Путь домой

Тишина.

Тот настойчивый, монотонный, тихий звук, будто кто-то царапает его дверь из коридора, который был слышен последние дни, пропал. Может, ушел?

И тут он уловил другой звук. Слабый, едва различимый, приглушенный стеной. Тихое монотонное похныкивание. Звук, который издаёт ребёнок, когда у него уже нет сил рыдать.

Он замер, вжавшись в дверь, стараясь не дышать. Звук шёл из за стены слева. Из квартиры N100. Лев смутно представлял кто там жил, пожилая женщина, Людмила Степановна, кажется. И он вспомнил – иногда к ней приходила маленькая девочка – внучка лет шести.

Похныкивание продолжалось. Оно было таким беззащитным в этой гробовой тишине.

Ребёнок. Одна? Или с мёртвой бабушкой , которая, возможно, уже ходит по квартире, натыкаясб на стены. Или она жива, но ранена, больна?

Первым, самым острым порывом было – постучать. Негромко, осторожно. Предложить помощь, объединиться. Но память о вчерашнем дне во дворе встала перед глазами живым, кровавым занавесом. Женщина в розовой кофте. Ее отчаянные крики. Дверь подъезда, которую так никто и не открыл. Его собственная, унизительная беспомощность.

А если… Если за дверью стоит не ребенок, а кто-то другой, вдруг это ловушка? А может это какая нибудь тварь, которая мимикрирует детский плач? Там за стеной может быть всё что угодно… Как и живая девочка, которая нуждается в его помощи.

Он не постучал. Страх перебор его. Он отошел от двери и сел в самый дальний, самый темный угол комнаты, забившись между стеной и шкафом, и закрыл уши ладонями, пытаясь заглушить не внешний, а внутренний плач – плач собственной совести, который звучал теперь громче любого детского крика.

Ночь пришла снова, и она была неизмеримо хуже предыдущей. Теперь, кроме животного страха перед внешним миром, его терзал внутренний демон – стыд. Он сидел в темноте, глядя на тонкую полоску лунного света, пробивающуюся под входной дверь из подъезда, и представлял, как там, за двадцать сантиметров бетона и штукатурки, плачет маленький человек. Может, он голоден. Может, он ранен. Может, он просто до смерти напуган и хочет, чтобы его обняли. А он, Лев Коробов, тридцатилетний здоровый мужчина, сидит в своей уютной крепости с запасом еды и воды, с оружием, и дрожит от страха, как последний, жалкий эгоист.

«Я не могу, – шептал он сам себе, сжимая голову руками. – Я не могу рисковать. Я должен добраться до родителей. Они – моя семья. Этот ребенок… это не моя вина. Это не я создал этот ад.»

Но рационализации, холодные и логичные, не помогали. Чувство вины, тяжелое, токсичное, как мазут, ложилось на душу, отравляя каждую мысль.

Он попытался заснуть, снова устроившись на полу у стены, подальше от окон, но сон не шел. Каждый шорох в вентиляции, каждый скрип дома, каждый непонятный звук с улицы заставлял его вскакивать в холодном поту, сжимая в руке рукоять тесака. Ему начали чудиться звуки, которых не было. Чёткие шаги на лестничной площадке. Тяжелое, хриплое дыхание прямо за дверью. Один раз ему показалось, что ручка входной двери медленно, почти бесшумно ушла вниз на несколько миллиметров. Он просидел, уставившись на нее, не мигая, до самого утра, пока свет за окном не начал разгонять ночные кошмары.