Ветер любви

Часть 1

Жаркое солнце освещало наш двор сквозь высокие ограды. Трава блестела от недавнего дождя, земля была пропитана влагой. Тяжелые ветви деревьев гнулись, а телки, привязанные в ряд, паслись на лугу, время от времени мыча.

Открылась дверная калитка, и появился отец, крепко держа в правой руке черный пакет с деньгами. Только что он продал пятую ферму из одиннадцати оставленных ему родителями.

– Теперь ты – обладатель солидного капитала, и я очень надеюсь, что ты прекратишь заниматься ерундой, начнешь удваивать свое состояние и, наконец, станешь уважаемым человеком в обществе, – сказал отец мне.

Ерундой он называл мой писательский труд. Еще учась в старших классах, я увлекся драматургией. Посылал пьесы в местные театры, но режиссеры не трудились даже прочесть произведения неизвестного автора.

Затем я выпустил маленький сборник стихов. Книга не имела никакого успеха, но казалась мне многообещающей.

Осмелюсь предположить, что когда-нибудь напишу весьма умную книгу. Хоть и знаю: чтобы достичь успеха в литературе, нужно обладать некой отвагой, которая отражается в новом герое, оригинальности сюжета и в стиле письма, но пока у меня ничего этого не было. Звучит довольно строго по отношению к себе, но такова истина.

Среди семей, обитающих испокон веков в окрестностях города Баку, семья Ахмедовых была одной из самых уважаемых и гостеприимных.

Наш дом был большой, с высокими потолками и с широкими окнами, выходившими на набережную. Перестановка по указаниям матери быстро придавала дому утонченный облик. Произведения искусства, собранные ее отцом во время поездок по Европе, она всегда берегла: эти бесценные картинки и книги добавляли обстановке особое изящество. Гости всегда восхищались тем, как можно специально так озаботиться антуражем, чтобы, находясь внутри него, все становились частью этого эстетически полноценного, продуманного пространства.

Наш дом круглый год, с утра и до поздней ночи, кишел народом. Люди приходили без всякого предупреждения: ближайшие соседи и какие-то дальние родственники, которых лично я до сих пор в глаза не видел и не слышал об их существовании. Эти дни мать называла днями полной анархии, приводящей в отчаяние ее и прислугу. Завтрак, обед и ужин смешивались в шумной и беспорядочной суете. В то время, когда одни заканчивали обедать, другие только начинали пить утренний чай. Со стола никогда не убирали сладости, фрукты, а кухня наша работала с утра до вечера.

Мать моя, хозяйка дома, почти никогда не садилась за стол, пока сама не накормит всех гостей. Они говорили, что если и есть на свете женщина, которая может предстать пред Аллахом, то это без всякого сомнения она.

Мы жили богато, деньги из рук отца текли, бежали, исчезали. Легкость, с которой отец оказывал своим родственникам помощь, была одной из величайших радостей его жизни. Тут его прекрасно понимали все люди.

Отец был высокий, широкоплечий, с длинной веерообразной бородой и серыми холодными глазами, с отсутствующими передними зубами, выбитыми во время службы в армии. Как это вышло, он уже не помнил. По этой причине он шепелявил, выплевывая слова, которые люди не всегда понимали. Отца отличали властолюбие, суровость и убежденность в правоте своих слов. С ним нужно было договариваться на его условиях.

Отец, создававший впечатление сильного человека с непростым характером, был молчаливым в присутствии незнакомцев и иногда приводил всех в замешательство своим холодным безразличием. И, конечно же, он был типичным представителем своего народа. Он любил, чтобы вокруг царил домашний уют, чтобы о нем и о его родственниках заботились, вкусно кормили и не задавали лишних вопросов.

Я любил своего отца, и он меня тоже, хотя наши отношения и не всегда об этом свидетельствовали. Он любил охоту, а я шел на уступки, соглашаясь в виде одолжения пострелять вместе куропаток. По его мнению, если мужчина не любит оружие, – это противоестественно.

Не знаю, в чем тут дело, но стоит надеть охотничий костюм – и люди превращаются в каких-то бездушных существ. А как они хвастаются после охоты! Сколько раз отец буквально заставлял меня сидеть молча за ужином, когда он и его друзья рассказывали о своих подвигах. И я с ужасом слушал их рассказы. Однажды между нами возник спор:

– Ты ничего не понимаешь в охоте! – воскликнул он. – Каждый мужчина должен любить оружие!

– Вздор, – ответил я, – убивать ради удовольствия? Это не по-человечески. Быть может, когда ты нажимаешь на курок, чувствуешь себя всемогущим? Я не вижу в этом необходимости. Я терпеть не могу охоту. По мне, она порождает даже в превосходных людях самую безобразную жестокость. А как вы, охотники, любите хвастаться! Сколько раз я сидел за ужином с тобой и твоими друзьями и ужасался. Как же быстро вы превращались в самохвалов!

– Отвечать отцу, да еще такими словами, крайне нерелигиозно, да и вообще наш менталитет не одобряет этого. Ты осмеливаешься отвечать мне?! Это богохульство. В моем доме есть свои законы, которые приняты еще моими предками! – заорал он, ударив ладонью по столу.

– Я категорически отказываюсь пользоваться законами твоих предков. Я могу уйти?

– Если ты осмелишься возражать, то больше никогда не войдешь в мой дом!

Мне показалось, что отец посмотрел на меня свысока. Я с трудом сдержал себя, чтобы не ответить ему, что он сильно преувеличивает собственную важность. И в самом деле – эта ноша стала для меня тяжеловата, но я не рискнул уйти.

– Я очень надеюсь, что ты верно понимаешь мои слова. Не будь упрямым, как мать, – если ты признаешь свою ошибку, я готов забыть наш спор. Думаю, ты не забыл, что я собираюсь оставить тебе все свое богатство по завещанию. А ведь я могу в любое время передумать. Я вправе отдать деньги кому пожелаю, – заявил он, уже окончательно выходя из себя. – И поверь мне: если ты меня доведешь, то я пожертвую все до последнего маната на благотворительность. Помни, что я – единственный человек, который может сделать тебя богатым.

Я был твердо убежден, что отец проживет еще много лет, сживая со свету своих родственников и в частности меня. Я почему-то был не уверен, что переживу его, но знал одно: что не хочу жить, подчиняясь крайне невежественному человеку, хоть этим человеком и был мой отец.

Тем временем он, трясясь от ярости, продолжил:

– У нас много бедных родственников, да и вообще кругом нищета, разве ты слепой?

Я молча ушел в библиотеку, куда отец никогда не заходил, и где его грубый беспощадный голос был не слышен.

Моя мать была высокой, с острым взглядом и уверенной походкой. Седые густые волосы всегда были уложены в сложную прическу, напоминающую о моде, давно забытой молодыми женщинами. Спину она держала прямо, движения отличались упрямой решительностью, одновременно ее походка была легкой и изящной. Мать не ела сливочного масла, считая, что оно вредит фигуре и мыслительному процессу, и думала, что умный человек не страдает лишним весом.

Дома мама всегда была хорошо одета. Она любила платья из тонкого шелка нежных тонов. Особенно ей нравилось темно-фиолетовое маркизетовое платье с небольшой пелериной. В минуты хорошего настроения она садилась за пианино, наигрывала мелодичную песенку и тихонько пела. А я, забившись куда-нибудь в уголок, сидел, слушал и любовался своей мамой, лучше которой не было на всем белом свете.

Как многим хорошим в себе я обязан ей! Она была младшим ребенком в большой, образованной семье. Ее старшая сестра Флора хорошо играла на пианино и прекрасно пела. Когда ей исполнилось семнадцать лет, отец повез Флору в Москву на прослушивание в консерваторию. Педагоги сказали, что у девушки редкого тембра голос, и ей непременно надо учиться. Так сестра мамы стала студенткой Московской консерватории и домой приезжала только на каникулы.

В эти дни Лала, младшая и самая любимая сестренка, не отходила от Флоры, и та уделяла ей много времени: учила ее играть на пианино, петь забавные детские песенки. А когда Лале исполнилось пятнадцать лет, девочка недельки на две-три навещала Флору, и та знакомила ее с огромным городом: водила по музеям, по концертным залам, в театры.

Окончив консерваторию, Флора вышла замуж за музыканта, и их вместе направили в Свердловский оперный театр. Видеться родные сестры стали очень редко. В начале совместной жизни с отцом моя мама хотела обеспечить себе независимость, и ради этого была готова на все. С моим отцом они ссорились каждый день. Он в такие моменты говорил ей все, что в голову приходило, стараясь задеть ее как можно больнее. Словесные оскорбления отца причиняли ей боль, сравнимую с физической. Отец обвинял во всех своих несчастьях жену, а не Аллаха или себя. Чем грубее он был, тем острее она это чувствовала.

Каждый раз отец безудержно выкладывал весь свой запас бранных слов и упреков. Они текли из его рта, как поток нечистот. Он выплевывал слова, заикаясь, голос его срывался, но он овладел человеческой речью словно бы специально для того, чтобы бросать в мать ругательства и оскорбления. Он всегда затыкал ей рот.

Я часто, приложив ухо ко дну стакана, приставленного к стене, подслушивал их разговор. Помню, как однажды, слушая эпизод их ссоры о своем будущем, сжимал в руках книгу «Дон Кихот».

Тогда я заканчивал четвертый класс.

– Все решено.

– Что именно? – тревожно спросила мать.

– Я договорился, он будет учиться в медресе.

– Ты говоришь невозможные вещи! Скоро двадцать первый век.

– Я так решил. Рот закрой, – грозно ответил отец. – Пусть изучает Коран. Он мой сын.

Мать всегда очень переживала, когда отец говорил обо мне лишь как о своем сыне, будто только он имеет полное право распоряжаться мной.

После долгого молчания я услышал, как, заикаясь, мама сказала:

– Я не хочу, чтобы мой сын стал фанатом религии. Он уникальный ребенок, совершенно уникальный.

Отец хлопнул ладонью по столу.

– Это совершенно меня не волнует, уникален он или не уникален: по мне, все дети одинаковые. И запомни: мой дом – это мой дом. Мой сын – это мой сын. Все решаю я, и точка.

Я ненавидел арабский язык и его буквы. От злости на отца я швырнул книгу в сторону и начал стучать по стене руками, только, кажется, родители меня не слышали. Позже я успокоился и услышал голос мамы.

– Мы должны учить его важным вещам, чтобы он мог стать многогранным человеком. Он очень умный мальчик.

К моему удивлению, отец промолчал.

Признаюсь, когда меня назвали умным, я не чувствовал гордости. Я и только я знаю, какой я. Умный, толстый, высокий… Меня это не волновало.

Я был единственным ребенком в семье. Родители, каждый из них, желали вырастить из меня нечто необыкновенное. У них для меня назначена была высокая планка. У отца своя – чтобы я учился в медресе, изучал арабский, как свой родной язык, любил охоту, продолжал дело наших предков. Мать хотела, чтобы я знал несколько европейских языков и стал врачом. Это была ее мечта.

Буквально через несколько дней после их спора, который я подслушал, отец наставил на меня указательный палец, словно пистолет, и громко сказал, что я обязан делать все, что он говорит, без объяснения.

– Ты должен учить арабский язык.

В поисках поддержки я посмотрел на маму, но та сидела, опустив глаза, и мне оставалось только одно – защищаться самому. Я довольно долго восхищался отцом, а сейчас впервые, познав его ужасный характер, решил больше не заслуживать его одобрения. Глубоко вдохнув, хоть и боясь его, я твердо сказал:

– Я не буду изучать арабский язык.

– Еще как будешь, – услышал я холодный голос отца.

– Не пойду.

К тому времени я читал очень много книг и знал, как учат в медресе. С утра до вечера одно и то же вдалбливают, то, чего ребенок не понимает. Потратить свою жизнь на то, что никогда мне не понадобится? Это бессмысленно.

Отец держал двумя руками свои уши, словно мои слова, как острый нож, резали его слух, затем очень низким голосом сказал:

– Это мы еще посмотрим.

Мама уставилась в пол, будто ей было неинтересно мое будущее. «Предательница», – подумал я и только через очень много-много лет узнал, что отец запретил ей открывать рот, пока он дает мне наставления.

А еще помню, как однажды ночью мать, тяжело упав к ногам отца, простонала, заливаясь слезами:

– За что ты сердишься на меня?

Отец начал кричать, оскорбляя ее и весь ее род:

– Я хочу еще ребенка, а ты не можешь родить. А когда корова больше не приносит телят, она никуда не годится. С женщинами точно так же.

– Это не моя вина, – сказала, вздохнув, мать.

Отец встал и, очевидно, не зная, как бы еще ее помучить, приказал ей выйти во двор и стоять там под дождем до рассвета. Мать молча повиновалась.

Я, злой на отца, вместе с мамой в одной пижаме вышел на улицу и, засунув глубже руки в карманы, встал под дождем.

Отец тут же выбежал за мной и, обняв меня, начал целовать, вытирая с моего лица капли дождя, повторяя:

– Ты с ума сошел, ты с ума сошел… Ты же простудишься…

С тех пор прошло двадцать лет…

Мать всегда была равнодушна к вещам, но любила все прекрасное: классическую литературу, особенно русскую и французскую, музыку, живопись. Всему, что знала, она учила меня. Одним из лучших моих решений было то, что я ей доверил свое образование.

Она любила природу, любила поля, которые к весне начинали пестреть веселым цветочным узором, похожим на ковер. На каждом дереве пели птицы, на все голоса восславляя радость жизни, красоту дождя и яркий солнечный день.

– Наш мир прекрасен, а человеческий век так короток, что каждая минута достойна того, чтобы ее проживать как последнюю, – говорила мне мама.

Она мечтала о путешествиях.

– Путешествуй, мой мальчик, – это облегчает любые страдания. Сама усталость от поездки, дрожь в коленях напоминают нам о жизни. Мы приходим в этот безумный мир с надеждой и, уходя из него, оставляем свою надежду здесь же, веря в то, что оставили после себя свидетельство о том, что мы жили.

– Красота, пожалуй, важнее всего на свете, – сказала мать однажды. – Все говорят, что для мужчины внешность не играет никакой роли, но эти слова абсурдны. В истории человечества было много мужчин, которые добились почета и славы лишь благодаря своей харизме. Сегодня я хочу поговорить с тобой еще раз о профессии, я хочу, чтобы ты стал врачом, очень хорошим врачом. Белый халат… Что может быть прекраснее этого? Ты красив и умен, он тебе очень подойдет.

Мать говорила эти слова, поглаживая мои волосы.

Несмотря на всю красоту белого халата, я не собирался связывать свою жизнь с этой профессией, но также я не хотел идти по пути отца.

– Я хочу стать писателем. Это достойная профессия для уважаемого человека, – ответил я.

Мать посвящала всю себя моему воспитанию, старалась наставить меня на путь истинный. Она всеми силами пыталась привязать меня к себе. Заставляла рассказывать ей обо всем, что я делаю, и, конечно, мне приходилось часто сочинять всякую чушь. А она была готова принять на веру любую ложь, которую от меня слушала.

Однажды я чуть не попался. Мать в очередной раз ждала меня, не ложилась спать. И я ей соврал, сказав, что буду заниматься уроками, а сам отправился погулять с друзьями: в итоге потратил все деньги, которые она дала. Мог бы разразиться скандал, но мне удалось убедить ее, что у меня еще со вчерашнего дня болела голова.

А когда я получил повестку в военкомат, отец похлопал меня по плечу, сказав, что его сын уже вырос, и пришло время защищать Родину.

Я никогда не слышал, чтобы мама говорила таким голосом.

– Ты не пойдешь, пока я жива, – начала говорить мать. – Ты болен, твои нервы не в порядке, ты дергаешься от каждого стука, я пойду с тобой к докторам и поклянусь им, что ты болен. Они тебя освободят.

Но я даже мысленно не допускал возможности уклониться от долга перед Родиной: я хорошо знал, что Родина нуждается во всех своих сыновьях, подобно любящей матери. Я не был заражен идеологией, политикой, я просто любил свою Родину, и для меня было бы честью служить ей.

Да и моя мама… Все это она очень хорошо понимала.

Пока она говорила, я молчал, погруженный в свои мысли. Но вдруг я выпрямился, будто готовился к битве, и сказал:

– Я пойду служить, и ничто не изменит моего решения. Я обязан идти с оружием в руках защищать правое дело. Точка!

Мать, обняв меня, заплакала и сказала, что она сама это очень хорошо понимает: кто, если не я?

Вообще, ей нравилось думать, что она успешно оберегает меня от познания добра и зла. Она настаивала, чтобы я, помимо матери, в ней увидел друга, и всегда громко, с восхищением говорила отцу, что я еще ни разу не скрыл от нее ничего.

Она любила посвящать свою жизнь семье, и я восхищался ее безупречным чувством долга перед близкими. Мне казалось это чем-то поразительным – в наше время жить исключительно ради семьи.

Мать часто смотрела на часы, словно постоянно чего-то ждала: возможно, освобождения от неких оков. Чувствуя себя рабыней мужа, одновременно верила, что все в ее жизни идет вразрез с понятием о наслаждении самой жизнью, которая, по ее представлениям, должна быть единственным логическим завершением пути. Жизнь мамы стала рингом, где одна половина боролась с другой, где прежняя, до замужества, все еще верила в любовь.

Ее жизнь в таком стиле могла бы продолжаться и дальше, если бы врач не нашел на ее теле подозрительных уплотнений. Ей поставили диагноз – «рак последней стадии». Но, как ни парадоксально, новость, которую мать угадала, скорее облегчила ей жизнь.

– Больше мне не нужно бороться за справедливость в этом доме. Я устала, и ты у меня вырос, не нуждаешься во мне, я уйду, и даже себя мне не жалко, – сказала она мне, узнав о своем диагнозе.

Услышав приговор, отец поглядел на нее с нахальной дерзостью человека, осознающего свою власть, и сказал:

– Только подумай о невыносимой скуке и смешной жизни с женой-интеллектуалкой. После тебя я женюсь на кухарке какой-нибудь. Знаешь что? На тебя даже сердиться нельзя. Ты ведь всего лишь женщина. На свете есть много такого, чего вы, женщины, никогда не поймете. Вам не понять, как богата мужская жизнь, как же нам, мужчинам, трудно. Ведь для нас мир нечто гораздо большее, чем платья, цветы, дом, дети, – говорил отец маме.

Она тихо ответила:

– Я привлекательная и образованная. Я мечтала, что мой муж будет просвещенным, умным. Главная моя ошибка была в том, что в браке с тобой я придавала слишком большое значение уму, а его у тебя оказалось не так много.

– По-твоему, я круглый дурак? – заорал отец.

– Учитывая, что ты относишься к жене как к рабыне, убиваешь невинных животных ради удовольствия, я бы сказала, что у тебя нет ума, хотя твоя глупость не считается недостатком. А вообще, мне тебя жаль: ты так и не смог понять, что такое любовь, а мужчина, который ни разу не чувствовал аромат любви, он жалкий, несчастный. Ты так и не смог догадаться, что каждой женщине необходима нежность, как рыбе вода. Не хочу больше тебя видеть. И пусть никто не осмелится омрачать мои дни перед скорой смертью.

Их взгляды встретились, и они поняли: время упущено, между ними ничего не изменить.

Мать глубоко вздохнула, по ее щекам текли горькие слезы, которые она стала тереть тыльной стороной руки.

– Неужели нельзя дать мне спокойно умереть? Мне так надоела жизнь с тобой, я так жду того момента, когда закрою навсегда глаза, – сказала она с болью.

Отойдя к окну, мама внимательно всматривалась вдаль, пожалуй, слишком внимательно. Против света был виден лишь только ее силуэт, но все-таки можно было различить, как вздрагивают ее поникшие плечи.

Воздух в комнате, казалось, застыл. Никогда молчание и мрак не были так тягостны в этом доме. Казалось, холод и ужас всего мира застыли в нем.

Часы невозмутимо шли вперед, отсчитывали минуту за минутой, я чувствовал, что мать, живая и любимая, уходит от меня.

Чуть позже она повернулась и, неуверенно ступая, будто по льду, тихо подошла ко мне:

– Прости меня, сынок, я не должна была перед тобой говорить отцу такие слова.

Она сказала это, не глядя на меня. Ее глаза неподвижно были устремлены вниз. Голова опустилась еще ниже.

Я, не выдержав, вскочил с места и обнял ее. Я зарыдал, чувствуя, что теряю мать…

Помню, как мы с отцом стояли на похоронах мамы, как он без единой слезинки глядел на гроб, скрывающий тело женщины, которая подарила ему сначала сына, потом всю себя.