Моя мать прокляла мое имя

Глава 6

Ольвидо уехала из Долины через пять лет после отъезда Ангустиас. Однажды утром она проснулась со знакомым чувством – желанием сбежать, но к нему примешивалось менее знакомое ощущение: libertad[18].

Ольвидо открыла глаза в шесть утра и до восьми пролежала в постели, уставившись в потолок. В девять она повернулась на бок и до десяти пролежала, уткнувшись лицом в подушку. В одиннадцать ей удалось изобразить подобие печальной улыбки. Она наконец-то могла убежать. Ее больше не сдерживали никакие обязательства. Накануне вечером ее уволили из закусочной «Санрайз» по той простой причине, что сочли старой.

– Мне пятьдесят семь, а не девяносто, – возразила Ольвидо новому управляющему. – Моя голова работает лучше вашей, и, посмотрите, руки совсем не дрожат. Подносы я могу носить так же хорошо, как и двадцать лет назад. На самом деле даже лучше.

Новый управляющий, паренек, только что окончивший школу и по совместительству племянник хозяина, не стал ее слушать. По его мнению, возраст Ольвидо был помехой, так как не соответствовал современному модному образу их закусочной, который он себе представлял.

– Модный? Современный? – кричала Ольвидо в его кабинете. – Здешние посетители ближе к смерти, чем сам дьявол!

– Именно поэтому нам нужно что-то менять, – заявил управляющий. – Кто будет ходить в наш ресторан, когда уйдут постоянные клиенты?

Ольвидо не стала собирать вещи. Она не планировала уезжать надолго. Ей просто нужно было исчезнуть на какое-то время. Ехать она могла только на запад. Если бы она поехала на восток, то уже через час добралась бы до океана. Поехала бы на юг – через пятнадцать минут оказалась бы на мексиканской границе. Дорога на север через час привела бы ее к таможенному посту, и пограничный патруль потребовал бы предъявить водительские права. Она могла соврать, что туристка, но доказательств у нее не было, и ее бы допрашивали до тех пор, пока бы она не сломалась и…

Ольвидо отправилась на запад. Когда она доехала до Грейс, у нее кончился бензин. Дон Тиберио нашел ее на обочине дороги, терпеливо ожидавшую хоть кого-нибудь. Она сидела на краю кузова своего пикапа, сгорбившись, болтая ногами, с зажженной сигаретой в пальцах. Не звала на помощь, но и не намеревалась от нее отказываться.

– Простите! Мэм! Вам чем-то помочь? – крикнул дон Тиберио, высунув голову из окна своего пикапа.

Ольвидо повернулась к нему и пожала плечами.

– Вы заблудились?

Ольвидо пожала плечами.

– У вас что-то случилось с машиной или просто кончился бензин?

– Бензин, – крикнула Ольвидо в ответ слабым и хриплым от жажды голосом.

– Хорошо. Это поправимо. В двух милях отсюда есть заправка. Хотите подождать здесь или поехать с нами?

Ольвидо снова пожала плечами.

Дон Тиберио кивнул, вышел из пикапа, подошел к пассажирской стороне и открыл дверцу. Ольвидо бросила сигарету на землю, затушила ее ногой и, поблагодарив дона Тиберио, поднялась.

Мальчуган, примерно возраста Фелиситас, сидевший посередине многоместного сиденья, уставился на нее и с отвращением поморщился.

– Что с твоим лицом? – спросил он.

Ольвидо повернулась к нему и отскочила, изображая удивление:

– А что с твоим?

Мальчик нахмурился:

– С моим лицом все хорошо.

– Ты уверен? – усмехнулась Ольвидо.

– Папа! – закричал мальчуган.

– Майк, перестань орать.

В ту ночь Ольвидо остановилась в мотеле в городке Лас-Флорес. Она больше не ощущала потребности ехать на запад, но к тому времени, как заправили бак ее пикапа, было уже слишком темно, чтобы ехать обратно. На следующее утро она вернулась в Грейс, чтобы посетить воскресную службу вместе с доном Тиберио и его женой. Там она познакомилась с миссис Сесилией[19], которая пригласила Ольвидо на ужин, и отказать ей не было никакой возможности.

– Оставайтесь, – предложила Сесилия за десертом.

– Я уже оплатила ночь в мотеле, – сказала Ольвидо, откусывая кусочек пирога.

– Не в этом смысле, – засмеялась Сесилия. – Оставайтесь aquí en[20], в Грейс.

– Здесь негде остановиться.

Сесилия досадливо взглянула на нее:

– ¡Ay![21] Какая же вы непонятливая. Оставайтесь в Грейс, ¡permanentemente![22] – Почти выкрикнула она.

Ольвидо нахмурилась.

– С какой стати?

– ¿Por qué no?[23] Разве вам обязательно находиться где-то еще? Вас ведь нигде не ждут, – невозмутимо заметила Сесилия.

Возмущенная Ольвидо заправила за ухо выбившуюся прядь.

– Здесь меня тоже не ждут, – буркнула она и откусила еще пирога.

Сесилия покачала пальцем:

– Неправда. В Грейс всегда рады хорошим людям. А вы, corazón[24], хороший человек.

Ольвидо сухо рассмеялась:

– Откуда вам знать?

– Утром я видела, как вы взяли деньги из корзинки для пожертвований, – сказала Сесилия. Ольвидо застыла, не донеся вилку до рта. Плечи ее напряглись. – И отдали их Майку.

– Он хотел мороженого, – начала оправдываться Ольвидо, стараясь не смотреть на Сесилию, – а родители не купили.

– Я знаю. Этот мальчишка вечно голодный. Он растет слишком быстро. Маленький сорванец.

– Вы не думаете, что я поступила неправильно? – спросила Ольвидо, поднимая испуганные глаза. – Я украла у Бога.

– Бросьте! – с улыбкой отмахнулась Сесилия. – Богу без надобности эти деньги. Он же Бог! Думаете, Бог наделил землю богатствами только для того, чтобы ему было на что смотреть, на что-то сияющее? Нет! Для этого существует Вселенная со всеми ее звездочками и планетами. Деньги нужны нам, чтобы ими пользоваться. Мы – его настоящие сокровища.

Ольвидо сжала губы, чтобы сдержать слезы, но они хлынули из глаз нескончаемым потоком. Словно мои мысли озвучили, вертелось у нее в голове.

– Простите, – пробормотала она, когда ее плач уже перерос в рыдания. – Простите меня.

Сесилия поняла, что извинения предназначались не ей.

– Ну и?.. – спросила она.

Ольвидо, с опухшими глазами и мокрыми щеками, кивнула. Она останется.

– Но не только до конца лета, – настойчиво уточнила Сесилия. – Para siempre[25].

Ольвидо снова кивнула, хотя на самом деле так не думала. Ей сложно было представить это «навсегда». Если она не осталась ни в родном городе, ни там, где поселилась потом, то сможет ли она прожить в Грейс до конца своих дней?

– Dios dirá[26], – сказала Ольвидо и не солгала. Последнее слово действительно осталось за Богом. Именно он решил завершить ее земное путешествие в Грейс, городке с добрыми, внимательными, щедрыми и глубоко верующими жителями. Хотя лучше бы она умерла в Мексике. Заставить внучку озвучить ее желание будет непросто. Фелиситас продолжает воздвигать между ними новые барьеры. То она торопится в школу, то отказывается смотреть на нее, накрывшись одеялом с головой.

– Фелиситас, – шепчет Ангустиас, – просыпайся, мы приехали.

Через лобовое стекло Ольвидо видит, как ее дом приветственно машет ей ветвями единственного уцелевшего деревца – низкорослого мескита с сухими листьями и изогнутым стволом. Он становится все больше и больше, и вот уже кажется, что стоит перед ней с распростертыми объятиями. Только Ольвидо может разглядеть его в темноте. Ангустиас отвлекается на красивый, освещенный дом на другой стороне дороги.

Ольвидо щелкает пальцами, чтобы привлечь внимание дочери, но реагирует только внучка и бросает на нее такой суровый взгляд, на какой способна лишь сама Ольвидо. Эта обида, откуда бы она ни исходила, не может длиться вечно. В конце концов Ольвидо вернется домой, в свой настоящий дом. Dios lo permita – дай Бог, поскорее.

Глава 7

Больше всего в переездах Ангустиас любит дорогу. Автомагистрали, соединяющие города и штаты, проходят через самые пустынные уголки страны. Без высоких зданий и слепящих городских огней небо открывается во всей своей красе. Поначалу оно кажется огромным, потом и вовсе бесконечным. Ты словно видишь край земли. Осталось проехать еще немного, и машина унесет их в открытый космос. Но потом фантазию неизбежно гасят красные стоп-сигналы и белые фары.

Когда Ангустиас подъезжает по адресу, который ей дала соседка матери, небо над ними вновь становится бескрайним. Здесь нет ни машин, ни магазинов, только один маленький домик, скрытый в ночной темноте, и большой светлый дом, который похож на особняк. По сравнению с крошечными квартирками, в которых они жили, и…

– Здравствуйте! Я Самара! – кричит молодая женщина в окно их машины. Ангустиас подскакивает от неожиданности и случайно нажимает на клаксон. – Вы, наверное, Ангустиас, а ты Фелиситас! Добро пожаловать! – Пальцы Самары с идеальным маникюром мелькают перед лицом еще сонной Фелиситас. Женщина обегает машину, открывает левую дверцу и начинает вытаскивать их чемоданы. Ее макушку накрывает разноцветное облако. Лососево-розовый отражает возбуждение и любопытство. Светло-голубой – усталость. Ну а темно-серый сопутствует трауру.

Ангустиас смотрит на себя в зеркало заднего вида и не видит ни намека на ауру. Вздохнув, она открывает дверь, но успевает сделать лишь шаг от машины, как на нее набрасываются с поцелуями. Несмотря на худобу Самары, ее объятия теплые и уютные.

– Я рада, что вы благополучно добрались. Нашли без проблем? Я знаю, нас нет на обычных картах, а как мы выглядим на этих спутниковых, не помню, – признается Самара.

– Нет-нет, никаких проблем, – говорит Ангустиас, пытаясь отстраниться. – Это с вами я разговаривала по телефону? – Она переминается с ноги на ногу и постукивает ногтями по откидному клапану своей сумочки из искусственной кожи.

– Да! Со мной. Простите, что мне пришлось сообщать вам такое, и мне безмерно жаль вашу маму. – Самара вновь обнимает ее, на этот раз с меньшим энтузиазмом.

– Все хорошо, – уверяет Ангустиас, когда разжимаются объятия, и сразу осознает, как звучат ее слова. – Я не имела в виду… То есть… Гм, это мамин дом?

Она пытается получше рассмотреть стоящий позади Самары идеальный дом – такие обычно показывают в передачах о ремонте, которые Ангустиас обожает смотреть и мечтает, что однажды они смогут себе позволить что-то похожее. Даже в темноте легко заметить его красоту. Белый кирпич, черные ставни, ярко-красная дверь и крыльцо из темного дерева. Лужайка тоже безупречна. Идеально ровная трава, клумбы, симметрично расположенные по обе стороны каменной дорожки, ведущей к крыльцу, на каждой клумбе цветы лишь одного вида.

Красная дверь сразу вызывает воспоминание. Они жили в Миссури, в небольшом многоквартирном доме с очень строгими правилами, которые Ангустиас не удосужилась прочитать. Однажды она пришла домой с ведерком желтой краски и двумя толстыми кистями. Она рассказала Фелиситас, что всегда мечтала о яркой входной двери, чтобы после долгого и тяжелого рабочего дня ее встречал радостный цвет, а не скучный кусок дерева. «Желтый как бы говорит: „Добро пожаловать! – объяснила Ангустиас дочери. – Здесь ты сможешь отдохнуть и повеселиться!“»

Она заходила в хозяйственный магазин, чтобы купить петли для шкафа, который нужно было починить, и увидела, что краска продается со скидкой. «Это знак!» – воскликнула Ангустиас и принялась переодеваться и переодевать Фелиситас в одежду, которую не жалко было испортить.

Дверь они красили всю ночь и заснули, прижавшись щеками к испачканным рукам. На следующее утро их ждал уморительный вид собственных полосатых физиономий и совсем не уморительная записка от домовладельца, приклеенная скотчем к двери. Им полагался штраф за порчу имущества, и это оказалась половина месячной зарплаты Ангустиас. Расстроившись, она подумала, что лучше переехать в квартиру подешевле, а затем и вовсе решила уехать в другой город, раз уж они собрали вещи. Двери они больше никогда не перекрашивали.

– Ой, нет, – смеется Самара, – это мой дом. Я хотела, чтобы вы сначала приехали сюда, я отдала бы вам ключ от дома Ольвидо и показала, как попасть внутрь. La puerta tiene maña[27]. Чтобы открыть дверь, нужно повернуть ключ определенным образом. Ее дом прямо через дорогу. Вон там, – показывает она рукой.

Фелиситас и Ангустиас оборачиваются и видят самый обычный дом гораздо меньших размеров. Коричневый и бежевый кирпич, коричневая крыша, пожухлая трава, сетчатый забор.

Ангустиас ахает от изумления и тянется к руке Фелиситас.

– Кажется, она построила точно такой же дом, как тот, в котором я выросла.

Ее глаза блуждают по открывшейся взору картине в поисках объяснения. Она и представить себе не могла, что Ольвидо так сильно любила свой дом, что захотела воссоздать его до мельчайших деталей. Свет выключен, но луна и визуальная память позволяют мысленно эти детали дорисовать. Внизу на входной двери, справа, пятно синей краски. Уже в пять лет Ангустиас была одержима идеей яркой двери, но в ее распоряжении было всего пять флакончиков лака для ногтей разных оттенков синего, да и доставала она тогда лишь до определенной высоты.

Окно слева от двери затянуто пузырчатой пленкой, прилепленной скотчем. Ангустиас разбила его во время ссоры с отцом Фелиситас. Она запустила в окно выпрямитель для волос, надеясь, что соседи услышат грохот и прибегут на помощь.

За забором висит почтовый ящик, на боку вмятина. Ангустиас задела его, когда в последний раз выезжала с подъездной дорожки, покидая дом с чемоданом в багажнике и Фелиситас в автокресле.

– Нет, – с улыбкой говорит Самара, – это тот самый дом и есть.

Ангустиас на секунду отрывает взгляд от дома, чтобы посмотреть на Самару и спросить, не сошла ли она с ума, но вместо этого говорит:

– Что, простите?

– Это и есть тот дом. Когда ваша мама привезла свои вещи, дом тоже переехал. Нельзя же просто так бросить свой дом, правда?

Ангустиас натянуто улыбается. Она очень надеется, что это риторический вопрос.

– А как же она перевезла… – Слова прерываются непроизвольным зевком. Ангустиас закрывает рот рукой, словно пытаясь затолкать зевок обратно, но мышцы растягиваются все шире, как будто десятилетиями копившаяся зевота одномоментно вырывается наружу.

– Ой, вы, наверное, очень устали! – тоже зевнув, восклицает Самара. – Идемте, я открою вам дверь. – Самара делает шаг, и Фелиситас намеревается последовать за ней, но Ангустиас удерживает дочь. Телефонный разговор с Самарой был коротким, но Ангустиас помнит все, что было сказано, включая то, что ее мать умерла дома. Причем оказывается, это тот самый дом, где выросла Ангустиас, – дом, который до сих пор хранит миллионы прекрасных и столько же болезненных воспоминаний. У нее раскалывается голова, и ей кажется, что боль уже никогда не утихнет.

– Вообще-то я подумала, мы могли бы остановиться в отеле, – выдавливает Ангустиас.

– Глупости! Вам там будет неудобно. К тому же у нас их просто нет.

– В смысле – нет?.. В этом городе нет отеля?

Самара мотает головой, все еще сияя вежливой улыбкой.

– Нет.

– А мотеля или комнат в аренду?

– Нет, – повторяет Самара. – Городок слишком маленький. Сюда приезжают только к кому-то или просто останавливаются, чтобы заправиться.

– Торговый комплекс есть, а мотеля нет?

– Комплекс в Лас-Флоресе. Он рядом, в тридцати минутах езды на север.

Поверить не могу, хочет сказать Ангустиас, но осекается. Этот факт уже не кажется ей удивительным. С того места, где они стоят, видно, что городок совершенно пуст. Дома Самары и Ольвидо – единственные строения в поле зрения на многие мили вокруг. Все, кроме земли, на которой стоят дома, и небольшого участка зелени, окружающего дом Самары, покрыто сухой желтой травой. Даже грунтовая дорога, разделяющая два соседних дома, поросла жухлыми сорняками.

– Ну если в том городке есть торговый комплекс, то и отель должен быть, верно? Мы можем остановиться там, – рассуждает Ангустиас.

– Бросьте! Это, конечно, близко, но уже очень поздно, и вы хотите спать. Слушайте, если вы действительно не можете остаться в доме своей мамы, можете остановиться у нас.

– Нет! – кричит Фелиситас. Ангустиас смотрит на нее в недоумении. – В смысле, мы не хотим вас беспокоить…

– Вы совершенно не побеспокоите! – уверяет Самара и подхватывает чемодан Фелиситас, прежде чем Ангустиас успевает запротестовать. – До рассвета всего несколько часов, так что вы пробудете у нас всего ничего.

– Что ж, – произносит Ангустиас, и неуверенность в ее голосе постепенно исчезает. – Раз вы так считаете.

– Подождите, – вмешивается Фелиситас. Она тянет мать сзади за рубашку, подзывая ее поближе. Ангустиас подчиняется. – Нам лучше остаться в доме бабушки, – шепчет Фелиситас.

Ангустиас бросает взгляд на дом Ольвидо и мотает головой.

– Но мы должны, – настаивает Фелиситас. – Нам нужно разобрать ее вещи.

– Нет, – шепчет Ангустиас в ответ. – Мы можем сделать это позже. Я устала. Сейчас три часа ночи.

Фелиситас вздыхает и хмурится, будто собирается уступить, но все-таки продолжает борьбу. Обеими руками она наклоняет к себе Ангустиас, так что они напоминают игроков футбольной команды, обсуждающих предстоящую игру.

– El muerto y arrimado, a los tres días apestan[28], – говорит она.

Ангустиас оглядывается на дом, затем снова смотрит на дочь:

– Кто тебе это сказал?

– Прочитала где-то. Неважно. Ну ты понимаешь, да?

Ангустиас кивает. Она чувствует, как пальцы Фелиситас переплетаются с ее пальцами.

– Хочешь узнать еще одну поговорку?

Фелиситас сжимает руку, давая понять, что хочет.

– Когда я уезжала из дома, твоя бабушка estaba como agua para chocolate[29].

Фелиситас смотрит недоверчиво:

– Она была как вода для шоколада?

– Да. Знаешь, что это значит?

– Сладкая, что ли?

– Это значит, что она была очень, очень зла. Кипела от гнева. (Фелиситас недоуменно смотрит на маму.) Чтобы приготовить горячий шоколад, воду нужно вскипятить, – объясняет Ангустиас.

– Кто же варит горячий шоколад на воде? Разве с молоком не вкуснее?

– У некоторых людей нет денег на молоко.

– Ясно…

– Я тоже была очень зла, – признается Ангустиас, вспоминая, что она представляла тогда свое невидимое облако багровым, еще темнее, чем у Ольвидо. – Такими мы были, когда виделись в последний раз.

– Но не такими, когда в последний раз разговаривали, – замечает Фелиситас. – И не такими помните друг друга.

– Ну я точно помню ее не такой. А какой она помнила меня, не знаю.

– Ладно, если она и злилась, сейчас-то уже на тебя не накричит. В этом доме нет ничего такого, чего надо бояться, а если и есть, то я первая это отпугну.

– Да уж, тебя можно испугаться, – поддразнивает Ангустиас, и Фелиситас гордо вздергивает подбородок.

Ангустиас говорит Самаре, что им нужны ключи от дома Ольвидо. Самара улыбается и кивает.

Они пересекают грунтовую дорогу, заходят за ограду, идут по каменной дорожке во двор и поднимаются по двум ступенькам крыльца. Этот путь дается Ангустиас нелегко, но она умудряется сохранить невозмутимый вид, вступая в игру в «гляделки» с домом Ольвидо. Пусть первыми моргнут пыльные занавески на окнах. Сдвиг, шелест, качание. Покажите мне, что смерть и неподвижность – это еще не все, что здесь осталось.

В доме какое-то движение, но эта сцена разыгрывается только в ее воображении. Разбивается окно. Хлопает дверь. Ее машина отъезжает.

Ангустиас крепко зажмуривается.

– Фокус в том, – говорит Самара, когда они оказываются у входной двери, – чтобы одновременно повернуть ручку влево, а ключ вправо.

И долго она так жила? – думает Ангустиас. Сколько еще вещей сломано в этом доме? Почему она никогда их не чинила?

– И ручку надо все время тянуть на себя. Вот так.

Дверь распахивается, и Самара отходит в сторону. Она проводит рукой вверх и вниз по дверному косяку словно демонстрируя изысканное произведение искусства, но то, что видит Ангустиас, ее не привлекает.

Фелиситас заходит внутрь. Ангустиас не двигается.

– Мама, – зовет Фелиситас, протягивая ей руку. Глубоко вдохнув, Ангустиас берет руку дочери и переступает порог.

Глава 8

Фелиситас всегда было интересно, как выглядит дом, в котором прошло детство ее мамы. В своих рассказах Ангустиас описывала кухню, где в канун Рождества Ольвидо жарила buñuelos[30], гостиную, где по субботам она смотрела череду дурацких реалити-шоу, и свою комнату, где надолго запиралась после ссор с Ольвидо.