- -
- 100%
- +
– Вовсе нет. Я имела в виду, что когда я пыталась поговорить с ней о Боге, она задавала вопросы, на которые у меня нет ответа. Почему Господь спас только семью Ноя? Почему он послал нам своего сына, а не дочь? Откуда мы знаем, что Бог – это он? Мой ответ: «Я не знаю». Понимаешь? Я. Не. Знаю. Но, как я уже сказала, más sabe el diablo por viejo que por diablo.
Фелиситас топает ногой.
– Ладно, vieja[44], а скажи, как ты умудрилась сдвинуть это? – спрашивает она, беря в руки духи.
Ольвидо переводит взгляд с флакона на свои руки и обратно.
– Я не знаю, diablita[45], – признается она. – Ты мне скажи. Научи меня чему-нибудь.
Фелиситас ходит взад-вперед несколько секунд и останавливается.
– Злость, – говорит она. – Твоя злость подпитывает твои движения. Но! – Она поднимает указательный палец, предотвращая комментарии Ольвидо. – Не думаю, что одной злости достаточно. Ты всегда злишься, однако до сих пор тебе ничего не удавалось сдвинуть.
– Я не всегда злюсь, – возражает Ольвидо.
– Этот флакон. Что в нем такого особенного? – Фелиситас наклоняется и рассматривает духи со всех сторон.
– Ничего, – отвечает Ольвидо.
Фелиситас царапает этикетку из тонкого алюминия.
– Ты разве не говорила, что они дорогие?
– Я сказала неправду.
– Хм… – Резким движением Фелиситас брызгает духами в лицо Ольвидо. – Что чувствуешь?
– Злюсь, – резко отвечает Ольвидо.
– Хорошо! Давай руку. (Ольвидо неохотно берет протянутую руку. Ее пальцы проходят сквозь нее без труда.) Любопытно… – Фелиситас постукивает себя по подбородку. – Иди за мной.
Ольвидо подчиняется и идет за ней в спальню, подходит к тумбочке.
– Возьми свою Библию, – приказывает Фелиситас и добавляет «пожалуйста», когда Ольвидо отказывается. – Но сосредоточься. Представь, как ты это делала раньше, когда была жива.
– Невежливо напоминать умершему человеку, что он мертв, – упрекает Ольвидо, но тянется за Библией. Она пытается вспомнить ее текстуру, мягкую кожу, грубоватую по краям в тех местах, где от ее пальцев остались серые вмятины на черной обложке. Ей кажется, что она ощущает золотые бороздки каждой буквы. – Я ее чувствую! – Ольвидо радостно улыбается.
Лицо Фелиситас остается серьезным.
– Отлично. Теперь попробуй взять мою руку. Еще раз сконцентрируйся. Представь, как твои пальцы касаются моих. Вообрази, какие они на ощупь.
Но пальцы Ольвидо ее не слушаются. Фелиситас складывает руки за спиной и расхаживает по комнате, словно детектив в черно-белом фильме. Потом внезапно останавливается и тут же поворачивается, пытаясь придать сцене драматический эффект.
– Ты знаешь, что такое мышечная память? – спрашивает она, и Ольвидо кивает. – Уверена? Мышечная память – это…
– Я знаю, что это такое.
– Вот видишь, ты опять злишься. «Я не всегда злюсь», – передразнивает Фелиситас плаксивым тоном. – Ты часто трогала те духи? (Ольвидо кивает.) Ну тогда все понятно. Твое тело, или что там от тебя осталось, помнит только ощущения от конкретных вещей. Ты никогда не брала меня за руку, потому и не можешь вспомнить, как это делается.
Ольвидо не уверена, но в словах Фелиситас ей слышится обвинение.
– А как же все остальные предметы в доме, которые я не смогла удержать?
– Возможно, ты не сосредоточивалась?
– Когда я двигала духи, я вообще не сосредоточивалась.
– А по-моему, даже очень. Тебе же хотелось отобрать их у меня, правда? Тебя это так раздражало. – Фелиситас ехидно улыбается.
Ольвидо вздыхает:
– Значит, я никогда не смогу прикоснуться к вещам, к которым не прикасалась раньше.
Фелиситас пожимает плечами:
– Не знаю. Ладно, дай пять.
Ольвидо делает глубокий вдох и представляет, как ее ладонь прижимается к ладони Фелиситас. Она прекрасно знает эти ощущения. В Грейс она пожимала столько рук, больших и маленьких, мягких и грубых, чистых и грязных. Но сейчас ее рука снова проскальзывает сквозь руку внучки.
– Попробуй еще, – советует Фелиситас.
Ольвидо снова представляет их прижатые друг к другу ладони, идеально выровненные пальцы. Ладонь Фелиситас должна занимать половину ее ладони, но какая она на ощупь? Теплая или прохладная? Сухая или влажная? Может быть, кончики ее пальцев огрубели от игры на музыкальном инструменте? Но играет ли Фелиситас на каком-нибудь инструменте?
Неведение вызывает неприятный, призрачный жар на щеках, но Ольвидо не задает вопросов. Она предпочитает потратить полчаса на безуспешные попытки, чем признать, что не знает самых простых вещей о девочке, которая так на нее похожа и носит ее фамилию.
– А ты не любила играть в ладушки, когда была маленькой? – спрашивает Фелиситас, садясь на кровать. Она опирается подбородком на свободную руку и изо всех сил старается не закрыть глаза.
– Что? Какие оладушки?
– Ладно, проехали.
Проходит час. Фелиситас не может держать глаза открытыми дольше двух секунд, но ее рука продолжает двигаться взад-вперед синхронно с рукой бабушки.
– Почему ты мне помогаешь? – спрашивает Ольвидо.
– Я же тебе говорила. Чем скорее ты научишься делать все сама, тем скорее оставишь меня в покое и… – бормочет Фелиситас.
– Какая ты грубая, – прерывает ее Ольвидо. Смущение, которое она чувствует глубоко внутри, подступает к горлу и заталкивает обратно слова благодарности.
– Куда ты деваешься, когда тебя нет в доме? – любопытствует Фелиситас, делая паузу, чтобы покрутить уставшей кистью.
Это простой вопрос, предполагающий простой ответ, но, как заметила Ольвидо, для Фелиситас знание – источник силы.
– Почему ты не хочешь рассказать маме об особенностях своего зрения?
– Каких особенностях?
– О своей способности видеть духов.
– Тебя это не касается, – говорит Фелиситас, вытягивая руки, чтобы продолжить попытки.
Ольвидо повторяет ее движение.
– Ну тогда тебя не касается, куда я деваюсь.
– Ладно.
– Ладно.
Рукам Ольвидо вновь не удается коснуться рук Фелиситас. Если бы только она могла уцепиться за реальный мир, то и часа бы не прошло, как она добилась бы любого признания.
Но так даже лучше. Вопросы ведут к ответам, а ответы – к скандалам. С Ангустиас так было всегда. И Фелиситас права, ее отношения с матерью Ольвидо не касаются. Фелиситас ей не дочь, она за нее не отвечает.
– Ладно, – повторяет Фелиситас, желая оставить за собой последнее слово. Ольвидо не возражает.
Когда Фелиситас уже еле-еле двигает руками, Ольвидо решает прекратить попытки.
– Иди. Не хочу, чтобы ты тут заснула. Твоя мама запаникует, если проснется и не увидит тебя рядом.
Фелиситас кивает и встает.
– Продолжай пробовать, – говорит она и идет к двери.
Ольвидо следует за ней в гостиную и наблюдает, как внучка ныряет под одеяло. Когда Фелиситас начинает глубоко и ровно дышать, Ольвидо подходит к Ангустиас. Она протягивает руку, чтобы дотронуться до волос дочери, но пальцы просачиваются сквозь них, словно шепот ветра. Это нечестно. Ее пальцы должны помнить. Целых семнадцать лет они касались этих волос, гладили эти щеки, похлопывали эти плечи. Конечно, все выглядело иначе. Волосы были гуще. Щеки полнее. Плечи более хрупкие. Это уже не та Ангустиас, которая, увидев страшный сон, бежала к Ольвидо. Эта Ангустиас проверяет, нет ли чудовищ под кроватью, и грозит им пальцем.
Возможно, Ольвидо ошиблась. Ангустиас совсем не похожа на Викторию, и Фелиситас вовсе не обременена таким же грузом, как когда-то Ольвидо. Возможно, воспитание Фелиситас пошло Ангустиас на пользу. Материнство заставило ее повзрослеть. И все же Ольвидо уверена, что лучше бы все сложилось иначе. Ангустиас могла стать матерью в более подходящем возрасте, и ей не пришлось бы взрослеть так быстро.
Но Фелиситас – это уже данность, она здесь, и потому Ольвидо может вернуться в свою спальню и вспомнить Соломонову притчу: «Кто стремится к любви, забывает обиду, а злопамятный теряет друга»[46].
Стремится к любви, стремится к любви, повторяет она до восхода солнца, упуская из виду, что обязательное условие для исполнения ее желания – это прощение.
Глава 13
АнгустиасАнгустиас узнала о кофейной зависимости дочери с опозданием на семь месяцев, две недели и четыре дня, но больше года хранила это знание в секрете. Однажды июльским утром Фелиситас сообщила ей, что у них закончился кофе, и попросила зайти после работы в магазин. Купить только кофе, больше ничего.
И без облака цвета ржавчины над головой Фелиситас можно было понять, что просьба звучит странно. Кофе не входил в список обязательных продуктов. К тому времени Фелиситас приобрела еще одну вредную привычку, хотя и не переняв ее от матери. Она стала одержима идеей вести учет расходов – просто идеей, без реализации. Ее возможности были ограничены, поскольку ей было всего восемь лет, но при каждом удобном случае она говорила, что «сделала расчеты» и пришла к выводу, что им стоит «меньше тратить и больше экономить». Ангустиас винила «Улицу Сезам»[47] и их уроки экономии, от которых трещала голова. Она знала, что дочь понятия не имеет, сколько она зарабатывает и тратит, но делала вид, что прислушивается к ее советам. В конце концов она действительно стала прислушиваться. К тому моменту Фелиситас уже убедила мать покупать поменьше мороженого, лака для ногтей и лосьона для тела.
После того как Фелиситас ушла в школу, Ангустиас порылась в сумочке и достала последний чек из супермаркета. Целую упаковку кофе она купила не так давно и уж точно не успела бы ее опустошить. В этом доме, помимо нее, был только один человек, способный внести вклад в истощение кофейных запасов.
Ангустиас купила кофе и не сказала дочери ни слова. Она не слишком обеспокоилась. Ольвидо приучила ее к кофе довольно рано, и, по мнению Ангустиас, ей это нисколько не повредило. Она знала, что ее осведомленность о секрете Фелиситас когда-нибудь пригодится, и так оно и случилось.
Наутро Ангустиас просыпается в гостиной Ольвидо от сигнала будильника в 6:30 и выключает телефон, пока он не разбудил Фелиситас. Потихоньку встает, надевает лифчик, обувается и приносит из кухни две кружки. Идет к соседскому дому и звонит в дверь. Как и ожидалось, когда перед ней появляется Самара, над ее головой висит ярко-розовое облако. Она уверяет, что уже давно встала.
– Входите. Входите. Я рада, что вы пришли. Нам нужно кое-что обсудить.
– Сколько у меня времени? – интересуется Ангустиас, когда Самара спрашивает, обдумывала ли она похороны. – Ой, вы тоже добавляете корицу в молотый кофе?
– Это я ее научила, – хвастается донья Сараи, мать Самары, сидящая за обеденным столом. Аура ее окрашена арбузно-розовым цветом гордости.
– Не больше недели, – говорит Самара, наливая воду в кофеварку. – Но похоронное бюро берет плату за каждый день. (Глаза Ангустиас округляются.) Не волнуйтесь! – успокаивает ее Самара. – Мы можем помочь с расходами. И я уверена, что другие тоже захотят поучаствовать.
Донья Сараи кивает в знак согласия.
– Другие? – недоумевает Ангустиас, переводя взгляд с одной женщины на другую.
– Ну да, другие жители нашего городка.
Ангустиас барабанит пальцами в такт капающему кофе. Хотя кофеварка Самары выглядит так, будто позаимствована из дорогого кафе, работает она чрезвычайно медленно.
– Простите, – в конце концов произносит Ангустиас, – но с какой стати местные жители захотят оплачивать похороны моей мамы? – Она понимает, что вопрос звучит грубо, но в такую рань у нее нет сил подбирать слова.
– Ну как же, – говорит Самара, будто ответ очевиден, – мы ведь любили ее.
Ангустиас настороженно смотрит на Самару:
– Но… почему?
Ольвидо была не из тех, кто дружит с соседями. Единственной соседкой, с которой у нее сложились хорошие отношения, была донья Тельма, да и то дружба с ней завязалась случайно.
В тот год, когда Ангустиас исполнилось семь, сын доньи Тельмы однажды утром случайно забросил футбольный мяч через их забор, сломав одно из горшочных растений. Это была молодая гардения, которую Ольвидо собиралась пересадить в открытый грунт. Вернувшись с работы, она обнаружила то, что осталось от растения. Восстанавливать там было уже нечего. Держа в руке драгоценные останки, она отправилась к донье Тельме и стучала в дверь до тех пор, пока соседка не открыла.
– Вам стоит отдать сына на футбол, – посоветовала Ольвидо перед уходом. – У него сильный удар, но ужасная меткость.
– Это будет получше, чем хорошая меткость при слабом ударе, вам не кажется? – усмехнулась донья Тельма.
Ольвидо нахмурилась:
– Нет, не кажется.
Чтобы возместить ущерб, донья Тельма согласилась присмотреть за Ангустиас в ближайшую субботу, пока Ольвидо будет на работе. Через несколько дней незадачливый футболист сломал еще одно растение, и донья Тельма снова присматривала за Ангустиас в субботу, потом в субботу через неделю, потом через две недели, и так до тех пор, пока у Ольвидо не осталось ни одного горшочного растения. К тому времени донья Тельма уже настолько привыкла к Ангустиас, что продолжала присматривать за ней без всяких просьб, а Ангустиас смирилась с тем, что под бдительным оком доньи Тельмы ей придется забыть про свои обычные развлечения – например, про украшение почтового ящика блестящими наклейками, которые она стащила у Хилари Гуэрры на уроке словесности, или ловлю бездомных кошек, с которыми можно поиграть, как с куклами.
Несмотря на некоторые ограничения, Ангустиас нравилось, когда донья Тельма за ней присматривала. Ей было приятно осознавать, что если она упадет и разобьет коленки или случайно подожжет дом, кто-то придет на помощь. А главное, у нее был рядом взрослый, который мог подтвердить, что Ангустиас вовсе не хотела причинять никаких неприятностей. Раньше, когда Ольвидо оставляла ее одну, на Ангустиас сваливалось слишком много ответственности. Она не могла обедать конфетами, потому что Ольвидо проверяла, исчезла ли из холодильника оставленная для нее еда и не попала ли она при этом в мусорное ведро. Она не могла залезть во дворе на дерево, потому что если бы она там застряла, то вернувшаяся домой Ольвидо обнаружила бы, что Ангустиас весь день играла, вместо того чтобы делать уроки или убирать. Донья Тельма тоже не разрешала ей обедать конфетами или играть весь день на улице, но, по крайней мере, если она не слушалась, могла приготовить ей чай, чтобы вылечить болевший после сладкого живот, или помочь ей и снять с дерева до прихода Ольвидо.
Позже тем летом сын доньи Тельмы признался Ангустиас, что специально разбивал цветочные горшки, чтобы она оставалась у них на выходных. Это показалось ей милым, но когда он наклонился, чтобы чмокнуть ее в губы, она съездила ему по физиономии из чувства преданности матери и ее любимым растениям. В результате она сломала ему нос.
К тому моменту даже больничный счет уже не мог разрушить дружбу доньи Тельмы и Ольвидо. Они успели сблизиться, ведь когда после работы Ольвидо шла забирать Ангустиас, донья Тельма предлагала ей какой-нибудь прохладительный напиток, а Ольвидо, в свою очередь, угощала ее остатками еды из закусочной. Женщины сидели на веранде весь вечер, пока закат не превращался в усыпанное звездами небо. Опьяненные смехом и дешевым пивом, они забывали о том, что надо пораньше лечь спать и что завтра их ждут новые заботы и хлопоты.
Ольвидо рассказывала донье Тельме невероятные истории о придирчивых, заносчивых посетителях, а донья Тельма делилась с ней сплетнями о соседях. Ольвидо жаловалась на своего бывшего мужа, а донья Тельма призналась, что все еще скучает по своему. Обе вспоминали, как оказались вынуждены покинуть Мексику, и донья Тельма обещала Ольвидо, что однажды они обязательно туда вернутся.
Ангустиас никогда не видела, чтобы мать так сильно плакала, как в тот момент, когда узнала о кончине доньи Тельмы. Это было за год до бегства Ангустиас. Каждый раз, когда Ольвидо случайно поворачивала голову в сторону дома подруги, на глазах ее выступали слезы.
Ангустиас не может представить, чтобы Ольвидо сама завела настоящих друзей, не говоря уже о таком их количестве и той степени близости, когда эти друзья готовы оплатить ее похороны. Хотя церковная община и школа Ангустиас давали ей возможности завязать приятельские отношения, Ольвидо никогда не вела себя с другими так же свободно, как с доньей Тельмой. Она не отпускала шутливых замечаний и только из вежливости смеялась над чужими шутками. После церковных служб ни разу не оставалась посплетничать, хотя бы из чистого любопытства, никогда не одергивала тех, кто вел себя грубо или бесцеремонно, хотя и жаловалась на них Ангустиас по дороге домой. Она общалась с родителями ее одноклассников ровно в том объеме, который позволял получать приглашения на всякие мероприятия, но ни с кем не пыталась сблизиться. Посещала школьные праздники, только если ее туда звали официально, рано уходила с родительских собраний, а в гости приглашала исключительно родственников. Иногда такое поведение матери беспокоило Ангустиас – как правило, в те дни, когда Ольвидо слишком долго лежала в постели или допоздна возилась во дворе. Потом она забывала об этом, как люди забывают, зачем вошли в комнату или открыли холодильник.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
Justa – испанский вариант латинского имени Justine (Юстина), означающего «справедливая». – Здесь и далее примеч. перев.
2
Calamidades – беды, несчастья (исп.).
3
Китайские шашки, вариант логической игры «уголки».
4
Angustias – тревоги, страдания (исп.).
5
Ты же не хочешь, чтобы твоя дочь была похожа на огурец, правда? (исп.).
6
Felicitas – удача, счастье, радость (лат.).
7
Бабушка (исп.).
8
«Вечный Тук» (Tuck Everlasting) – фантастический роман для подростков, написанный Натали Бэббит и изданный в 1975 году. Дважды экранизирован, последний раз в 2002 году студией Disney.
9
Слушаю, говори (исп.). Форма употребляется в неформальном общении, при обращении на «ты».
10
Слушаю, рассказывайте (исп.). Форма предполагает обращение на «вы».
11
«Мексика, прекрасная и любимая» (исп.) – традиционная мексиканская песня.
12
Имеется в виду куплет «Прекрасная и любимая Мексика! Если я умру вдали от тебя, пусть скажут, что я сплю, и привезут меня сюда».
13
Whataburger – американская частная сеть ресторанов быстрого питания в штате Техас.
14
Здесь и далее имеется в виду Долина Рио-Гранде – регион на границе США и Мексики, расположенный в пойме реки Рио-Гранде.
15
Аланис Мориссетт – канадская и американская певица, композитор, актриса и продюсер. Здесь упоминается ее песня Ironic.
16
Сорт мраморной говядины из бычков абердин-ангусской породы.
17
Мне слишком сладко (исп.).
18
Свобода (исп.).
19
На юге США, особенно в Техасе, распространено обращение «миссис», «мисс», «мистер» с именем, а не с фамилией.
20
Здесь (исп.).
21
Ох! (исп.).
22
Насовсем (исп.).
23
Почему нет? (исп.).
24
Здесь: душа моя (исп.).
25
Навсегда (исп.).
26
Как Бог даст (исп.).
27
Дверь требует сноровки (исп.).
28
Гости и покойники начинают вонять на третий день (исп.) – мексиканский аналог фразы «Гости как рыба, начинают на третий день попахивать».
29
Дословно: кипела как вода для шоколада (исп.). Мексиканская фраза, означающая «кипеть от возмущения».
30
Буньюэлос – испанские пончики, что-то среднее между пончиками и маленькими пирожками, жаренными во фритюре.
31
Пикадильо – мясной фарш с овощами, травами и специями.
32
Возраст совершеннолетия девочек в странах Латинской Америки.
33
Дорогая Ангустиас, у меня предчувствие… (исп.).
34
Девочка! (исп.).
35
Небеса (исп.).
36
Ох, отговорки (исп.).
37
Гордита – пирожок из кукурузной муки с начинкой из сыра, мяса или другими начинками. Gordita с испанского переводится как «пухленькая».
38
Тонкая лапша.
39
Мексиканский вариант тушеного мяса.
40
Миграционная полиция на американо-мексиканской границе.
41
Дьявол все знает не потому, что он дьявол, а потому что стар (испанская поговорка).
42
Старый (исп.).
43
Не играй со смертью (исп.).
44
Старушка (исп.).
45
Чертенок, дьяволенок (исп.).
46
Притчи Соломона, 17:9, перевод Российского библейского общества.
47
Детская телевизионная образовательно-развлекательная программа.