Дом без двери
- -
- 100%
- +
Возможно, это был её тихий, отчаянный бунт. Побег от отцовских холодных расчётов, от его тяжёлого взгляда, взвешивающего её будущее на весах выгоды и престижа. Она тогда не анализировала свой поступок, не раскладывала его на причины и следствия. Она просто шла за Борисом, за его спокойной силой и тёплой улыбкой, как идут за единственным огоньком в непроглядной тьме.
Но за свободу пришлось платить одиночеством. Приходили долгие дни разлуки, когда он уезжал на службу, и мир вокруг Веры терял краски, становился серым и плоским. Она часами сидела у окна, обхватив колени, и смотрела на дорогу, вглядываясь в горизонт, пока тот не растворялся в сумерках, будто одной лишь силой взгляда могла приблизить его возвращение. В её письмах к нему – лёгких, как лепестки вишни, – не было высоких слов о долге и чести. Только тёплые, будто вязаный свитер, строки: «Сегодня Лео залез в корзину с нитками и весь запутался. Я его выручала, а он мурлыкал…»
Она вместе с детьми мастерила ему открытки – вырезала из цветной бумаги смешных зверушек, клеила засушенные цветы, которые напоминали ей о редких совместных прогулках по лесу. Каждый её подарок был маленькой историей, свёрнутой в несколько слоёв бумаги и безграничной нежности. И он, разворачивая эти послания где-нибудь в походной палатке, чувствовал, как на его огрубевшие ладони высыпается немного домашнего тепла, пахнущего ванилью и детским смехом.
А отец… Отец так и не простил. Но Вера больше не искала его одобрения. Она выбрала свою дорогу – пусть не усыпанную розами, зато свою, настоящую. И в этом была её тихая победа. И в то же время боль – вечная, глухая, как подземный толчок, напоминающая, что свобода всегда оплачена разрывом.
Детей они с Борисом особо не планировали. Жили себе, наслаждались редкими моментами вместе, и, как часто бывает, судьба преподнесла им двойной подарок – прекрасных близнецов, мальчика и девочку, Лео и Катю. Их появление перевернуло мир Веры, наполнив его новыми красками, заботами.
Она души не чаяла в своих малышах, растворяясь в их улыбках, первых шагах, смешном лепете. Каждая минута без них казалась ей вечностью, а потому Вера почти не доверяла их никому – ни Борису, ни даже собственной матери. В глубине души она понимала, что это не совсем правильно, но не могла иначе. Борис, конечно, подшучивал над её чрезмерной опекой, но втайне восхищался её самоотверженностью. Он старался помогать, но Вера, даже уставшая, предпочитала делать всё сама – ведь только так она могла быть уверена, что всё идеально. А что может быть важнее для матери, чем знать, что её дети в полной безопасности?
И хотя со стороны это казалось почти одержимостью, для Веры это было просто… любовью. Безграничной, безусловной, всепоглощающей.
Сознание вынырнуло из вязкой, беспокойной дремоты, так и не дав ответа, был ли это сон. Вера чувствовала себя совершенно разбитой, будто всю ночь не спала, а боролась со своим главным мучителем – Временем. Именно оно властвовало над всем: над любовью и страхом, над прошлым и будущим. Оно то сжималось в тугую, натянутую до хруста струну, то становилось тягучим и таким неподвижным, что каждый миг тянулся, густел, наливался свинцовой тяжестью, заставляя ощущать кожей его непреодолимую липкую медлительность. И тогда она задыхалась в этом вакууме, где секунды превращались в вечность. То вдруг время начинало нестись, срывалось с тормозов, мчалось бешеным сбивчивым галопом. Мир мелькал клочьями. «Не успеваю! Вечно не успеваю!» – выбивало сердце в такт этому безумному бегу. Задыхалась. Хватала воздух. Враг, палач, мучитель – всё оно. Время – коварное, ускользающее, насмешливое.
Этот страх подбросил её с постели лучше любого будильника. Лапы коснулись холодных некрашеных половиц. Гонка началась.
Первым делом – на кухню. Кастрюлька со стуком опустилась на плиту. Молоко, плеснувшее через край, зашипело на раскалённой плите, наполняя воздух горьковатым запахом гари и её собственной паники. Пока каша неохотно булькала на огне, Вера помчалась будить детей. Лео свернулся калачиком и наотрез отказывался открывать глаза, а Катя уже сидела на кровати, но смотрела в одну точку невидящим, сонным взглядом.
– Вставайте, сони, вставайте! – её голос был резче, чем ей хотелось. Тревога нарастала с каждой секундой, и её личное проклятие, её бич – «Мы опаздываем!» – снова стало мантрой, подгоняющей и без того загнанное сердце.
Настенные ходики отбивали секунды с безжалостной точностью, и каждый их щелчок отдавался уколом в висках. Пуговица на кофте Катеньки отлетела и закатилась под кровать.
– Господи, ну хоть бы раз без этого! – вырвалось у Веры.
Лео никак не мог засунуть ногу в сапог, а Катя расплакалась, потому что Вера слишком туго затянула ленту в её косе. Слёзы, уговоры, сердитые окрики – всё смешалось в один гудящий ком.
Вера замерла у телефона. «Алиса! Как она?» – пронеслось в её голове. Она торопливо набрала её номер.
– Алиса, доброе утро. Как самочувствие? – говорила ровно, без эмоций. В воздухе повисла немая тишина. Вера нервно барабанила пальцами по журнальному столику.
– Всё… всё в порядке. Спасибо, что… что вчера была.
– Ты поела? В холодильнике остался суп. Разогрей.
– Да… я… ладно. – Снова в воздухе повисло невыносимое молчание, лишь сопение Алисы в трубку разбавляло его. Вера чуть сжала телефон.
– Хорошо. У меня важная поездка. Не звони без крайней необходимости. Всё наладится. Держись. – Вера повесила трубку, даже не дождавшись ответа. Взгляд снова стал жёстким. Она бросила взгляд на ожидающий их тарантас. – Да, она будет там холодной, собранной и безупречной. Она заставит их принять её условия. Потому что она не Алиса. Она не жалкая. Она – сильная, – мысленно произнесла она сама себе.
Холодный утренний воздух обжёг разгорячённые щёки. Она усадила детей в тарантас. Завёрнутые в шали, будто маленькие сонные коконы, они устроились на сиденье. Вера взглянула на дом – серый, с потемневшими ставнями – и вдруг почувствовала, как что-то сжимает горло.
– Ну, поехали, – буркнула она кучеру и резко дёрнула дверцу.
Старик волк Василий достал из кармана потёртую склянку с мутноватой жидкостью, что переливалась всеми цветами. Осторожно откупорив пробку, он влил содержимое в небольшое углубление под сиденьем возницы. Зелье зашипело, заискрилось голубоватыми огоньками и тут же впиталось в древесину тарантаса.
Повозка вздрогнула, словно очнулась от долгого сна, колёса хлюпнули в грязь, и дом медленно поплыл назад, словно корабль, оставляемый на произвол волн.
Глава 2. Тарантас на раскисшей дороге
Дождь лил, не переставая уже седьмые сутки подряд, превращая дороги в бурные реки грязи, которые, казалось, жадно поглощали всё на своём пути. Тарантас вихлял из стороны в сторону, то и дело нырял в колеи, где грязь смыкалась над колёсами, как трясина. Временами казалось, что экипаж не едет, а плывёт – тяжёлый и неуклюжий, словно ледокол, раскалывающий грязевые торосы.
Дети, бледные и измученные, капризничали. Их укачивало, и каждый новый толчок вырывал у них жалобные всхлипы. Вера пыталась успокоить их, но её голос тонул в монотонном стуке дождя по крыше, а лапы, будто связанные невидимыми путами, не находили ласки.
Раздражение кипело в ней. Она злилась – на детей, на дорогу, на небо, которое, казалось, разверзлось навеки, но больше всего – на собственное бессилие. Гнев клокотал внутри, но не находил выхода, кроме как обрушиться на тех, кто слабее. Она не осознавала, что корень её ярости – в слепом повиновении отцовской воле, в том, что её жизнь, как этот тарантас, качается на ухабах чужого решения.
Вымотанные дети наконец уснули, обмякнув в углах кареты, будто их выключили. Вера тоже прикорнула под мерный стук капель дождя по крыше. И тогда ей приснилось…
Солнце плавит воздух, превращая его в дрожащее марево над жёлтой песчаной дорогой. Вера идёт сквозь эту полуденную печь, но на ней почему-то тяжёлое шерстяное пальто, его душный ворот царапает шею. Жара обволакивает, липнет к телу, а она не может, просто не в силах заставить себя снять эту нелепую душащую одежду. Она словно приросла к ней, стала её второй кожей, её панцирем.
Каждый шаг – неимоверное усилие. Лапы, налитые свинцом, вязнут в горячем песке, и Вера чувствует, как на глаза наворачиваются слёзы. Это слёзы не от обиды или грусти, а от всепоглощающего глухого бессилия. Просто больше нет сил идти.
Впереди, словно мираж, возникает дом. Вера добирается до крыльца, останавливается, жадно хватая ртом густой, пахнущий пылью и травами воздух. И тут через дорогу, в соседнем дворе, она видит своего брата. Он умер десять лет назад, но стоит там живой и смотрит на неё. Забыв про усталость, Вера идёт к нему.
Вокруг всё внезапно оживает, взрывается движением и звуками. Откуда-то из-за часовни высыпает целая орава визжащих и смеющихся детей. Мимо проносятся, взметая пыль, всадники на горячих лошадях. Коровы, собаки, гуси – всё смешивается в один пёстрый кричащий водоворот жизни, в хаос, который кружится вокруг неё.
– Ты как здесь? – спрашивает она брата, и голос её звучит как чужой.
– Проездом, – улыбается он своей знакомой, чуть виноватой улыбкой. – Табун в Китай перегоняем. Скоро обратно.
Они говорят ещё о чём-то, слова путаются, теряют смысл, как это бывает только во сне. А потом, после разговора с ним, Веру охватывает непреодолимая тяга – дойти до реки. Просто увидеть воду.
Она сворачивает на тропинку, что вьётся между огородами, и видит коров. У каждой вымя раздулось до невероятных размеров, оно так переполнено, что тугие белые струи молока бьют прямо в пыль, оставляя на земле шипящие лужицы. Рядом хлопочет какая-то женщина, просит помочь загнать их в хлев. Вера, повинуясь какому-то неосознанному порыву, помогает ей.
И вот, наконец, река. Но это не тихая летняя речка. Она вздулась, потемнела, вышла из берегов, как в самое яростное половодье. Мутная тяжёлая вода подступила к самым огородам, затопив ивы. Вера осторожно спускается к кромке. Берег под лапой подался, задышал, превращаясь в зыбкую чавкающую трясину, которая тут же лениво, но настойчиво начала засасывать.
Холодный ужас пронзает её. Она отшатывается назад, на твёрдую сухую землю, и в этот миг… просыпается.
Вера вздрогнула, вынырнув из тревожного сна. На улице была уже ночь. Тьма за пределами повозки была не просто густой – она была живой, чернильной, она пожирала свет фонаря, оставляя лишь крохотный дрожащий островок жизни. Деревья смыкались над дорогой, превращая её в чёрный тоннель, а из слепых окон чащи, казалось, кто-то неотступно следил за ними. Куда он их везёт, этот старый безмолвный возница в этой кромешной тьме, ничего же не видно?
– Стой, старик! Привал! – голос Веры прозвучал резко.
Старый кучер, не оборачиваясь, медленно закупорил пузырек с радужным зельем. Его лицо, изрезанное морщинами лесных троп, было непроницаемо.
– Негожее место для ночлега, барыня, – проскрипел он. – Топь кругом. Земля тут обманчивая, дышит, заманивает. До утра увязнем, не выберемся. «Послушай хоть раз старые кости. Лес мудрее твоей спеси», – прибавил он мысленно.
– Я сказала – стоять! – Вера подалась вперёд, и в её холодных глазах сверкнул хищный огонь. – Или ты оглох, старый пень? Распрягай! Дети устали.
Кучер тяжко и обречённо вздохнул, словно соглашаясь не с приказом, а с неизбежностью. Он не спорил больше. Этот старик видел сотни таких же своевольных господ, уверенных, что их воля способна покорить и лес, и болото, и саму ночь. Он тяжело вздохнул и сплюнул в месиво под лапами.
Его руки, узловатые и тёмные от грязи и времени, двигались с безошибочной уверенностью. Вскоре над поляной заплясал весёлый огонёк, отгоняя мрак и детские страхи. Кучер, словно добрый, но усталый лесной дух, соорудил шатёр из веток и холста.
Дети, мгновенно забыв об ужасе и усталости, кружили вокруг него, подавая колышки и наперебой задавая вопросы.
– Дедушка, а это правда, что в болоте русалки живут? – пискнула Катенька. Её глаза сияли в отблесках костра.
– Правда, дитятко, правда, – кучер ответил неторопливо, поправляя растяжку шатра. В уголках его губ дрогнула лукавая усмешка. – Да не такие, как в сказках. Злые там твари, холодные. Заманивают, да в трясину затягивают. Как и всё на свете, что манит сладкой ложью.
– А ты их видел? – ахнул Лео.
– Видал, – старик кивнул, раздувая угли прогоревшей трубкой. – Много чего видал за свой век. И русалок этих болотных, и леших кривых, и людей пострашнее леших, – произнёс он – Но вот огонь-то, они его боятся. Потому и развели мы его, крепкий да яркий.
– А медведей? Ты медведя победил? – не унимался Лео.
– Не победил, – хрипло рассмеялся кучер. – Убежал. Старые лапы ещё бегают, коли жизнь на кону. Медведь – он простой. Зверь и есть зверь. Не прикидывается овечкой.
Он был стержнем этого крохотного хрупкого мирка, его нерушимым центром тяжести. Его руки знали своё дело, и любая работа спорилась в них. Дети верили каждому его слову, видя в нём доброго волшебника. «Верьте, птенцы. Пока верите в сказки – вы живы…», – улыбался старик, глядя на резвящихся детей.
Он бросил взгляд на Веру, сидевшую в стороне, гордую и непреклонную. В его глазах, отражавших костёр, не было ни страха, ни почтения. Лишь холодная ирония и глубокая непроглядная печаль.
Он поправил полог шатра, и тень от его сгорбленной фигуры легла на болотную хмарь, длинная и бесформенная, как призрак из давно забытой былины.
Отужинав простой похлёбкой, пахнущей дымом и травами, все улеглись спать под убаюкивающее потрескивание костра.
Утро встретило их холодной безжалостной правдой. Предостережение старика сбылось с пугающей точностью. Повозка, оставленная на кажущейся твёрдой прогалине, по самое брюхо ушла в жирную чавкающую топь. Колёса исчезли в грязевой каше, которая теперь, при свете дня, выглядела коварной ловушкой.
Старый кучер, кряхтя, с лопатой в лапах ходил вокруг тарантаса. Он был похож на муравья, пытающегося сдвинуть валун. Грязь не поддавалась, она лишь сыто хлюпала, засасывая повозку всё глубже.
«Грязь-то не просто так держит. Чует, что мы ей не по нраву. Всю жизнь так – чем больше дёргаешься, тем глубже засасывает…»
– Ну вот, барыня. Говорил я… – без упрёка, а лишь с констатацией факта произнёс он, вытирая пот со лба.
– Шевелись, старый! Что застыл? – взорвалась Вера. Она скинула плащ и, засучив рукава, шагнула в ледяную жижу. Её лицо исказилось от отвращения и злости. Она ухватилась за колесо, пытаясь помочь, но повозка, казалось, вросла в землю.
– Тащи, проклятая! – рычала она, упираясь плечом в грязный бок тарантаса, лицо её покраснело от усилий, а в глазах – та самая ярость, что всегда вела её по жизни: против ветра, против разума, против самой земли, если та не хотела подчиняться. Мышцы горели, холод пробирал до костей. Она кричала на старика, на тарантас, на саму судьбу. В этом отчаянном поединке с вязкой топью она теряла свой господский лоск, превращаясь в первобытное существо, движимое одной лишь волей.
Час сменялся часом. Усталость наваливалась свинцовой тяжестью. И когда силы были уже на исходе, когда в горле пересохло от ругани и крика, Вера неожиданно споткнулась о толстую кривую ветку.
«Под колесо! Старик, сюда!» – хрипло вырвалось у неё. Они вдвоём впились в толстую выломанную ветку и, надсадно кряхтя, подтащили её к заднему колесу.
«Тяни!» – рявкнул он. Тарантас, почуяв сдвиг, рванул в тот же миг. Повозка дернулась, ветка прогнулась с гудящим скрипом. Земля издала хлюпающий вздох, и повозка с отвратительным чавканьем вырвалась из грязного плена на твёрдую почву. Они стояли, тяжело дыша, глядя на шершавую ветку, теперь глубоко ушедшую в грязь.
Вера рухнула на колени. Её плечи сотрясались. Из глаз, полных ярости и изнеможения, хлынули слёзы – крупные, тяжёлые, как градины. Она плакала не от слабости, а от того, что предел её сил был достигнут.
Кучер молча проверил упряжь, бросив на неё быстрый сочувственный взгляд. Когда Вера, шатаясь, поднялась, она увидела, что старик не смотрит ни на неё, ни на дорогу. Он стоял над ямой, из которой они только что вырвали повозку, и напряжённо всматривался во что-то на дне. Его обычное спокойствие исчезло, сменившись тревогой.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.