Моя мать прокляла мое имя

Глава 3

Осознав, что она мертва, Ольвидо первым делом вспомнила о постиранном белье. И тут же смутилась. Можно подумать, в ее жизни не было ничего более запоминающегося, чем домашние хлопоты. Конечно, было! Было…

Было…

– Талия! – воскликнула Ольвидо, увидев, что ее подруга заглядывает в кухонное окно. Рука метнулась вверх, чтобы прикрыть рот, будто Талия могла ее услышать. А вдруг могла?

– Ау? – позвала Талия, глядя в сторону Ольвидо. – Ты там, Ольвидо? Я не вовремя? Могу зайти попозже, если хочешь.

Еще как не вовремя. Двадцать минут назад Ольвидо очнулась ото сна и поняла, что проспала четырнадцать часов. По крайней мере, головная боль прошла, но и слюны во рту не было.

Как и дыхания.

И пульса.

– Вообще-то я хотела воспользоваться твоим туалетом, можно? – крикнула Талия. – Ты была права насчет возраста и мочевого пузыря.

Ольвидо закатила глаза: Талии было всего сорок девять.

– Расскажи мне об этом, когда тебе будет за шестьдесят, – крикнула она в ответ.

– Слушай, я все равно зайду, потому что мне нужен твой туалет, хорошо?

Ольвидо сделала шаг назад. Ее сердце учащенно забилось, хотя это была лишь иллюзия. Абсолютно напрасная.

– Надеюсь, я тебя не разбудила, – сказала Талия, кладя на кухонный стол ключ от дома, который Ольвидо всегда прятала под самым маленьким цветочным горшком на крыльце. – Кстати, твоя лужайка выглядит какой-то засохшей, – добавила она, поморщившись.

Талия тяжело воспринимала все безжизненное. При виде погибших животных на обочине она плакала. Мертвая тишина в толпе так ее нервировала, что она начинала икать. Она считала, что нет ничего хуже, чем скучная вечеринка, и больше всего на свете боялась обнаружить севшие батарейки, когда отключали электричество. Конечно, она окажется в шоке или упадет в обморок, если найдет тело Ольвидо. А кто потом найдет ее?

– Еще я хочу одолжить немного стирального порошка, – сообщила Талия, выходя из туалета. – Ну, не одолжить… – Она остановилась посреди коридора, сделала шаг назад и вытянула шею, чтобы заглянуть в спальню. – Я так и знала, что ты здесь! А почему ты еще…

Ольвидо скорчила гримасу и выбежала из дома. Боже, воскликнула она, но не в порыве отчаяния, а напрямую обращаясь к Небесам. Боже… Вопросов и замечаний было множество, и большинство начинались со слова «почему».

Почему ты решил забрать меня в такой прекрасный день? Неужели не мог предложить что-нибудь более подходящее? Грозу? Легкий моросящий дождь? Хотя бы одну несчастную тучку?

Талия медленно открыла дверь, вышла на крыльцо и икнула.

Какое облегчение – умереть во сне. Хотя с этой ужасной головной болью ты, конечно, перегнул палку.

– Эй! Талия! – позвала с противоположной стороны улицы Самара, соседка Ольвидо.

Почему я здесь? Разве это нормально? Где мой ангел, где свет, где туннель?

– Все в порядке?

Талия икнула в ответ.

Где Тельма? И Сесилия? Где моя мать?

– Ольвидо, – прохрипела Талия. – Э-э-э. Она…

Я не вытащила полотенца из стиральной машины. Они будут вонять. А в сушилке осталось нижнее белье, такое старое. Кто его найдет?

Ангустиас.

Ольвидо понятия не имеет, почему в тот момент она оказалась перед Фелиситас. Возможно, так захотел Бог. Он знал о способностях девочки. Возможно, это произошло потому, что когда Ольвидо представила свою дочь, то увидела прижавшуюся к ней заплаканную внучку.

Ольвидо не беспокоилась. Она решила, что стоит ей подумать о доме, она тут же отсюда исчезнет, но через долю секунды поняла, что не знает, где находится ее родной дом. Там, где она жила, ее никто не ждал. Свет выключен. Двери закрыты, занавески задернуты. Все, что осталось, – это мертвая тишина, если не считать икающей Талии.

Квартира Ангустиас точно не была ее домом, хотя здесь и жила ее семья. Ольвидо понятия не имела, где стоит посуда, как работает душ, где спрятан запасной ключ. У входной двери ее не ждали домашние тапочки, не было там и любимого пледа, под которым так приятно вздремнуть в гостиной.

Дом должен находиться дальше – как по времени, так и по расстоянию. Мексика. Именно там она сделала первый вдох, первые шаги, произнесла первое слово. Именно там научилась писать свое имя и не воспринимать всерьез его значение, там в последний раз видела свою мать, там осознала, что у нее хватит смелости отправиться в самое долгое и трудное путешествие. В Мексике ей не приходилось переживать ночные ссоры, чувствовать себя бесконечно одинокой по утрам и смотреть, как Ангустиас уезжает.

Теперь Ольвидо может без труда наблюдать, как дочь возвращается. К сожалению, в поле зрения попадает и хмурое лицо Фелиситас.

Вернее сказать, к счастью. Гнев побуждает к действию, а что бы ни чувствовала ее внучка, это не тот гнев, когда отказываешься от матери, уж Ольвидо-то знает. У Фелиситас нет никаких причин испытывать к ней подобное. Ангустиас не могла рассказать дочери о прошлом, Ольвидо просила ее об этом. Если бы рассказала, разве смогла бы Фелиситас смотреть Ольвидо в глаза? Она машинально теребит лист оказавшегося рядом плюща.

Ненавидит.

Не ненавидит.

Глава 4

Ангустиас не была в Техасе чуть больше девяти лет. Неприятно это признавать, но она скучала. Она не могла предположить, что станет одной из тех, кто скучает по штату. Штат – это всего лишь линии на карте. Земля, люди, здания везде одинаковые. Она где только не бывала и заметила бы разницу. Однако при виде плаката «Добро пожаловать в Техас» сердце ее буквально замирает.

Ангустиас молчит, не в состоянии понять, хорошо это или плохо. С того момента, когда она узнала, что беременна, она стала чаще испытывать беспокойство. Ребенок толкается, потому что ему весело или наоборот? Что означает кровь в моче? Это нормально или ребенок умер? Почему у нее так часто идет кровь из носа? Она умирает? Она не может умереть, ведь ребенок тогда тоже умрет.

Ангустиас решает, что сердце замерло по хорошему поводу, и не может сдержать радостного визга, когда они останавливаются поужинать. Глупо отрицать, она действительно скучала по этим местам.

– Вроде съедобный, – недоверчиво говорит Фелиситас, кладя бургер на оберточную бумагу, которая служит ей тарелкой.

– Фелиситас Грасиэла Оливарес, я отрекусь от тебя и оставлю прямо в этом «Ватабургере»[13], если ты еще раз такое скажешь. Мы теперь в Техасе, и будь добра уважать его национальное достояние. – Ангустиас подтягивает к себе желтую обертку с недоеденной Фелиситас картошкой фри. Взамен двигает через стол свой молочный коктейль.

– Это не национальное достояние, поскольку не принадлежит всему народу. И ты не можешь оставить меня здесь, потому что кто-нибудь позвонит в службу опеки и ты окажешься в тюрьме, а у меня нет денег, чтобы внести за тебя залог.

– Ого, какие умные слова – «служба опеки», «залог»! – Ангустиас иронизирует, но в душе гордится словарным запасом дочери. Гордость, однако, тут же сменяется тревогой. Это чуждое ей, неприятное чувство не отпускает ее весь вечер.

Ангустиас нехотя жует очередной ломтик картошки фри и ощущает отвратительный привкус холодного масла. Любимая картошка тут, конечно, ни при чем, просто у нее пропал аппетит. Она уже наелась. Умяла весь свой заказ и почти весь заказ дочери, но ее руки продолжают запихивать в рот остатки еды. Руки знают, что делают. Стоит им остановиться, и ей уже не избежать вопросов Фелиситас, ни самых безобидных, ни тех, что касаются Ольвидо. Фелиситас вовсе не хочет расстраивать Ангустиас. Просто ее невинное любопытство очевидно – ярко-оранжевое облако тому подтверждение. Тот самый цвет, который появлялся, когда она впервые спросила, почему небо голубое или почему в слове «сердце» не произносится буква «д».

Если у Ангустиас все-таки есть своя аура и она могла бы сейчас ее увидеть, цвет был бы темно-коричневым, на тон светлее ее волос. В этом она уверена. Вероятно, когда они зашли в кафе, все началось с цвета кофе с четырьмя столовыми ложками сливок, но каждый вопрос высасывал сливки ложка за ложкой. А спросить Фелиситас к тому моменту успела следующее:

1. Какой была Ольвидо? Строгой. Это я знаю, а какой еще? Ворчливой.

2. Чем она занималась в свободное время? Ну, ей нравились китайские шашки, но мне эта игра казалась скучной, так что играли мы нечасто. А еще чем? Гм… Вспомнила! Она любила ухаживать за своими растениями.

3. Почему она переехала из Долины?[14] Она никогда мне не рассказывала. А ты спрашивала? Да, но она всегда меняла тему.

4. Что тебе в ней нравилось? Она была моей мамой, это и так понятно. Но что еще? Ты будешь это доедать?

5. А Грейс находится в Долине?

Ангустиас вздыхает с облегчением. В последнем вопросе нет и намека на Ольвидо.

– Нет, – отвечает она. – Даже не рядом. Это относительно недалеко от границы, но дальше на север, вдоль реки. Видишь?

Ангустиас открывает карту на экране мобильного телефона и увеличивает изображение до тех пор, пока название пункта назначения не занимает половину экрана. Фелиситас водит пальцем по карте. Грейс находится на пересечении двух синих линий. На одной линии написано «река Рио-Гранде», а на другой…

– Река Дьяволов! Круто!

Смутившись, Ангустиас забирает телефон и рассматривает карту.

– Странно. Я даже не знала, что такая существует. А ты, разумеется, считаешь, что это круто, – говорит она, закатывая глаза.

– Ну конечно, ты не знала. Ты вообще когда-нибудь выясняла, где жила твоя мать?

– Хм, это довольно иронично, что твоя бабушка решила поселиться у реки с таким названием, – продолжает Ангустиас, игнорируя замечание дочери. Она отрывает взгляд от телефона и приподнимает бровь. – Ты знаешь, что такое «иронично»?

На этот раз глаза закатывает Фелиситас.

– Да мама. Я прекрасно слышала песню Аланис Моррисон, пока ты пять раз громко пела ее в машине. Между прочим, фальшиво. И почему это иронично?

– Мориссетт[15], – поправляет Ангустиас. – Твоя бабушка была очень религиозной, истовой католичкой. Каждый раз, когда ей что-то не нравилось, она говорила: «¡Esas son cosas del diablo!» Это все проделки дьявола.

Фелиситас ерзает на стуле.

– Совершенно не обязательно повторять для меня на английском. Я понимаю и говорю по-испански так же хорошо, как и ты.

– Ладно-ладно, – соглашается Ангустиас и поднимает руки в знак капитуляции, хотя Фелиситас и не права. Ее испанский довольно неплох, язык она понимает и говорит на нем, может читать и писать простые предложения, но все это она делает далеко не идеально. Она путает род некоторых существительных, ставит ударение не на те слоги и иногда использует похожие по звучанию английские и испанские слова с совершенно разными значениями.

Ангустиас вполне довольна тем, как ее дочь владеет испанским. Ее уровень можно даже считать превосходным, учитывая, что Ангустиас не говорит с ней по-испански постоянно. «Ошибаться – это нормально, – сказала она однажды Фелиситас, когда та предложила пропылесосить ковер, и Ангустиас объяснила ей, что слово carpeta хоть и похоже на английское carpet, но означает „папка“, а ковер по-испански – alfombra. – Ты учишься, и это главное».

В тот момент по краям бордового облака Фелиситас появилась багровая кайма, означающая, что дочь не только расстроена, но и злится. Фелиситас не любит, когда она чего-то не знает. Поэтому, вместо того чтобы постоянно поправлять ее, Ангустиас теперь повторяет фразы на английском и испанском. Если верить интернету, мозг естественным образом улавливает закономерности и Фелиситас запоминает правильные варианты перевода.

По отношению к Ангустиас Ольвидо такой метод обучения не применяла. Ей нравилось указывать на ошибки. «Что ты имеешь в виду под te quiero bien mucho? – спросила она, когда Ангустиас пыталась сказать, что очень любит ее. – Te quiero mucho. Вот как правильно. Bien mucho говорят только местные мексиканцы». Произнося мексиканцы, она изобразила жестом кавычки.

Ангустиас хотела заметить, что она и есть «местная мексиканка», а значит, ей можно говорить bien mucho, но передумала. Ведь когда Ольвидо произносила te quiero mucho, она лишь поправляла ее, а вовсе не признавалась в любви в ответ.

В конце концов Ольвидо сказала ей te quiero muchísimo, и Ангустиас поняла, что слово muchísimo означает «очень», но почему-то фраза «Я очень благодарен» переводилась как muchísimas gracias, а вовсе не gracias muchísimo. Все-таки испанский язык, как и саму Ольвидо, было трудно понять.

– Фелиситас, – говорит Ангустиас и показывает на свой лоб, напоминая дочери, что надо бы перестать хмуриться.

Фелиситас не обращает внимания на намек и замолкает. Когда она вновь начинает говорить, то не смотрит матери в глаза.

– Значит, я тоже была una cosa del diablo?

Ангустиас подскакивает на стуле.

– Что? Конечно, нет!

– Тогда почему она никогда не навещала нас и не приглашала к себе? И всегда, когда звонила, не хотела со мной разговаривать. Если она больше не сердилась на тебя за то, что ты меня родила, почему же она до сих пор меня ненавидела?

– Она тебя не ненавидела, – уверяет дочь Ангустиас. – И она все еще сердилась на меня, но ты здесь ни при чем. А звонила она время от времени, потому что полностью отказаться от ребенка – это…

– Cosas del diablo, – заканчивает фразу Фелиситас.

Ангустиас машинально тянется к лежащей перед ней обертке. Она отворачивается к окну, чтобы не смотреть на синевато-серое пятно над головой Фелиситас, но в отражении видит свой самый глубокий страх. Она крепко зажмуривается. Кончики пальцев не ощущают ничего, кроме промасленной бумаги. Ангустиас в панике опускает глаза и обнаруживает, что у нее не осталось картошки фри, которая могла бы спасти от дальнейших вопросов, заданных не только дочерью, но и ею самой. Была ли Ангустиас una cosa del diablo? Она уже не может спросить об этом свою мать, но если бы могла, очевидно, Ольвидо ответила бы «да».

Для нее это неважно. Она умеет жить с таким восприятием себя собственной матерью. Холодность сходит с нее, как снег, тающий с приходом весны, но Фелиситас уже живет в состоянии вечной зимы. Пренебрежение Ольвидо, ее обида, которую она таила до самой смерти, заморозят сердце Фелиситас. Сейчас она что-то подозревает, но если получит подтверждение, сможет ли это пережить? Ведь она всего лишь ребенок.

Хотя раз Ольвидо мертва, Фелиситас не грозит узнать правду. Да и Ангустиас тоже ничего не грозит, поскольку дочь явно не собирается продолжать допрос. Ангустиас шлепает Фелиситас по руке и радостно сообщает, что пора снова отправляться в путь.

Фелиситас молчит всю дорогу до машины. Тишину заполняет потрескивание неисправной неоновой вывески над рестораном. Молчание – обычное дело для Фелиситас, но сейчас явно что-то не так, Ангустиас это видит. На лице дочери нет привычной хмурости, хотя в нем чувствуется напряжение, словно она старается не закричать или не выдать секрет. Но она точно не злится. В ее ауре нет багрового оттенка.

– Эй. – Ангустиас пытается отвлечь Фелиситас от того, что ее беспокоит. – Раз Грейс приграничный городок, значит, большинство там говорит по-испански, так что мы не сможем использовать язык, чтобы обсуждать людей за их спинами, но…

– Другие дети не будут называть меня Фелисити? – спрашивает Фелиситас, вяло открывая дверцу машины и залезая внутрь.

– Именно! – Ангустиас энергично включает зажигание и выезжает с парковки. – А меня не будут называть Энджи.

– Или Ангус.

– Ага, говядина Ангус[16]. – Ангустиас мычит, но это не вызывает у дочери ни тени улыбки.

Фелиситас, похоже, обдумывает слова матери и глубже вжимается в сиденье. Ее аура становится чуть голубее, чем была в ресторане, но цвет все еще ближе к серому.

– Это не имеет значения. Они найдут другой повод посмеяться надо мной. Так всегда бывает. Но мы же все равно там не останемся, правда?

– Правда. Возможно, потом мы поедем в Долину. Поселимся там. Может быть, на-все-гдааа! – Ангустиас раскидывает руки в воздухе, словно рисует радугу. Фелиситас, не впечатленная этим представлением, отворачивается и смотрит в окно, а «навсегда» так и повисает в воздухе.

Глава 5

Фелиситас знает, что «навсегда» невозможно измерить, а то, что невозможно измерить, не существует.

Несмотря на искренность и надежду в голосе мамы, нет никаких оснований верить ее обещанию. За десять лет жизни Фелиситас они переезжали девять раз, причем дважды без предупреждения. Заставить маму осесть на одном месте может разве что божественное вмешательство, но, учитывая, насколько ужасными были предыдущие девять мест, она не уверена в его необходимости. Фелиситас умоляла Ангустиас не переезжать в то лето перед школой, когда они жили в Нью-Мексико и она поняла, что не умеет заводить друзей, хотя, похоже, все дети справлялись с этим без труда.

– Хорошо, мы можем переехать в другой штат, – заявила Фелиситас через две недели сидения в одиночестве во время обеда и на переменах.

– Я разве говорила, что мы переезжаем? – удивилась Ангустиас.

– Нет, но скоро скажешь.

Месяц спустя они собрали чемоданы и отправились в Вайоминг, где Фелиситас проводила обеденные перерывы и перемены, прячась за стеллажами в школьной библиотеке.

Ангустиас всегда удается легко вписаться в новую среду. Уже через несколько дней после переезда она получает приглашения на всякие вечеринки и даже пару свиданий, вступает в книжные, кулинарные и вязальные клубы, организованные соседями, хотя ни одно из этих занятий ее не интересует. Фелиситас, напротив, никогда не заводит друзей, даже таких, с кем не общаешься после школы, но каждый день сидишь рядом за обедом. В ней всегда находится что-то, над чем одноклассники готовы посмеяться: имя, одежда, привычка использовать некоторые испанские слова, непереводимые на английский.

– Я… Я… Me empalagué[17], – пробормотала она, когда миссис Кокс велела Фелиситас доесть кусок торта, розданного им в честь окончания учебного года.

– Мама Минди купила этот торт для всего класса, – сообщила миссис Кокс. – Невежливо выбрасывать еду, на которую другие потратили деньги.

– Но ¡me empalagué! – повторила Фелиситас, не зная, как сказать, что ее вкусовые рецепторы пресытились и умоляют перестать покрывать их сахаром.

– Я не понимаю, что это значит. Говори по-английски.

– Он… слишком сладкий, – произнесла наконец Фелиситас. Судя по недовольному выражению лица миссис Кокс, ей не удалось передать свои ощущения. Она не хотела критиковать торт. Она собиралась покритиковать себя и свою нелюбовь к сладкому.

– В следующий раз покупай себе торт сама, – прошипела Минди. – Хотя нет, ты не сможешь. Вы же нищие.

Фелиситас молча доела свой кусок, пока ее одноклассники хихикали и скандировали me empalagué, нарочито коверкая произношение.

Ангустиас уверяет, что насмешки – это признак зависти, но Фелиситас убеждена, что в ее случае завидовать нечему. Им просто нравится объединяться в ненависти к кому-то. Даже если в школе есть другие такие дети, как Фелиситас, – по ее мнению, даже более странные, – им просто везет, что с ее появлением они лишаются статуса «новеньких».