Непристойные уроки любви

Глава 4

– Как он посмел! Как он посмел! Если я его еще раз увижу, пусть он будет хоть в ста ярдах от меня, я ему нос сломаю!

Лайла в бешенстве металась по комнате.

Серебристо-голубоватое убранство ее спальни было призвано успокаивать. В ранние утренние часы, когда салон закрывался, молодая женщина могла забраться в кровать со столбиками и спрятаться там от всего мира.

Но сегодня волшебство спальни не действовало.

– Ну-ну, мисс, – сказала Ханна Бауэрс, ее горничная. – Это очередной ваш обожатель? – Ханна была высокого роста и свои темно-русые волосы стягивала в опрятный пучок. Фигура у нее была ладная, а манера держаться – умиротворяющая. Глаза карие и кроткие, как у лани. И в отличие от Лайлы, Ханна почти никогда не теряла самообладания. – Готова поклясться, у вас их уже с полсотни наберется.

Необъяснимым образом это взбесило Лайлу еще больше.

– Нет у меня полсотни обожателей!

Ханна складывала темно-синее платье Лайлы, чтобы отпарить его. Отложив платье в сторону, она принялась собирать шпильки, которые Лайла в ярости вырвала из волос и рассыпала по полу.

– Мужчинам вы нравитесь, мисс, что же тут плохого?

– А-а-а! – вскричала Лайла, бросилась на кровать и разрыдалась.

Ханна собирала шпильки, не прекращая своего успокоительного бормотания. Нагибалась и распрямлялась, нагибалась и распрямлялась, воркуя приглушенным голосом. Положив колючий букетик на комоа, подошла к гардеробу и стала подбирать одежду на завтра.

– К такой погоде, наверное, синий полубархат, – шептала она себе поа нос, проговаривая свои действия. – Сатин нам не подойдет, верно, мисс? А может, к вам завтра кавалер пожалует? Так я вам волосы уберу красиво. – Это вызвало новый приступ рыданий, и Ханна заметила: – Но вы же их не нарочно завлекаете, мисс. Это все ваша натура и ваши громадные глаза. Они ведь смеются. Глаза ваши то есть.

– Ненавижу это все, ни минуты больше выносить не могу! – прорыдала Лайла, пряча лицо в ладонях.

– Вот уж не Аумаю. Бывает, что вы свое Аело ненавидите, а бывает, что нет. Как и все мы.

Лайла утерла нос и виновато посмотрела на горничную.

– Ты, наверное, терпеть не можешь, когда я такая.

Ловкими, опытными руками Ханна разглаживала наряд Лайлы для верховой езды, проходилась по складкам, хмурилась, снимая крохотные пушинки и замечая малейшую капельку грязи.

– Нет, мисс. Мне и это нравится. Я знаю, как вас успокоить. Прочие, Аумаю, этого не умеют. А я умею. Вот уборку я ненавижу, а ей конца нет. Только оано закончишь вычищать, а уже куча другого накопилось. – Ханна бросила взгляд на Лайлу. – Не вините вы себя, мисс Лайла. Я что хочу сказать: если что-то в вашей работе вам ненавистно, это не значит, что вся работа – дерьмо лошадиное.

Лайла зажмурилась и вздохнула:

– Сегодня один мужчина пришел в совершеннейшее отвращение, когда я предложила ему себя в любовницы.

– Ох, мисс, – укоризненно сказала Ханна, закончив с одеждой; теперь она принялась наводить порядок на комоде. – Зачем же вы так? Вы можете заполучить любого мужчину, какого захотите. К чему унижаться?

Поблескивающие серебром щетки были разложены на одной стороне, рядом – пустая коробочка от шпилек. Служанка собрала подвядшие цветы, которые ранее вынула из локонов Лайлы, и сунула их в карман, чтобы отнести вниз.

– Я не унижалась! Я и не хотела быть его любовницей!

– Ну, тогда и не нужно было проситься. Наверное, у него неправильное впечатление создалось. Но так или иначе, вас чужое мнение не волнует. Тут я вами восхищаюсь. Плевать, что тому мужчине стало противно. Будь я богатым мужчиной, я бы вас в любовницы взяла. – Ханна собрала в горсть шпильки, чтобы положить их в коробочку.

– Спасибо тебе, – покорно отозвалась Лайла. – Ты совершенно права. Я веду себя как дура. Какая разница, что подумает тот мужчина? Мне и без него есть о чем подумать. Скажи, во что мне одеться, чтобы пойти на крысиную травлю, – сама я понятия не имею, что выбрать.

Ханна ахнула, и шпильки рассыпались по полу. Минуту назад она хладнокровно перенесла признание в том, что Лайла напрашивалась мужчине в любовницы, но теперь по ее лицу разлился ужас.

– Нельзя вам ходить на крысиную травлю, мисс!

– Можно, и я пойду! – заявила Лайла. – Сегодня ко мне приходила одна девушка – я перед ней в долгу. В любом случае я не могу не помочь ей. Она… – Лайла зевнула. – Знаешь, я тебе завтра расскажу. Или это уже сегодня? Постарайся поспать, Ханна. И я тоже постараюсь. Просто придумай что-нибудь, хорошо? Я не знаю, нарядиться мне мужчиной или проституткой. Как лучше, по-твоему?

Глава 5

Всю ночь Лайла ворочалась в постели. Ее одолевали сны, сны, которые удавалось отгонять от себя долгие годы. Лицо Мэйзи… Я помогу тебе, Мэйзи. Обещаю, я помогу… Я тебя никогда не брошу. Ей снилась не семнадцатилетняя Мэйзи, а Мэйзи в детстве. Лицо сердечком, огромные янтарные глаза, в которых светится доверие. Я знаю, что вы не бросите, мисс Лайла… Мэйзи во сне вложила свою ладошку в ее ладонь, как делала это раньше наяву.

Я знаю, что вы не бросите, мисс Лайла. У девчушки не было и тени сомнения в том, что Лайла поможет ей, что сделает все возможное, чтобы помочь. Ни тени сомнения… Тогда Мэйзи еще верила миру.

Лайла проснулась в поту и залпом выпила стакан воды. Она была совершенно без сил, все тело ломило от усталости, но она боялась снова заснуть, боялась снова взглянуть в лицо малышки.

Но Мэйзи в ту ночь она больше не увидела.

Когда она вновь погрузилась в беспокойный сон, ей явилась Энни Куинн, мать Мэйзи: женщина болталась на виселице.

Лайла задыхалась во сне, билась во влажных простынях, но проснуться не могла. Не могла прогнать это видение. Остаток ночи она отчаянно пыталась выкарабкаться из кошмара, и наконец пробудилась, всхлипывая и хватая ртом воздух.

Лайла видела казнь, а ее сестры не видели. Она так и не сказала Анье и Мире, что была на площади в тот день. Да и вообще никому не сказала. Она много раз жалела, что пошла, и ненавидела себя за эти сожаления. Ей хотелось быть свидетельницей последних минут Энни, и она упросила одного из лакеев взять ее с собой. Почему, она не знала. Возможно, хотела увидеть смерть Энни, быть рядом с ней до конца, а может, надеялась, что каким-то образом в последнюю минуту у нее получится что-то предпринять, чтобы спасти приговоренную. Она и правда попыталась вмешаться, когда на шею женщины накинули петлю: выкрикивала имя Энни снова и снова, пыталась пробиться к ней. Но в столпотворении никто не слышал ее воплей. Энни так и не узнала, что Лайла приходила проводить ее – что приходил хоть кто-то из тех, кто ее любил. Лакей Эндрю держал Лайлу, пока та не прекратила отбиваться. Много лет спустя Лайла опять и опять просыпалась, пытаясь высвободиться из той его мертвой хватки.

Ночь была чудовищной, и Лайла встала рано, проведя в постели не более трех часов.

Все утро она не могла избавиться от кошмаров.

Энни. Энни Куинн…

Энни, которую повесили за преступление, которого она не совершала.

Она ведь его не совершала?

Лайла потерла ладонями лицо, пытаясь разогнать туман, окружавший воспоминания. Неужели она все-таки ошиблась? Воровство было не в характере Энни, но отчаяние способно толкать людей на причудливые поступки. Была ли Энни в отчаянии? А может, она просто захотела забрать кое-что из шкатулки с драгоценностями, а потом вернуть на место? Что, если ей просто понадобилось чуть больше денег на себя или на дочь? И кто же обвинил ее?

Чем усерднее Лайла вглядывалась в прошлое, тем сильнее сгущался сумрак. У Мэйзи было такое же лицо сердечком, как и у ее матери. Но глаза у Энни были темно-карие, мягче и меньше. А у ее дочери глаза цвета янтаря, и они опасно сверкали всякий раз, когда малышка была зла на мир. А она часто бывала зла на мир. Лайла помнила по ее детским годам, и та яростная девушка, которая предстала перед ней прошлым вечером, полностью соответствовала воспоминаниям.

Лайле было всего восемь, когда Энни появилась в доме Марли. Энни была беременна и не могла рассчитывать, что ее наймет какая-нибудь приличная семья. Выбирать она могла лишь между публичным и работным домами. Но удивительно, Сара Марли взяла ее няней для девочек. Как подозревала Лайла, мачеха и не собиралась нанимать нормальную прислугу, которой потребуется достойное жалованье. Энни она взяла потому, что той почти не надо было платить. И Энни была благодарна ей за одну лишь крышу над головой. После появления Мэйзи на свет юной матери дали пять дней отпуска, а потом малютка оказалась на попечении других слуг, собак и лошадей. Немало часов девочка провела, ползая по комнате Лайлы и ее сестер. Леди Марли вечно грозилась избавиться от девчонки, но Энни обещала, что Мэйзи не помешает ей выполнять свои обязанности, и обещание она держала.

Лайла отправилась в школу через три года после того, как Энни появилась в доме, но все эти годы Энни была единственным человеком в доме, которому она могла довериться. Конечно же, Энни не могла заменить ей мать, которую Лайла знала лишь несколько коротких лет. Конечно же, няня не могла возместить Лайле все то, что она потеряла, когда ее привезли в Англию: жару, манго, шумную делийскую суету, вечеринки, которые устраивались на открытой веранде просторного дома ее родителей для сотрудников Ост-Индской компании, гекконов, разгуливающих по стенам комнат, шелест опахал, клубящихся в воздухе запахов кардамона, зиры и прибитой дождем земли, ощущения москитной сетки под пальцами, бескрайнего моря звезд и пения сверчков, которых она ни разу не видела и не слышала в Лондоне, – но по крайней мере хотя бы один человек в доме любил Лайлу, расчесывал ей волосы и сидел с ней ночью, когда она болела простудой.

Когда Лайлу отправили в Лондон, посадив вместе с сестрами на корабль, ей не разрешили взять с собой много вещей. Но она припрятала в своем дорожном сундуке кое-какие сокровища, и уже здесь, в Лондоне, Энни помогала о них заботиться. Крошечный портрет отца и матери – отец с серьезным лицом и ласковыми глазами стоит, положив матери руку на плечо, а мать сидит на стуле, одетая в пронзительно-пурпурное сари: это был цвет просыпающегося солнца в сезон дождей. Лица родителей на портрете не отличались богатством выражения, но Лайле почему-то казалось, что она различает прочные узы любви, соединявшие их, узы, противостоять которым оба оказались не в силах, хотя они и были тяжелой ношей. Давным-давно мать рассказала, что, когда писался этот портрет, Лайла уже росла у нее в животе; и стоило Лайле взглянуть на портрет, как вдоль позвоночника пробегала болезненно-приятная дрожь.

Еще у нее были припрятаны пустая бутылочка из-под розового масла, которая до сих пор пахла мамой, и высушенные бархатцы из гирлянды, которую девочки сделали, когда были маленькими. За всеми этими предметами Энни приглядывала так, словно они были не жалкими остатками утерянного детства, а драгоценностями из золота и серебра.

Когда пропавшую шкатулку Сары Марли нашли в комнате Энни, Лайла была уверена, что недоразумение разрешится. Никакой человек, семь лет проживший под одной крышей с Энни, не мог бы вообразить, что она способна на такой поступок. Энни была миниатюрная, ладная, курчавые волосы зачесывала назад и почти никогда не украшала себя ничем, кроме цветочных венков, которые плели для нее девочки или Мэйзи. Мысль о том, что она может украсть драгоценности, просто в голове не укладывалась. Сама Энни решительно заявляла, что не прикасалась к шкатулке. Если на то пошло, будучи няней девочек, она и не заходила в комнату леди Марли. Ей там нечего было делать.

Шкатулка оставалась без присмотра два часа. Но никто не мог поручиться, что целых два часа держал Энни в поле зрения. Она то появлялась в кухне, то выходила из нее, заглядывала в комнату к девочкам за грязной одеждой, еще где-то мелькала.

Какое-то время она была с Лайлой… Энни впала в истерику. Возможно, она уже догадывалась, чем все закончится. Лайла же не догадывалась. Леди Марли обратила холодный взгляд на Лайлу и спросила, была ли няня с ней в те два часа. Лайла могла бы сразу же ответить «да». Но она помедлила. Потому что Энни не была с ней так долго. Слово «да» вертелось на кончике языка, но тут она заметила злую улыбку на губах леди Марли, улыбку, которую знала более чем хорошо. Это и заставило ее помедлить. Лайла была уверена: даже если она скажет, что Энни все время была с ней, мачеха ей не поверит. Наконец она прошептала: «Да, Энни все время была со мной». Губы Сары изогнулись, и еще до того, как она раскрыла рот, Лайла знала, что та скажет. «Сколько бы лет ты ни прожила здесь, дикарку из тебя не вытравить, верно, Лайла? Ты всегда будешь дочерью своей матери, вечно будешь лгать. Полагаю, именно так она и завлекла моего мужа?»

Разумеется, Лайле следовало настоять на своем, но, когда Сара глядела на нее с такой издевательской насмешкой, она неизменно замирала. Ярость и боль застывали у нее внутри, лишая дара речи.

Энни так и не смогла объяснить, как шкатулка оказалась у нее в комнате.

Долгие годы Лайла терзалась чувством вины: не только из-за того, что она сделала – точнее, чего не сделала, – но и из-за своей сути. Она сгорала от стыда за то, что предала Энни, предала бедную Мэйзи, которая однажды ночью исчезла и больше не вернулась. Дело было не только в том, что она дрогнула. Не только в выражении лица мачехи и ее ужасной улыбке. И не в том, что Лайла не могла сказать, где была Энни в те часы, потому что не знала правды. А ее собственная правда заключалась в том, что Лайла тогда была по уши влюблена в Роберта Уэллсли, юношу ее возраста, с которым познакомилась на вечеринке, и потому не приняла нависшую над Энни угрозу всерьез. С утра и до вечера ее голову туманила одна-единственная мысль, и ни для каких иных мыслей места там не оставалось.

Она была не в силах представить, что Энни не поверят, – не говоря уже о том, что ее повесят. Какой же эгоистичной она была, эгоистичной до невозможности. А Роберт Уэллсли! Хлюпающий носом, прыщавый, вздорный сынок барона волочился за Лайлой два года, а потом заявил, что никак не может жениться на такой, как она: без состояния и без родословной. Красивое лицо и желания тела для барона значат немного, любезно объяснил он. «Ты ведь понимаешь, Лайла… уверен, ты бы сама не захотела, чтобы я женился на той, что ниже меня».

Из-за него! Из-за него она не смогла убедительно соврать, спасая свою единственную подругу.

Однако даже сейчас она не могла сказать, как шкатулка оказалась в комнате Энни.

Сара Марли могла совершить такую подлость, но у нее не было на то причин. Если бы она хотела избавиться от Энни, то просто выгнала бы ее. Могли ли это сделать другие слуги? Но зачем? Царящую в доме атмосферу трудно было назвать счастливой и спокойной. Все подозревали друг друга в чем-то. Сара это поощряла, и кто-то из слуг мог подставить Энни.

Если бы только Лайла могла поговорить об этом с Аньей и Мирой… Но она не могла. Потому что они не общались. И не только потому, что зрелище, от которого Лайла чуть не задохнулась: лицо Энни, ревущая толпа, жаждущая увидеть, как вздернут воровку, изменило ее, сделало замкнутой, по крайней мере в то время. От сестер она все больше отдалялась по другой причине. Невозможно было навести мосты через ядовитые омуты вражды, которые пролегли между ними. Им не достало отваги держаться вместе в доме мачехи, и теперь это было для нее кровоточащей раной.

Было и еще одно обстоятельство. Когда их привезли в Лондон, они невольно стали играть в игру Сары Марли. В игру, суть которой ускользала от Лайлы. Зачем, в конце концов, женщине, лишенной материнских инстинктов, было привозить девочек из Индии? Она едва заботилась о Джонатане, собственном сыне. Интерес к нему она демонстрировала лишь тогда, когда ей что-то было от него нужно, например помучить девочек. В остальном она не проявляла к нему почти никаких чувств. Так зачем же они были ей нужны? Просто чтобы издеваться? Но, разумеется, не было никакого смысла мучить незаконных дочерей покойного мужа, если она мучилась при этом сама, если это доставляло ей неудобство. Леди Марли отослала девочек в школу при первой возможности, однако за обучение требовалось платить. Почему она это делала?

Лайла подозревала, что ответа на эти вопросы она не получит никогда: время упущено. Сары не было в живых уже два года, и мотивы, которыми руководствовалась эта женщина, скрылись во тьме.

И еще при ее жизни между сестрами пролегла тьма. Эта тьма угрожала поглотить Лайлу, если она станет слишком пристально в нее вглядываться.

Глава 6

Ханна пожурила Лайлу, когда зашла в спальню и обнаружила, что та рассеянно перебирает свою одежду, – менее чем через четыре часа после того, как легла спать. Служанка уточнила, не отказалась ли госпожа от своего намерения посетить крысиную травлю, убедилась, что та тверда в своем намерении, как алмаз, и, вздохнув, смирилась. Когда Лайла спросила, может ли она сойти за мужчину, Ханна с некоторой долей иронии покосилась на ее пышный зад. «Тогда проституткой?» – услышав этот вопрос, служанка нахмурилась и покачала головой.

– Я что-нибудь придумаю, мисс. Не беспокойтесь. И лучше бы вам еще поспать. Я помню, вы говорили, что не собираетесь замуж и вам все равно, как вы выглядите, но от мешков под глазами ни мужчине, ни женщине проку нет. Что вас тревожит, мисс? Вы совсем извелись, сами на себя не похожи.

– Ничего. Меня ничего не тревожит, Ханна, – пробормотала Лайла.

Служанка раз-другой искоса взглянула на нее, но ничего не сказала. Пообещала найти, что надеть, и настоятельно посоветовала поспать еще.

Лайла написала короткую записку, вызвала лакея и попросила доставить ее по адресу, потом просмотрела свою корреспонденцию. Поклонники прислали записки и цветы. Генри Олстон написал: «Спасибо за очередной незабываемый вечер». Она вздохнула. Как же вытащить мальчишку из этой влюбленности? Огромный букет от Херрингфорда. «Я сожалею лишь о том, что нам с вами никак не удается уединиться». Боже милосердный… От одной мысли об уединении с Херрингфордом на нее накатывала тошнота. Благодарственная записка от Эннабел Уэйкфилд: «Ты знаешь, в каком состоянии находится мой брак. Твой салон для меня – приют отдохновения». Бедная Эннабел… И все же, прочитав ее записку, Лайла не могла удержаться от гордости. Что бы люди ни говорили о ней и ее «игровом притоне», салон и вправду был приютом отдохновения для мужчин и женщин, которые не могли расслабиться у себя дома. Эннабел была лишь одной из многих. На столике лежали и другие записки – она получала такие после каждого проведенного вечера. Оставив намерение прочесть их все, Лайла сдалась и стала мерить шагами комнату.

Правда была в том, что ее мучила не только мысль о визите Мэйзи Куинн. Стоило ей вспомнить о горящих глазах того мужчины, как дыхание перехватывало в груди. Думая о нем, Лайла останавливалась, сжимала кулаки и устремляла в пространство убийственный взгляд.

Как он посмел! Как он мог! Он ведь совсем не знает ее и сделал такое гнусное предположение. На чем, собственно, оно основывалось? На нескольких часах, проведенных в салоне? Лайла помнила, как он на нее смотрел, как скрупулезно изучал каждый миллиметр ее лица. От мысли о том, что могло броситься ему в глаза, Лайла залилась краской. Например, наверняка он видел, как игриво она разговаривала с лордом Херрингфордом, а тот чуть ли не облизывал ее декольте. И как весело (но доброжелательно!) она улыбалась Генри Олстону. И как же глупо она пошутила про бега! Лайла вспыхнула, сама не зная отчего. Уж точно не от стыда, потому что чего ей, простите, стыдиться? Не-че-го! Она готова была убить Айвора Тристрама.

Она попробовала увидела себя глазами того мужчины. Мнимая любовница его отца! А какое отвращение разлилось по его лицу, когда она предложила себя в любовницы! Ну, ничего, она с ним поквитается. Так или иначе, она найдет способ поквитаться с ним. Видеть этого человека она больше не желала. Абсолютная самонадеянность и невыносимая самоуверенность! Лайла не сомневалась, Айвор Тристрам – один из тех кошмарных людей, которые никогда не подвергнут сомнению ни одну свою мысль, ни один свой поступок. Такие люди всегда правы, а любой, кто осмелится перечить им, заблуждается. Его глаза проникали ей в самую душу, однако ничего не смогли в ней прочесть. Он был обманут легковесным образом хозяйки салона, которым обманывались и остальные. Но разве можно ожидать, что женщина будет выставлять напоказ свою подлинную суть, когда она занята тем, чтобы принимать и развлекать гостей салона? Разве мужчина в парламенте станет рыгать и пускать газы, произнося речь? Разве он отправится на деловую встречу в исподнем? Нет!