Девять касаний и одно прощание

«Возможно, – согласился он без тени иронии. – Шумное место. И шампанское здесь отвратительное. Я знаю место неподалеку, где подают лучший виски в Риме и где можно услышать собственные мысли».

Это не было приглашением на свидание. Это был вызов. Предложение сменить игровое поле на то, где у него было преимущество. Анна понимала это. И именно поэтому согласилась.

«Почему бы и нет? Мои мысли сегодня довольно скучные, может, виски их немного оживит».

Они вышли из галереи в прохладу римского вечера. Его машина, темный, хищный седан, ждала у входа с водителем. Он открыл перед ней дверь, и это был не жест галантности, а жест хозяина. Анна села на холодную кожу сиденья, чувствуя себя так, словно добровольно зашла в клетку. Но в этом и был смысл эксперимента – исследовать свои реакции, свои границы.

Место, куда он ее привез, не было баром. Это был закрытый клуб на последнем этаже одного из современных зданий в деловом квартале Рима. Панорамные окна открывали вид на город, но это был не тот теплый, живой Рим, который она видела из своего окна. Отсюда город казался схемой, картой, подсвеченной миллионами огней. Игрушечный, управляемый, подчиненный.

Внутри было тихо. Несколько человек сидели в глубоких кожаных креслах, их разговоры были едва слышны. Никакой музыки. Только звон льда в бокалах и приглушенный гул города за стеклом. Их провели к столику у самого окна.

«Что вы будете пить?» – спросил он, когда официант бесшумно материализовался рядом.

«То же, что и вы», – ответила Анна. Она не любила виски, но сегодня это было неважно. Важно было принять его правила.

Они молчали, пока им не принесли напитки. Анна смотрела на город, на огни, бегущие по артериям улиц. Она чувствовала себя очень далеко от своей квартиры, от пыльных книг, от призрака Марко. Это был другой мир, с другими законами физики.

«Итак, Анна, – начал Эрик, медленно вращая бокал в руке, так что свет дробился в янтарной жидкости. – Вы писательница».

Это был не вопрос. Анна замерла. «Почему вы так решили?»

«Ваши руки, – сказал он, не глядя на них. – Они спокойны, но пальцы живут своей жизнью. Они постоянно ищут текстуру, форму. Как будто мысленно печатают. И ваш способ строить фразы. Вы не просто говорите, вы редактируете речь на ходу. И еще…» Он сделал паузу, отпил виски. «Вы наблюдаете. Не как женщина, которая ищет внимания, а как профессионал, который собирает материал. Вы смотрите на людей так, словно пытаетесь понять их мотивацию, найти их трещину».

Анна почувствовала, как по спине пробежал холодок. Он разобрал ее на части за пятнадцать минут знакомства. Вся ее броня, ее выстроенный образ оказались прозрачными для него.

«Это впечатляющий анализ, – сказала она, стараясь, чтобы голос звучал ровно. – Вы финансист. Вы привыкли анализировать активы».

«Люди – самый интересный и самый непредсказуемый актив», – ответил он. – Написали что-нибудь успешное?»

«Одну книгу. Давно».

«И с тех пор молчите. Творческий кризис? Или что-то более… драматичное?» Он смотрел ей прямо в глаза, и в его сером взгляде не было сочувствия. Только исследовательский интерес.

Анна сделала глоток виски. Напиток обжег горло, но принес странную ясность. Играть в прятки с этим человеком было бессмысленно. Он видел все. Нужно было менять тактику. Не защищаться, а нападать.

«Назовем это драматичной паузой, – сказала она. – Иногда нужно разрушить старое здание, чтобы построить на его месте что-то новое. А вы, Эрик? Вы всегда строите или иногда и разрушаете?»

Он снова улыбнулся той же едва заметной улыбкой. «Я занимаюсь реструктуризацией. Это элегантный способ сказать, что я решаю, какие части здания нужно снести, чтобы оно не рухнуло целиком. Иногда приходится жертвовать красивым фасадом, чтобы спасти фундамент. Это требует холодной головы».

«И отсутствия привязанностей», – добавила Анна.

«Привязанности – плохой актив. Они неликвидны и тянут вниз балансовый отчет», – его голос был ровным, как отчет аудитора.

Они говорили так еще около часа. Это был не разговор, а поединок. Они фехтовали словами, парировали вопросы вопросами, наносили точные, выверенные уколы в попытке нащупать слабость друг друга. Анна рассказывала о своей работе, о книгах, которые любила, но ни словом не обмолвилась о Марко, о своей боли, о своем эксперименте. Эрик говорил о рынках, о психологии толпы, о сделках, которые он заключал в разных точках мира. Он говорил о власти, контроле и риске как о математических переменных. В его мире не было места для хаоса, для чувств, для того, что нельзя было бы просчитать и обратить в свою пользу.

Анна чувствовала странное, извращенное удовольствие от этой беседы. Ее ум, так долго дремавший в тумане апатии, проснулся. Он был вынужден работать на пределе своих возможностей, чтобы не уступать в этой словесной дуэли. Но вместе с этим росло и другое чувство – ощущение опасности. Этот человек был не просто игроком. Он был архитектором игр, в которых правила всегда писал он. И страсть, если она и могла возникнуть в его мире, была бы такой же – просчитанной, контролируемой, опасной. Страсть как инструмент, как способ подчинить, а не соединиться.

«Вы интересная женщина, Анна, – сказал он, когда в их бокалах почти не осталось виски. – Вы построили вокруг себя очень высокую и красивую стену. Мне всегда было любопытно, что заставляло людей строить такие стены. Страх перед тем, что снаружи? Или страх перед тем, что внутри?»

«Иногда стены строят не из страха, а из-за усталости. Просто чтобы немного отдохнуть в тишине», – ответила она.

«Тишины не бывает. Бывает лишь затишье перед бурей». Он поставил свой бокал на стол. Звук был резким в окружающей тишине. «Поехали».

Это снова был не вопрос. Анна поднялась, чувствуя легкое головокружение – не столько от виски, сколько от умственного напряжения. Она не знала, куда они едут, и сознательно не спрашивала. Она доверяла течению этого странного вечера, желая посмотреть, куда он ее вынесет.

Машина остановилась у современного жилого комплекса, похожего на стеклянный кристалл. Его пентхаус был похож на него самого – огромный, минималистичный, холодный и безупречный. Мебели было мало, и каждая вещь казалась произведением искусства. Панорамные окна во всю стену создавали ощущение, что квартира парит над ночным Римом. Все было в серых, черных и стальных тонах. Ни одной лишней детали. Ни одной фотографии. Ни одной книги. Это было не жилище, а штаб-квартира.

«Хотите еще выпить?» – спросил он, открывая бар, встроенный в стену и похожий на сейф.

«Нет, спасибо. Вид – лучшее опьянение». Анна подошла к окну. Город лежал у ее ног, безмолвный и прекрасный в своей отстраненности. Она видела огни своего района, Трастевере, теплый, хаотичный клубок жизни, и отсюда он казался таким же упорядоченным, как и все остальное. Внезапно, в стекле она уловила какое-то движение. Не его отражение, а что-то другое. Ей на секунду показалось, что она видит блик объектива, знакомый силуэт с камерой на одной из крыш напротив. Лоренцо. Это было безумием. Паранойей. Игра воображения. Она резко обернулась. Эрик стоял в нескольких шагах позади, наблюдая за ней.

«Что-то не так?»

«Нет. Просто… на мгновение показалось, что город тоже смотрит на нас».

«Он всегда смотрит. Вопрос в том, кто находится на более выгодной позиции для обзора». Он подошел и встал рядом с ней, почти касаясь ее плечом. Она чувствовала холод, исходивший от него, даже сквозь ткань платья.

Они стояли молча, глядя на город. Тишина была другой, не такой, как в клубе. Там она была частью интерьера. Здесь она была наполнена напряжением, ожиданием следующего хода.

«Значит, вы решили, что игра стоит свеч», – сказал он тихо, его голос был почти шепотом, но в нем не было интимности. Это был голос игрока, оценивающего риски.

«Я еще не знаю правил, чтобы оценить ставки», – ответила Анна, не поворачивая головы.

«Правило только одно, – сказал он. – Не лгать. Особенно себе».

Он медленно поднял руку. Анна напряглась, ожидая прикосновения к талии, к плечу, к лицу. Но он сделал нечто иное. Он не коснулся ее. Он провел пальцами по холодному стеклу окна, обводя ее отражение. Его пальцы скользили по контуру ее лица, шеи, плеч в стеклянной поверхности. Это было до странности интимно и в то же время абсолютно отстранено. Он касался не ее, а ее образа. Ее тени.

«Вот она, ваша стена, – прошептал он, его губы были совсем близко к ее уху. – Тонкая, прозрачная, холодная на ощупь. Но попробуй ее сломать – и можно сильно порезаться».

Сердце Анны забилось быстрее. Это была игра, которую она не понимала. Он не пытался ее соблазнить. Он не пытался ее впечатлить. Он ее препарировал. Изучал.

А потом он совершил второе касание.

Он мягко взял ее руку. Не так, как Лука – просто, по-человечески. Он взял ее ладонь и перевернул ее тыльной стороной вверх. Его большой палец медленно, с едва ощутимым нажимом, прошелся по тонкой коже ее запястья, там, где просвечивали голубые вены и бился пульс.

Вот оно. Второе касание.

Это не было прикосновение страсти. И не нежности. Это было прикосновение власти. Жест собственника, проверяющего качество своего приобретения. Жест врача, измеряющего пульс. Жест оценщика, определяющего подлинность. В этом простом движении было все: контроль, знание, утверждение своего превосходства. Он держал в своих пальцах биение ее жизни, и он знал это.

Тело Анны отреагировало мгновенно. Но не теплом, как с Лукой. Ее пронзил ледяной ток. Это было не возбуждение, а осознание. Осознание опасности. Она вдруг поняла, что страсть может быть не огнем, который согревает, а холодом, который сковывает. Она может быть не освобождением, а самой изощренной формой тюрьмы. Отдать себя во власть такого человека означало бы не найти себя, а потерять окончательно. Раствориться в его силе, стать еще одним его активом, красивым, но бездушным предметом в его коллекции.

Она резко отдернула руку, словно от раскаленного металла.

«Что-то не так?» – спросил он снова, и в его голосе не было ни удивления, ни обиды. Лишь холодное любопытство.

«Я думаю, мне пора, – сказала Анна, ее собственный голос показался ей чужим. – Спасибо за виски».

Она повернулась и пошла к двери, не оглядываясь. Она чувствовала его взгляд на своей спине – цепкий, анализирующий. Она была уверена, что он не двинется с места, чтобы ее остановить. Игра была окончена. Он получил ответ на свой вопрос, а она – свой урок.

Он не ошибся. Он молчал, пока она не дошла до двери.

«Анна, – позвал он. Она остановилась, не оборачиваясь. – Когда решите снести свою стену, убедитесь, что у вас есть план нового строительства. Иначе на руинах поселятся призраки».

Она ничего не ответила. Просто открыла дверь и вышла в тихий коридор, который вдруг показался ей путем к спасению.

На улице ночной воздух ударил в лицо, отрезвляя. Она отказалась от машины, которую предложил консьерж, и пошла пешком. Ей нужно было идти. Нужно было чувствовать под ногами твердую землю, видеть обычные, неидеальные улицы, слышать живые звуки города. Она шла быстро, почти бежала, словно пытаясь стряхнуть с себя холод его прикосновения, липкую паутину его власти.

На ее запястье все еще горело ледяное пятно от его пальца. Она остановилась под фонарем и посмотрела на свою руку. Кожа была бледной, вены – синими. Ничего не изменилось. Но она чувствовала это место как клеймо. Клеймо, напоминающее о том, что есть касания, которые не оживляют, а умерщвляют. Которые не соединяют, а подчиняют.

Она поняла, почему так отчаянно цеплялась за Марко. Он был архитектором, но он строил для нее мир, полный света и воздуха. Он наполнял ее, а не опустошал. Его власть была властью любви, созидания. Эрик же был разрушителем, реструктуризатором душ. Он находил трещины и расширял их, чтобы посмотреть, что внутри.

Дома она долго стояла под горячим душем, пытаясь смыть с себя невидимый след этого вечера. Она терла кожу докрасна, но холод, казалось, проник внутрь. Это была не физическая, а экзистенциальная прохлада. Ощущение собственной уязвимости перед лицом чужой, расчетливой воли.

Выйдя из ванной, она подошла к ноутбуку. Экран светился в темноте комнаты. Она села и положила руки на клавиатуру. Ее пальцы замерли. Она думала о двух касаниях. Первое – неловкое, почти случайное касание кончиков пальцев Луки. Оно было как искра, зажегшая сухой хворост. Оно пробудило тело. Второе – выверенное, властное прикосновение Эрика к ее пульсу. Оно было как укол иглой с ядом. Оно пробудило разум. Оно показало ей, что есть бездны страшнее, чем апатия.

Она поняла, о чем будет ее вторая глава. Она будет не о страсти, а об ее иллюзии. О том, как легко спутать силу с любовью, контроль с заботой, игру с близостью. О театре, где люди разыгрывают драму власти, используя чувства как реквизит.

Она начала печатать. Слова приходили легко, они были острыми, точными, холодными. Она описывала блеск стекла, отражение города в окнах, вкус виски, тишину, звенящую от невысказанных угроз. Она описывала прикосновение к запястью не как ощущение, а как концепцию. Как символ.

Она писала всю ночь, не чувствуя усталости. Это был другой вид творчества, не тот, что был ей знаком раньше. Не выплеск эмоций, а их холодный анализ. Она препарировала свой опыт, как Эрик препарировал ее. Она превращала опасность в текст, обретая над ней контроль.

Когда первые лучи рассвета коснулись крыш Рима, она написала последнее предложение и откинулась на спинку стула. Глава была закончена. На запястье больше не было ледяного пятна. Оно перешло на страницу, застыв черными буквами на белом фоне. Анна почувствовала опустошение, но это было хорошее опустошение. Как после тяжелой, но необходимой работы. Она сделала еще один шаг. Она узнала, что есть чувства, от которых хочется бежать. И это тоже было чувство. Значит, она все еще была жива. И путешествие продолжалось.