- -
- 100%
- +
Глава 1
Вас когда-нибудь заставляли есть приторные яблоки в карамели? Против воли, когда от сладкого запаха уже кружится голова? Заставляли, не принимая отказ?..
Либерти Роуз натянула привычную вежливую улыбку и приняла слащавое подаяние. Если Праздные угощали, отказываться было нельзя. Иначе у труппы начались бы проблемы, а запрет на выступления означал бы для всех голодную смерть. Перетерпеть один раз, приняв подарок от высокопоставленных почитателей её таланта, было проще. Но как бы сильно Либерти не была в этом уверена, от сладости яблока у неё всё равно помутнело в глазах. После нескольких изнурительных танцевальных номеров такое угощение выглядело чуть ли не пыткой. Слишком приторно и фальшиво, прямо как лицо того, кто поднёс ей этот дар. Мужчина средних лет, носивший дорогой костюм и цилиндр, был известным филантропом и жертвовал деньги на проведение праздников в отдалённых уголках страны, в числе которых был родной для Либерти город Зоннебург. Хотя вернее было бы сказать, что Зоннебург являлся единственным отдалённым уголком республики Илитион: в стране, состоявшей из двух городов, провинция плотным кольцом окружала столицу. Именно из центра и прибыл почётный гость: Либерти уже изрядно устала смотреть на его синеватое, пышущее извращённой благородностью лицо. Она бы уже давно сочинила предлог, чтобы ретироваться, но стоявшие сзади мистер и миссис Стилл, основатели труппы, отрезали все пути бегства. Добродушная на вид пожилая женщина с коротким кудряшками и её лысеющий супруг в изношенном сюртуке не давали ей и шанса ускользнуть.
– Либерти, милая, поблагодари господина за его доброту к нам! – острый подбородок миссис Стилл кольнул девушку в плечо.
– Для меня радость поддерживать честных городских артистов, – снисходительно ответил гость. – Я всегда считал своим долгом покровительствовать искусству, вашему прекрасному ремеслу! У юной леди незаурядные способности – Вам, миссис Стилл, нужно обязательно показать её в Гедонбурге. Поезжайте в столицу и выступайте там!
– Так и сделаем, мы так и поступим! – залепетала чета Стиллов. – Теперь, с Вашей помощью… Либерти, скажи же господину пару слов благодарности за средства, которые он нам предоставил, и за угощения для всей труппы!
Либерти стиснула зубы. Будь её воля, она бы сказала горделивому филантропу много крайне приятных слов.
– Я искренне Вам благодарна, – пришлось выдавить ей. – А теперь прошу меня извинить, моё выступление следующее.
Она выскользнула из палатки, заменявшей уличным артистам гримёрную, и проследовала прямо к деревянным ступеням сцены на городской площади. В действительности до её номера было ещё много времени, но Либерти бы не выдержала и лишнюю минуту в душной палатке. Ей ужасно хотелось на свежий воздух, пусть даже с примесью дыма и отвратительных сладких ароматов. Скрываясь в толстой ткани кулис, Либерти не могла не различать едкий запах, который тянулся к площади с городских заводов; его никак не могли перебить нотки пряных угощений из ларьков. Как бы жителям Зоннебурга не навязывали вечные праздники, но грязь и копоть фабрик – их повседневная жизнь – находили горожан даже во время шумных фестивалей.
– Либерти, зачем ты здесь? – в тесных кулисах она столкнулась с Конаном –фокусником труппы Стиллов. – Сейчас будет мой номер.
– Я знаю, просто… – Либерти осторожно выглянула наружу. Мистер и миссис Стилл уже семенили по площади, таща за собой, как на привязи, своего благодетеля. У неё не было сомнений, кого именно они разыскивали в толпе. – Я посижу здесь немного, ладно? Иначе моя голова опухнет от сладостей и бесед раньше, чем закончится праздник.
– И почему тебе так не нравится внимание? – пожал плечами Конан. – Я бы многое отдал ради того, чтобы за мной так носились. Стиллы в тебе души не чают, все зрители в восторге. Это же предел мечтаний для всех нас! Чего ещё ты хочешь, Либерти?
Он произнёс последнюю фразу слишком громко, потому что стоявший неподалёку мистер Стилл повернул голову туда, где упомянули нужное ему имя. Сквозь крошечную дыру в кулисе Либерти увидела, как он увлёк жену в сторону сцены. В этот момент раздались аплодисменты: очередной номер подошёл к концу.
– Конан, я тебя прошу! – Либерти вцепилась в рукав его разноцветной рубашки. – Дай мне выступить вместо тебя. Можешь пообщаться с этим благотворителем, если для тебя это так важно. Но лично я больше не хочу его терпеть!
Фокусник размышлял всего несколько мгновений, а затем сдался без дальнейших споров. Они с Либерти были одногодками и попали в труппу Стиллов практически одновременно, что сразу сблизило их и сделало друзьями по несчастью на долгие годы. Для двух сирот, сумевших найти себе призвание разве что в уличных выступлениях, выгораживание друг друга было единственным возможным проявлением заботы и привязанности. Конан кивнул и отошёл в сторону, делая знаки музыканту Элио, который прятался в противоположной кулисе:
– Играй мелодию для Либерти!
Сзади послышались отчётливые шаги. Девушка не стала дожидаться новой приятной встречи и поспешно вылетела на сцену под первые аккорды гитары Элио. Печальный музыкант согнулся над инструментом, практически уронив на струны длинную чёлку, и продолжил извлекать из них быстрый мотив, так контрастировавший с его внешним видом. Либерти оправила на себе длинное чёрное платье с золотыми вставками и с благодарностью взглянула на Конана. Около фокусника уже толпилась докучавшая ей весь вечер троица; Либерти расслышала шёпот миссис Стилл:
– Волосы! Волосы, дорогая!
Волосы. Конечно. Либерти машинально собрала тёмно-русые волны в высокий хвост: у миссис Стилл существовал странный пункт насчёт распущенных волос на сцене. И как бы он не раздражал Либерти, сейчас пришло время сделать приятное выражение лица и исполнить танец.
Она вышла вперёд и откинула правую руку в сторону. Секундное промедление – и Либерти сорвалась на бешеный темп, рисуя ломаные линии всем телом. Этот танец она сочинила сама и только для себя. В нём не было привычной плавности и лёгкости: она танцевала состояние своей души. И её душе было, о чём рассказать. Рваные движения руками, почти агрессивный ритм – но вот Либерти замедлилась и словно начала изображать марионетку. Ей действительно часто казалось, что некто невидимый контролирует каждое её слово, каждое движение… И теперь она говорила, кричала об этом всеми клетками своего тела. Кричала об этом толпе зевак, которые вряд ли могли понять, о чём идёт речь. Либерти взглянула на своих зрителей: какой-то старик жадно запихивал в рот десятую порцию блинов с сахаром, кучка подростков подозрительно смеялась у старого дерева, а два маленьких ребёнка, видимо, потеряв родителей в толпе, беспомощно барахтались в безумном омуте людских голов, который теперь наступал и на них самих, грозя затоптать ногами на бешеной скорости. Либерти отвернулась, посылая вслед за движением головы всё тело. Она и не пыталась донести свою боль до толпы – она уже давно не пыталась никому и ничего доказывать.
Элио исполнил проигрыш, и музыка вновь перетекла в быстрый темп. Либерти прочертила ногой полукруг и сделала несколько вращений, а затем стала изображать руками фигуры, словно пытаясь скрыть от зрителей лицо. Каждый акцент в мелодии сопровождался новым резким движением; она подпрыгнула и вскинула руки в стороны, а после возвращения на землю начала отыгрывать ритм ногами. Либерти всегда танцевала босиком, и каждый удар о деревянную поверхность сцены отзывался болью и грозил будущими ссадинами. Но посвятить ночь лечению было проще, чем тонуть до утра в болоте из собственных мыслей. В последнее время Либерти не спалось, и, кажется, дело было совсем не в простынях на полу фургона, где спали все артисты. К ним можно было привыкнуть, но к собственной беспомощности – никогда. Либерти больше не хотелось мучить себя размышлениями о том, как бы она могла изменить свою жизнь. Теперь было поздно об этом беспокоиться. Для неё всё было решено уже давно, и, как часто говорил Конан, такая судьба была подарком в Илитионе. Но пусть так твердили все вокруг, Либерти не могла заставить саму себя поверить в это. И для того, чтобы не тратить время на мысленные истязания или на однотипные, всегда заканчивающиеся одинаково ночные разговоры с тем же Конаном, она предпочитала убивать себя на сцене, не оставляя сил ни на что другое в жизни.
Либерти взглянула на толпу и поняла, что настал тот самый момент, из-за которого она так ненавидела праздники: в очередной раз люди словно сошли с ума. Уже никто не отдавал отчёт своим действиям; в воздух, как по команде, взлетели десятки рук, и народ рванулся ближе к сцене, сметая всё, что оказывалось на пути. Послышались крики боли – кого-то затоптали или придавили, но никто не обратил на это никакого внимания. Единственное счастье, которое было у многих, составляли именно эти несколько часов празднества. Особого повода не было: лишь несколько торжеств в году были приурочены к важным государственным датам. В остальном же они именовались просто праздниками и для большинства жителей проводились каждую субботу и воскресенье. Не посещать их было нельзя – те, кто не участвовал во всеобщем веселье, карались законом. Получалось так, что любовь к торжествам строилась в Илитионе лишь на страхе. Вот и теперь Либерти не понимала, кто в толпе действительно наслаждался происходящим, а кто лишь играл на публику, опасаясь порицания. Для кого-то праздники и правда являлись отдушиной, однако Либерти знала, что многие зрители предпочли бы сейчас остаться дома вместе с родными и посвятить время им, а не пустым развлечениям. Труд на фабриках Зоннебурга был тяжёл, и людям хотелось лишь покоя, но оба выходных дня безоговорочно отводились на праздники.
Перед глазами Либерти начали мелькать цветастые наряды, яркие фонари и кроваво-красные палатки с угощениями. Многие в городе просто заставили себя полюбить праздники. Но она была артисткой, вечной служительницей всех торжеств: она смотрела на происходящее с другой стороны и видела то, что было скрыто от остальных. Загипнотизированные лица в толпе продолжали приближаться к сцене. Либерти почувствовала, что и её собственное выражение напоминало одержимость. А ведь это она ввела людей в обманчивый транс, заставляя забыть о том, что для них действительно было важно. Мелодия подходила к завершению, но Либерти рьяно продолжала танцевать, одновременно с этим вглядываясь в толпу. На самом краю площади, там, где её начинали обступать невысокие жёлтые дома, девушка вдруг заметила знакомую ей маленькую копну рыжих волос. Семилетний Эмил был сыном продавца сладостей. Работать вместо торжеств в Илитионе было запрещено: такое трудолюбие считалось позорным. Но те, кто обеспечивал проведение праздников, были исключением из правил. Артистов любили; к продавцам относились, по крайней мере, снисходительно, хотя и не всегда. В отличие от Либерти, самому Эмилу повезло не работать во время празднований с раннего детства. Раньше у его родителей была маленькая кондитерская в центре Зоннебурга, приносившая хороший заработок и радость всей семье. Всё разрушилось в один миг, когда мама Эмила, Леона Флаттер, отказалась пойти на очередной праздник из-за болезни сына. В тот день на площадь отправился только глава их семейства, чтобы не привлекать внимания отсутствием всех троих. Дальше всё произошло так, как обычно и случалось в Илитионе: кто-то из соседей заметил, что миссис Флаттер дерзнула остаться дома. Добропорядочные и неравнодушные люди тут же посоветовали гвардейцам, представлявшим в стране порядок, навестить маленькую пекарню, над которой помещалась квартира семьи. Поговаривали, что после предъявления обвинения Леона не только не ушла на праздник, но и выставила непрошеных гостей за дверь. Разумеется, власть не оставила такой вопиющий случай без внимания. Миссис Флаттер была арестована, а взбешённая гвардия вернулась в пекарню и разгромила остатки семейного счастья. Отцу с сыном пришлось перебраться в маленькую съёмную комнату; разрушенная Гвардией репутация заставила их перебиваться случайными заработками, не исключая и работу во время праздников. Именно тогда Либерти познакомилась с семьёй лично, узнав о печальной истории Леоны из городских разговоров. Уже год миссис Флаттер находилась в тюрьме, и ровно столько же времени Эмил не бывал на торжествах в качестве гостя. Он был умнее многих взрослых, честнее некоторых товарищей Либерти по труппе и мечтателен, как все дети. Либерти любила говорить с ним в редкие минуты свободы, спасая ребёнка от одиночества, и всегда старалась помочь и защитить. Отец мальчика, отчаявшийся и вечно уставший, всегда знал, кому поручить сына. Либерти давно не переживала за свою жизнь, но желание заботиться о ком-то, ещё более беззащитном, чем она сама, вылилось в то, что почти всё свободное время она посвящала жизни Эмила. И теперь она разглядела его сквозь множество лиц и рук: мальчик был в компании людей, носивших слишком хорошо знакомую всему Илитиону голубую форму. Девушка стиснула кулаки. Кажется, Эмил попал в неприятности.
Не дожидаясь того, что могло произойти дальше, Либерти кинулась к краю сцены, спрыгивая прямо в толпу, тут же взорвавшуюся аплодисментами. Элио исполнил последний аккорд, заставляя исчезновение выглядеть запланированным. Краем глаза Либерти увидела мистера и миссис Стилл, которые выбежали на подмостки, пытаясь догнать её. Сообразительный Конан быстро пришёл Либерти на помощь, дёргая за нужный трос и опуская занавес. Стиллы оказались отрезаны от площади хотя бы на какое-то время. Либерти не оглядывалась назад, прорываясь через людские массы и почти остервенело расталкивая прохожих. Послышались недовольные крики; она продолжила бежать против потока, различая только стук собственного сердца:
– Только не гвардейцы!
Гвардия выполняла в Илитионе множество функций, но знаменита была в первую очередь тем, что её представители имели право творить всё, что заблагорассудится. Либерти видела, как они окружили Эмила: двое юношей и девушка, все в одинаковых рубашках и брюках цвета незабудки. Каждый имел при себе шпагу на поясе и недоброе выражение на лице. За их спинами стоял уже знакомый Либерти филантроп. Гвардейцы и Праздный – Либерти напряглась ещё сильнее. Хуже некуда.
Праздными именовали всех, кто мог позволить себе праздники хоть каждый день. Они проживали в Гедонбурге, в самом его сердце, и действительно ежедневно устраивали закрытые празднества и вечера. В Илитионе праздники были религией и политикой, мерой богатства и главной мечтой – состояние Праздных измерялось тем, сколько торжеств в неделю они могли устроить. Многие из них давали деньги на проведение общественных праздников – таких, на которых выступала Либерти – и поддерживали артистов. Однако не было известно ни одной истории о том, чтобы Праздные помогали тем, кто в этом действительно нуждался – вместо того, чтобы облегчить положение семьи Эмила, филантроп кормил труппу Либерти яблоками в карамели.
Она наконец вырвалась из толпы, подбегая к мальчику. На неё тут же уставились три шпаги:
– Назад!
– Эмил, ты в порядке? – Либерти оглядела его с ног до головы, а потом заслонила собой. – Что Вам сделал этот ребёнок?
– Оставь его, танцовщица, – отозвался Праздный. – Это не ребёнок, а малолетний преступник!
– Мы разберёмся с ним, как подобает, – усмехнулся один из гвардейцев.
– Объясните, за что Вы хотите его наказать?!
Гвардейцы уже не слушали Либерти и были готовы вырвать Эмила из-за её спины, но Праздный, видимо, вспомнив свою благосклонность, всё же решил рассказать о случившемся:
– Видишь ли, во время твоего номера я прогуливался по площади и дарил детям прелестные венки. И всё ради того, чтобы им было весело! Около палатки со сладостями мне вдруг попадается этот мальчуган – я предлагаю ему венок, а он отказывается! Отказывается под предлогом того, что цветы искусственные!
– Я не хочу носить на голове фальшивку! – вдруг выкрикнул Эмил. – Зачем вы сделали их похожими на настоящие цветы? Ведь всем ясно, что ничего живого здесь нет!
Либерти морально приготовилась к самому худшему.
– Паршивец! – взревел Праздный.
– И это твоя благодарность?! – вторили ему гвардейцы.
– Мальчишка не хочет веселиться, отвергает подарки! – продолжал филантроп. – Так ведь просто нельзя. Я подозвал этих замечательных молодых людей, дежуривших неподалёку, чтобы они разрешили это маленькое недоразумение!
Последние слова были сказаны так, как будто относились не к ситуации, а к самому Эмилу. Либерти решилась на возражения:
– Но ведь у нас нет закона, запрещающего такое поведение. Он не мешал праздновать другим, ни к чему не призывал…
– Как?! А эти речи про фальшивые цветы?
– Поймите, он работает на праздниках! Он вовсе не хотел…
– Значит, работает? – презрительно повторил Праздный. При последнем слове все три гвардейца, как по команде, сморщились. – Что же… но это ничего не меняет! В нашей стране провозглашено главенство солнца, счастья и торжества! Он не имел права, и надо с ним разобраться, чтобы другие…
– Нет!
Но никто не смог бы помешать гвардии и Праздному поступать так, как они считали нужным.
– Здесь самое время вмешаться, – заметила девушка со шпагой в руке. – Мы, как охранники порядка, не можем позволить такое отношение к главной ценности Республики! А ведь мальчику есть, в кого быть таким строптивым – помним мы эту историю Флаттеров.
– Он просто не захотел надевать венок… – с отчаянием, уже не надеясь что-либо изменить, прошептала Либерти.
– Потому что этот господин сказал, что цветы настоящие! – Эмил выглянул из-за своей защитницы и смело ткнул пальцем в Праздного. – Я же видел, что это не так, не люблю, когда обманывают!
– Что-что? – вскипел филантроп. – Так я ещё и обманщик?! Какой наглец, да ведь мои цветы были настоящими!
– Это неправда, неправда! – кричал Эмил, со всей детской пылкостью пытаясь отстоять собственную правоту.
– Впрочем, мы поступим по-другому, – Праздный неожиданно сменил гнев на милость. – Я отпущу мальчика, да… если ты, танцовщица, ответишь правильно. Какие же цветы в этом венке?
По гадкой улыбке на его лице Либерти поняла, что настало время для жестоких забав Праздных. Милый господин решил поиграть, поставив на кон судьбу ребёнка. Филантроп вытащил венок из маленьких и ярко-жёлтых цветов:
– Я утверждаю, что они настоящие, – пропел он. – Каков твой вердикт, танцовщица?
Ему представляли Либерти полчаса назад, не больше. Он даже не удосужился запомнить её имя.
Праздный хотел было протянуть венок Либерти, но вдруг стремительно, словно играясь, увёл руку в сторону, показывая цветы гвардейцам:
– А вы что скажете, друзья?
Троица засунула носы в венок:
– Запах, какой прекрасный запах!
– Они ведь настоящие, сэр!
Праздный передал венок Либерти:
– Итак?
Она поднесла жёлтые лепестки как можно ближе к лицу. Однако не почувствовала ничего, кроме вони пластика. Заметив её глаза, полные непонимания, гвардейцы прыснули, но продолжили восклицать:
– Цветы настоящие! Да, настоящие!
«Издеваются, – подумала Либерти. – Но я не дамся им так просто».
– Говори же, танцовщица! – Праздный уставился на неё с ухмылкой. Девушка сжала венок в руке.
– Моё имя – Либерти Роуз. А эти цветы искус…
– Либерти, вот ты где! – впервые за много лет она была рада появлению мистера и миссис Стилл. – А мы тебя уже потеряли, дорогая… ах, господин, и Вы здесь? Спасибо Вам, ещё раз огромное спасибо за всё!
Праздный решил более не снимать свою маску благодетеля и учтиво раскланялся:
– Буду рад помочь Вам снова. А сейчас вынужден попрощаться, мне уже пора, – он увлёк за собой и гвардейцев, а затем, проходя мимо Либерти, неожиданно добавил. – Однако ответ был неверный.
Позже, стоя у палатки отца Эмила и вооружившись его поддержкой, Либерти мягко отчитывала маленького друга:
– Нельзя было перечить ему! Ты не знаешь, что у них в головах, Эмил… я понимаю, ты хотел честности, но…
– Когда дело доходит до Праздных, всегда лучше промолчать, – закончил за Либерти мистер Флаттер. – А я ведь всего на минуту отлучился, тебя решительно нельзя оставлять одного! С таким острым языком тебе придётся трудно – ты ведь такой же, как она… вспомни про маму. Нет, вести себя так – опасно!
Либерти успокаивающе положила руку на голову Эмила, путая пряди его огненных волос. Именно наивных и скромных Флаттеров хотелось оградить от всех напастей в мире. Конан уже махал Либерти, стоя около фургона. Пора было оставлять настоящую семью и возвращаться к пародии.
Праздник успел подойти к завершению, но труппа решила расположиться здесь же, на площади, в преддверии воскресного праздника. Когда впереди были будни, мистер и миссис Стилл увозили их на самую окраину, паркуя старую машину с фургоном где-то у заброшенных зданий в самом конце Зоннебурга и всего Илитиона. Там, на пустырях, труппа репетировала номера и готовилась к следующим выходным, живя лишь на то, что они успели заработать за два несчастных дня. Некоторые пытались бегать в центр города, чтобы заработать и в будни, но Стиллы были категорически против таких вылазок и говорили, что для артистов это унизительно. Выступления давали немного заработка, но на скромную жизнь колесящей по городу труппы его вполне хватало. Другие участи, как говорил Конан, действительно были хуже. Весь функционал их города заключался в обеспечении столицы. Обнимая Гедонбург со всех сторон, провинция отдавала ему все свои жизненные силы. И главным, разумеется, было производство, связанное с праздниками. Делали всё – от гирлянд и шатров до выпечки и роскошных нарядов. Всё это доставлялось в Гедонбург и чаще всего находило приют в районах Праздных. Простым жителям столицы, как и почти всему населению Зоннебурга, доставалась лишь блестящая пыль: общественные праздники не были похожи по размаху на торжества Праздных, но даже крупицам торжественности и счастья горожане каждые выходные радовались, словно в первый раз.
Серый фургон был разделён на подобие спальни для Стиллов и всё остальное пространство, в котором ночевали предметы реквизита и сами артисты. В захламлённом и тесном пространстве Либерти всегда старалась устраиваться у стены, чтобы иметь возможность хотя бы ненадолго отвернуться от внешнего мира. Они с Конаном расположились на своих старых простынях и наблюдали за тем, как акробатка Дженни, подросток лет четырнадцати, делала сальто во все стороны, полностью заполняя собой и без того маленький фургон.
– Расшибешься, – угрюмо уточнил из противоположного угла Элио, сидя в обнимку со своей любимой гитарой. Он редко выпускал инструмент из рук и был привязан к нему сильнее, чем к любому из артистов труппы, скрывая тайные переживания в музыке и под отросшими тёмными волосами. Дженни в ответ лишь усмехнулась и поправила свои длинные косички:
– Какие вы все скучные! Ты, Элио, ворчишь, как дряхлый старик. Вот Либерти и Конан старше меня на сколько? На четыре несчастных года, а со мной разговаривают так, как будто я маленькая!
– Просто ты здесь недавно, Дженни. Многого не знаешь, можешь наделать глупостей. Нас с Либерти назначили приглядывать за тобой, поэтому мы и стараемся тебе помочь! А насчёт разговоров, не надо. Ты знаешь, что мы оба воспринимаем тебя всерьёз, – заметил Конан.
– Приглядывать? – из-за карманного зеркальца выглянула вездесущая Азалия, вторая танцовщица труппы. – Ой, Конан, не смеши так, у меня помада потечёт! Да за твоей Либерти нужно приглядывать сильнее, чем за Дженни!
– Почему это она моя? – удивился фокусник.
– Почему это за мной нужно приглядывать? – напряглась Либерти.
– А зачем ты сегодня сбежала от Праздного? Влезла со своим номером, испортила порядок выступлений… к чему это всё, а? – Азалия вопросительно изогнула бровь. – Наши родители тебя любят, а ты себе только цену набиваешь?
У Азалии была раздражающая Либерти привычка называть Стиллов «родителями» или «мамой и папой», хотя отношения между артистами и директорами труппы всегда были исключительно деловыми. В детстве она ещё мечтала почувствовать от своих начальников родительскую поддержку, но эти желания быстро разбились о реальность. Либерти знала, что все ласковые восклицания миссис Стилл длились до первого же промаха, и имела этому немало подтверждений.
– Азалия, не злись, – ответила она, даже не посмотрев в сторону девушки с медовыми волосами. – Ресницы отклеятся.
Танцовщица вспыхнула и больше не встревала в разговор, забившись в угол и бормоча под себе под нос:
– Подумаешь… если бы ты действительно была так талантлива, Либерти Роуз, то уже давно выступала бы на вечеринках Праздных. Хотя, кто знает, может ты и отказалась бы. Ты же у нас гордая…
Долговязый Элио уже дремал у двери; из угла Азалии тоже вскоре перестали доносится шорохи. Улеглась и неугомонная Дженни. Либерти подошла к стоявшей на полу лампе, чтобы приглушить её и без того тусклый свет: от изменения освещения розовые плакаты на стенах фургона стали мутно-бордовыми. Либерти вернулась к Конану.