», и Вася, даже не дослушав, уже растапливал камин. Ген патриция и ген долга работали как единый, безотказный механизм.

– Вась, – позвал Михаил, не отрывая глаз от рыхлой соломы на крыше, где он пытался найти источник сырости. – Подкинь в печь, хорошо? Похоже, снова к вечеру похолодает.

Тишина.

Не та оглушающая внутренняя тишина, а простая, бытовая. Ни звука шагов, ни привычного «сейчас» или «уже делаю».

Михаил обернулся. Вася стоял у станка, где точил ножи для будущих туристических групп. Точильный камень крутился с ровным, ленивым жужжанием. Он смотрел не на Михаила, а на лезвие, прижатое к камню, но руки его не двигались.

– Вася? – Михаил нахмурился. – Ты слышал?

– Слышал, – ответил Вася спокойно. Его голос был низким, немного хрипловатым, как всегда. Но в интонации появилась какая-то новая нота. Не грубость. Твердость.

– И? – не понял Михаил.

Вася перевел на него взгляд. Глаза, обычно ясные и готовые к действию, сейчас были непроницаемы.

– Нет, – сказал он просто.

Слово повисло в воздухе между ними, странное, угловатое, не вписывающееся в ткань их совместного быта. Михаил даже физически ощутил его, будто в тихую комнату упал металлический предмет.

– Что… «нет»? – Михаил спустился по шаткой лестнице с крыши, медленно, давая себе время осознать. – Ты занят? Закончи то, что делаешь, потом…

– Я не буду подкидывать в печь, Михаил, – перебил Вася. Он не повышал голос. Он просто констатировал.

Теперь уже Михаил остановился, чувствуя, как почва уходит из-под ног. Не буквально. Просто вселенная сместилась на миллиметр, и он потерял точку опоры.

– Ты… что, болен? – спросил он глупо.

– Нет, – снова сказал Вася. Он выключил точильный станок. Жужжание стихло, и в наступившей тишине его слова прозвучали еще отчетливее. – Я не слуга.

Михаил почувствовал, как по его спине пробежал холодок. Не от страха. От узнавания. Это была правда, которую они оба старательно обходили все эти месяцы. Вася готовил еду, чинил забор, носил воду. И Михаил принимал это как данность, как часть нового, простого мира. Но фундамент этого мира был старым. Патриций и плебей. Тот, кто просит, и тот, кто выполняет. Даже если просьба была мягкой, даже если между ними была дружба – структура оставалась.

– Я никогда не считал тебя слугой, – голос Михаила звучал слабее, чем он хотел.

– А кем? – спросил Вася прямо. Он подошел ближе. Его руки были в мелких царапинах и пятнах от масла. Руки мастера, а не слуги. – Помощником? Другом? А кто топит печь, когда тебе лень оторваться от работы? Кто таскает воду из колодца, потому что тебе «нужно доделать схему»? Ты просишь, Михаил. И я делаю. Потому что раньше я не мог не сделать. А теперь… теперь я могу. Я могу сказать «нет». И я говорю.

Михаил молчал. Он смотрел на этого человека, которого знал годами. Который был для него почти фоном, частью пейзажа его жизни. И вдруг этот фон ожил, приобрёл объем, собственное намерение. И это намерение было направлено против него. Нет, не против. Отдельно от него.

– Что ты хочешь? – наконец выдавил Михаил. – Чтобы я сам всё делал?

– Нет, – в третий раз сказал Вася, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на разочарование. – Я хочу, чтобы ты научил меня быть нужным. А не послушным.

Он сделал паузу, подбирая слова, выковывая их так же тщательно, как выковывал свои карабины.

– Раньше мой «долг» был моей ценностью. Теперь его нет. Я свободен. И я не знаю, зачем я здесь. Кроме как точить ножи и выполнять твои просьбы. Я хочу знать, что я нужен не потому, что ты привык, что я рядом. А потому, что без меня что-то здесь… сломается. Или не получится. Научи меня видеть эту потребность. Не твою сиюминутную – «подкинь дров». А ту, что важна для этого места, для нашей… нашей общей жизни здесь. Тогда я буду знать, что делать. Без просьб.

Михаил стоял, чувствуя, как жар стыда разливается по его щекам. Он был раздет этим простым запросом. Вася просил не инструкции, а смысла. Он просил, чтобы его видели не как функцию, а как часть целого. Чтобы его свободу не просто декларировали, а встроили в ткань их общего бытия.

Он посмотрел на печь. На дрова. На прохудившуюся крышу. И увидел не список дел, которые нужно выполнить, а экосистему. Дом, который требует тепла. Кровлю, которая требует ремонта. Землю, которая требует ухода. И двух людей, которые могут это дать. Но не по приказу. По взаимному пониманию.

– Хорошо, – тихо сказал Михаил. Он подошёл к штабелю дров, взял одно полено, потом второе. – Давай начнём с печи. Она требует не просто дров. Она требует правильных дров – сухих, определённой породы, уложенных особым способом, чтобы дать максимум жара и минимум дыма. Я покажу тебе, как я это делаю. А потом… потом мы вместе посмотрим на крышу. Я думаю, там проблема не с соломой, а с обрешёткой. Мне понадобится вторая пара рук, чтобы её укрепить. Твои руки.

Вася наблюдал за ним, не двигаясь. Потом медленно кивнул.

– Это я понимаю, – сказал он. – Вторая пара рук. Не слуга. Помощник.

– Партнёр, – поправил Михаил, с трудом выговаривая это странное, новое для них слово.

Он пошел к дому, неся дрова. Через мгновение услышал сзади шаги. Вася шёл рядом, на ходу подбирая ещё несколько поленьев. Они шли молча, но тишина между ними теперь была другого качества. Не пустотой, а пространством, готовым быть заполненным не приказами, а договорённостями.

И Михаил понял, что его первое «нет» от Васи было не бунтом. Это было первое слово в новом языке, на котором им только предстояло научиться говорить. Языке свободных людей.

Часть 4. Лилия Дик прилетает

Она прилетела на «Тишине» – частном, бесшумном челноке, дизайн которого говорил о деньгах куда красноречивее любого логотипа. Корабль сел на единственную посадочную площадку в долине, с лёгким шипением амортизаторов, не подняв и пылинки.

Михаил услышал непривычный звук ещё утром, когда проверял ульи. Он поднял голову, приставив ладонь козырьком, и увидел серебристый силуэт, плавно скользящий между горных пиков. Сердце ёкнуло не от радости, а от тревоги. Это был звук из другого мира.

Он не пошёл навстречу. Закончил с ульями, занёс рамки в сарай, вымыл руки в жестяном тазу у колодца. Делал всё медленно, методично, давая гостю время найти его или, что было бы лучше, понять, что здесь не ждут.

Но тропинка от площадки вела прямо к его дому. И вот он услышал шаги – не тяжёлый, уверенный шаг Васи или лёгкую поступь Аэлиты, а чёткие, отмеренные удары каблуков по камню. Звук дисциплины и городской жизни.

Он вышел из сарая, вытирая руки о брюки, и увидел её.

Лилия Дик. Она застыла в десяти шагах от крыльца, как инопланетный зонд, сканирующий незнакомый ландшафт. На ней был не комбинезон, не рабочая одежда, а нечто среднее между костюмом и экипировкой для сафари – практично, дорого, безупречного кроя. Солнечные очки с зеркальными линзами скрывали глаза. За спиной у неё висел небольшой, но вместительный рюкзак из самоочищающейся ткани.

– Михаил, – сказала она. Её голос был ровным, профессиональным. Но в одном слове уместилось всё: удивление, оценка, лёгкая, едва уловимая нота… жалости?

– Лилия, – кивнул он. Не сделал шага навстречу.

Она сняла очки, медленно, давая ему время увидеть её лицо. Оно почти не изменилось. Те же чёткие линии, тот же внимательный, аналитический взгляд инженера, способного разобрать и собрать любую систему. Но вокруг глаз легла сеточка морщин – не от возраста, а от напряжения. От жизни в мире, который всё ещё ломался и собирался заново, но делал это шумно, с бюрократическими скрипами и политическими громами.

Она осмотрела его. Взгляд скользнул по загорелым, исцарапанным рукам, по выгоревшей на солнце рубахе с потёртыми локтями, по простым, грубым ботинкам, запачканным глиной и смолой. Она увидела дом – не идеальную хижину отшельника из романтического романа, а живое, немного неопрятное строение, обросшее бытом: дрова под навесом, жестяной таз, сохнущее на верёвке бельё, куры, копошащиеся у забора.

– Ты жив, – констатировала она. В её голосе не было радости. Было облегчение от того, что отчёт можно закрыть. «Цель найдена. Состояние: удовлетворительное. Местоположение: глушь».

– Жив, – подтвердил он. – Чай? Самодельный. Из местных трав.

Она кивнула, всё ещё изучая его, словно пытаясь сопоставить картинку перед собой с файлом в памяти. Он повёл её к грубому столу под раскидистым деревом. Смахнул со скамьи опавшие листья.

Пока он хлопотал с глиняным чайником, растапливая жаровню углями, она сидела неподвижно, положив руки на колени. Её поза была слишком прямой для этого места.

– Эдвард беспокоится, – начала она, когда он поставил перед ней дымящуюся кружку. – Республика стабилизируется, но… твоё отсутствие создаёт информационный вакуум. Легенды растут. Одни говорят, ты умер. Другие – что ушёл в глубокий космос искать новые маяки. Третьи – что спишь в криокамере, ожидая нового кризиса.

– Пусть говорят, – отпил Михаил из своей кружки. Чай был горьковатым, с ароматом горных трав и дыма.

– Ты не понимаешь, – голос Лилии стал жёстче. – Ты – символ. Самый мощный из оставшихся. Георгий ушёл. Эдвард… Эдвард – менеджер, хирург, политик. А ты – живое доказательство того, что от системы можно отказаться и выжить. Более того – жить. Тебя нельзя просто так оставить в… в этой глуши.

– Это не глушь, – мягко поправил он. – Это дом.

Она махнула рукой, словно отмахиваясь от назойливой мухи.

– Я привезла тебе предложения. Контракты. Меморандумы. Ты мог бы возглавить целое направление – «Этику трансформации». Читать лекции. Консультировать. Быть… моральным компасом. Твой голос сейчас стоит дороже, чем весь флот «Молотов».

Он смотрел на пар, поднимающийся из кружки. Помнил, как когда-то она показывала ему схемы системы «Страж-Плюс». Говорила о слепых зонах. Тогда между ними была сложная, болезненная близость двух людей, которые понимают друг друга слишком хорошо, чтобы быть вместе. Она предлагала ему всё – власть, связи, себя. Он отказал. И тогда она решила спасти его любовью, пытаясь привязать к жизни.

– Зачем ты на самом деле здесь, Лиля? – спросил он, глядя на неё поверх пара.

Она замолчала. Её идеально контролируемое лицо дрогнуло. Она отпила чаю, поморщилась от горечи, но сделала ещё глоток.

– Я искала мальчика, – тихо сказала она, глядя куда-то мимо него, на скалы. – Того, с кем мы когда-то, в старые, глупые времена, пытались собрать из хлама голографический проектор. Который смеялся, когда у него получалось обмануть систему безопасности в университетском общежитии. Который мог говорить о квантовой запутанности и тут же спорить о том, в какой пропорции смешивать масло для жарки картошки. Я помню этого мальчика. Его азарт. Его… его горящие глаза. Я думала, он здесь. Зарылся в этой земле, как клад. Что если я приеду, откопаю его…

Она перевела на него взгляд. И в её глазах, всегда таких ясных и расчётливых, Михаил увидел пустоту. Разочарование. Потерю.

– …Но я нашла скалу, – закончила она почти шёпотом. – Тихую, холодную, замкнутую в себе скалу. Ты не горишь, Михаил. Ты… просто есть. Как этот дом. Как эти горы. Ты стал частью пейзажа.

Он не стал спорить. Она была права. Огонь, который когда-то горел в нём – огонь ярости, отчаяния, решимости, – давно потух. Он не превратился в тлеющий уголь ностальгии или в ровное пламя мудрости. Он стал чем-то другим. Фундаментом. Основанием. Той самой скалой, о которую разбиваются волны прошлого, не сдвигая её с места.

– Мальчик умер, Лиля, – сказал он без сожаления. – Он умер, когда взял в руки «Дикаря». Или когда поднялся по этой тропе к дому Георгия. Или когда впервые за долгие годы просто проспал до рассвета, потому что был физически усталым, а не морально истощённым. Его больше нет.

Она смотрела на него, и он видел, как в её глазах гаснет последняя надежда. Не на него – на возможность вернуть кусок своего собственного прошлого, той жизни, где всё было сложно, больно, но понятно и наполнено смыслом борьбы.