- -
- 100%
- +
Папа ни за что на свете не захочет надевать галстук. Он говорит, что галстук его «душит», и от туалетной воды будет сыпь на лице.
Арис запрётся в своей комнате и никуда не пойдёт.
Александросу мама зачешет чубчик на бок, и он станет похож на Гитлера в детстве, когда он был ещё без усов. Сашка и так не сильно разговорчивый совсем перестанет говорить, и весь праздник будет делать «воспитанного «мальчика из «приличной семьи».
Мама на себе ничего не поменяет. У неё не будет ни нового платья, ни новых туфель, она даже в парикмахерскую не пойдёт. Мама заколет на затылке «дульку», и наденет повседневное платье. Она умеет праздники превращать в будни, всем своим видом демонстрируя, как ей «ничего этого не надо» и «вся её жизнь в детях».
И только деда, мой любимый и драгоценный за два дня до праздника достанет из старого шифоньера свой прекрасный тёмно-синий костюм английской шерсти, вывесит его на улицу, чтоб проветрить, и будет долго и тщательно подравнивать перед зеркалом усы и причёсывать седую, окладистую бородку. Он будет напевать и светиться от радости. Деда красивый. Он очень красивый.
Что на «свадьбу» надену я?! Я могу пошить себе что-нибудь эдакое, но… но будут же гости из самой Греции, как бы хотелось произвести впечатление. Можно даже и не знакомиться, они, скорее всего, не знают нашего понтийского языка, в Греции сейчас говорят по-другому. Ладно, вечернего туалета не будет, может мне тогда эффектно накраситься? Мне за это, естественно, попадёт, но тут уже никакой разницы, потому что всегда, абсолютно всегда, когда мы ходим «всей семьёй», мама мне потом делает замечания. Говорит, что я «сутулилась», «не убирала волосы со лба», держала «руки в карманах» и ещё много всяких штучек есть у неё в арсенале. Если я накрашусь, будет всего на одну причину больше для прослушивания эпопеи «добра желаю». Все мои одноклассницы давно подводят брови и красят ресницы и прямо так приходят в школу, и никто их не ругает. Только чем я буду всё это делать? У меня нет никакой косметики. Может, сходить на первый этаж к Мананке? Я сама видела, как Мананка и её подруги ходят накрашенные. Да, они уже учатся в Университете на факультете грузинской филологии, это называется «студентки», но они не на много старше меня. Манана хорошо ко мне относится, даже сама мне дарила чёрный карандаш для бровей. Точно, к ней и схожу прямо перед выходом из дому, чтоб у мамы было поменьше времени меня рассматривать, а то ещё заставит умыться и всё будет зря. Всё же интересно, эти «настоящие» греки, старые или молодые? Сколько их приедет? Ох, я представляю, как за ними все будут ухаживать, угощать, а они все будут смотреть только на Мери. Скорее всего, приедут жёны с мужьями. Во что они будут одеты? Интересно – а «пхали» (грузинское блюдо из шпината с орехами) и «сациви» (блюдо из курицы с ореховой подливкой) они едят? Вообще всё очень, очень интересно. Всё же очень бы хотелось познакомиться. Столько мыслей, столько мыслей, в школе сижу как зачарованая, даже яблоко на перемене съесть забыла и обратно домой его принесла.
25 Марта, День Освобождения Греции, это – сегодня! Но, «День Освобождения» – это для всех греков мира, а у нас будет «свадьба», и она сегодня. Ох, как смешно выбирают каждый год «жениха» и «невесту». Ещё каждый год у разных «невест» одно и то же платье. Оно на «невесту» то длинное, то широкое, то узкое, смех, одним словом. Но все «невесты» сидят, не дышат, терпят, всё ради Греции.
Элладка с утра бегает по квартире и меняет двадцатый наряд. Мне надоело за ней наблюдать, и со счёта я сбилась. Теперь она устала и сидит перед любимым зеркалом в коридоре, выпрямляя огромным гребнем свои и без того прямые, лёгкие волосы. Папа стоит в ванной комнате вполоборота к входной двери, видна его намыленная белая щека, и по движению рук понятно – он бреется. У папы в подбородке ямочка, и он когда бреется, очень смешно засовывает язык под нижнюю губу. Ариса нет на горизонте. Скорее всего, он сидит в своей комнате и снова никуда не пойдёт. Мама в родительской спальне громыхает дверками от трельяжа, что-то ищет, наверное. Только деда с Александросом в белом свитерочке и с гитлеровским чубчиком на бок давно готовы к выходу из дому. Они в ожидании семьи дружненько сидят на диване перед телевизором. Телевизор вещает на грузинском об акциях протеста перед Домом Правительства. Выступают грузинские лидеры из оппозиции, призывающие к выходу Грузии из СССР.
– Дед, ну что ты смотришь?! Покричат и успокоятся, – папа уже добрился и теперь в белой майке без рукавов ходит по квартире в поисках выглаженной рубашки. Я люблю смотреть на папу в майке без рукавов, у него такая красивая, спортивная фигура. Зачем ему рубашка? Вот бы можно было ходить, как древние атлеты, – Горбачев же сказал, у нас в стране сейчас «перестройка и гласность». Кто что хочет, то и говорит.
– Василий… – деда очень напряжён, – уже официально объявили о начале экономического кризиса в СССР. Это… это не «покричат»… Это – это начало конца, сынок.
– Что вы такое говорите?! – Мама перестаёт хлопать трельяжем и выскакивает из спальни, – хорошо, что дети вас не слушают! Дети… кстати, где Арис?
– У себя в комнате. Он не хочет с нами идти.
– Что значит «не хочет»!?
– А вот не хочет и всё. Иди и спроси у него сама, ну, что за девка эта Элладка! Не влезет во взрослый разговор – простудится! – Не хочет идти с нами, что непонятного? Его во дворе мальчишки и так дразнят «грек».
– Почему «дразнят»!? – пожимает плечами мама, – он и есть грек! – Мама удивляется так искренне, словно не знает, что у всех детей клички есть. Вот у меня, например, «бочка», у Элладки – «кривляка», у Ариса – «грек».
– Он и есть грек, это понятно, но дети его дразнят, и он с ними всё время дерётся.
Мама подходит к двери в спальню Ариса и громко стучит. Слышится скрежет замка.
– Он заперся изнутри.
– Ну, заперся и заперся, – папа всегда терпим к людям. Больше всего в жизни он ненавидит крик и скандалы, – не хочет идти, пусть сидит дома.
– Да! Конечно! Все люди придут целыми семьями, с сыновьями, а мы что – хуже других?!
Кажется, это надолго. Пока они будут выкуривать Ариса из его комнаты, я вполне могу спуститься к Манане и накраситься. Лишь бы Мананка была дома.
Чего она так долго не открывает? Может, ушла? Нет-нет… слышны шаги. Всё-таки, как хорошо, что мы живём в одном подъезде с разницей в один этаж. Мананка со своими родителями живёт прямо под нами.
Моя мама их хоть и не любит, но когда я говорю «пошла к Мананке», она всё время делает мне замечание:
– Что это ещё за «Мананка» такая?! Надо говорить «к Манане». Её мать опять уехала в Москву за вещами? Её когда-нибудь посадят за спекуляцию. Брат уже в тюрьме и мать посадят.
– Мам, Мананиного брата посадили за кражу. Торнике…
– О! Ты даже имена уголовников знаешь? – Мама делает притворно восхищённое лицо.
– Я просто знаю, что её брата зовут «Торнике» и всё.
– Вот и хорошо: Торнике сидит, и мать скоро сядет вместе с ним. Она же самая настоящая спекулянтка – покупает там за копейки и здесь продаёт втридорога. Что это за женщина, которая по поездам ночует и носками торгует. Это не женщина, это базарная торговка. Потому её отец от горя и напивается каждый день. А ты ходишь туда и позоришься. Будут потом про тебя говорить: «с кем эта девочка дружит? А-а-а… с дочкой алкоголика и спекулянтки и их сыном – вором»!
– Мама, причём тут «спекулянтка»? Манана учится в университете, она будет учительницей.
– Вот-вот! Какие учителя, такие потом и дети растут. Что ты за них заступаешься? Тебе Манана дороже родной матери?!
– Ну, мам…
– Вин арис? (Кто там?) – Это Манана подошла к входной двери и не рискует открывать, не спросив, кто там. У нас в городе всегда надо спрашивать «кто там?», чтоб не открыть незнакомым людям. Всякое же бывает.
– Ме вар, Афродити. (Это я, Афродита, груз.)
Слышу звук отворяемой задвижки, цепочки. Они запираются? Значит, точно матери опять нет дома. Как воняет. Дым глаза жжёт. У них дом горит, а они не чувствуют?
– Привет! Мано, у вас пожар! – Забываю обо всём и бегу к их телефону.
– Привет! Никакой не пожар, – у Мананы сильный грузинский акцент, но она очень хорошо говорит по-русски, – мы кофейные зёрна жарим. Давай, проходи на кухню. Ко мне подружки зашли, пойдём, познакомлю.
Мананка сдержанная и грустная, как всегда. Но она очень, очень хорошая и добрая девочка, мы с детства дружим.
Узкий, тёмный коридор заканчивается плотно закрытой белой кухонной дверью со стеклянными окошками. У газовой плиты стоит похожая на подростка худенькая девочка в чёрной юбке до пола и бесформенном жакете. Она перемешивает в чугунной сковороде зёрна кофе, и те потрескивают.
– А ты мешала, чтоб не пригорело? Молодец! – Манана поправляет широкий ободок на волосах и забирает у подруги ложку. Та возвращается к столу и присаживается на стул.
– Чего у вас так сигаретами воняет? – Теперь я сквозь дымовую завесу чувствую явный сигаретный запах. Я не дразнюсь, мне правда интересно, что происходит и не пойму, почему у них в марте нараспашку открыто кухонное окно, а клубы дыма стелются до пола?
– Воняет сигаретами? Правда? – Манана переглядывается с подружками, – это мы покурили одну сигарету на троих. Вот кофе с чесноком жарим, чтоб запах убрать. Ты же знаешь, меня отец убьёт, если узнает, что я курю.
– Если твой папа опять придёт пьяный, он не унюхает, не переживай, – пытаюсь я шутить, но выходит не смешно.
– Да… … и это правда… Давай, я тебя с подругами познакомлю. Это Лела, – она показывает на девочку в бесформенном жакете, а это, – Манана показывает вглубь кухни, – это Натия. Мы вместе ходим в Университет. Шен сад гамоипрантже? (Ты куда нарядилась? груз.), – Девчонки с интересом рассматривают меня.
– Я?! Ха-ха! А мы всей семьёй на «свадьбу» идём!
– Дорогая, какая свадьба в середине недели?!
– Понятно какая! Греческая!
Девчонки тоже улыбаются.
– Ты что-то хотела у меня одолжить? Не стесняйся, говори, мы очень близкие, – Манана оборачивается к подружкам.
– Нет… не одолжить. Я хотела попросить меня накрасить… ты так красиво умеешь.
– Лела тебя накрасит. Лела, накрасишь её?
– Почему нет? – Лела залезает к себе в сумку и достаёт помаду, тушь, румяна. Да у неё с собой целый арсенал!
– Мано, я бы тебя с собой взяла, но сегодня нельзя… – я иногда приглашала с собой Мананку на дни рожденья одноклассников, и ей очень нравилась наша русскоязычная компания.
– Нет, спасибо. Я всё равно сегодня не могу. Мы сейчас уходим, поедем к Дому Правительства. Там наши друзья из Университета объявили голодовку. Надо их поддержать.
– Постой, мне деда сказал, что там опасно и запретил туда ходить! – Они с ума сошли, что ли?! Деда же сказал – нельзя.
– Тебе и незачем туда ходить, – Лела красит меня и говорит почти в самое ухо, – там ничего страшного нет. Говорю же, наши сокурсники бастуют. С грузинского факультета.
Манана откладывает сковородку с огня, выключает газовую конфорку и достаёт из шкафа четыре малюсенькие чашки и кофемолку.
– Всё готово! – Лела рассматривает моё лицо, как Пиросмани своё полотно, явно любуясь результатом.
Смотрюсь в маленькое зеркальце. В самом деле – замечательно. Прямо я и вовсе не я. Огромные, томные глаза, широкий разлёт бровей. Так я прямо во всеоружии.
– Девчонки, спасибо, ну я пошла? Рада была познакомиться.
– А кофе? – Мананка кивает на четвёртую чашечку с белыми ромашками на блюдце.
– Не-не, подруга, в следующий раз. Тороплюсь, понимаешь?
– Понимаю, – она ставит чашку обратно в кухонный шкаф, – извини, не провожаю.
– Да ладно тебе.
Я плотно прикрываю за собой кухонную дверь, но скрип кофемолки слышу. Слышу и голоса, замедляю шаг, не торопясь уходить. Подслушивание не входит в мою привычку, но ведь я не подслушиваю, это войдёт в категорию «случайно услышанный» разговор.
– Мано, шени амханагия? (Манана, это твоя подруга? груз.), – Кажется это Натия.
– Хо, мере ра ико? Эртад гавизардет. (Да. ну и что? Мы вместе выросли груз.).
– Ара, апапери. Русия? (Нет… ничего… Она – русская? груз.)
– Ара. Бердзения. (Нет, гречанка груз.)
– А! Витом эхла Сабердзнетши амханагеби геколеба? (А! У тебя типа в Греции будут друзья? груз.)
– Ра амханагеби?! Эсени арсад ар мидиан. (Какие друзья?! Они никуда не едут… груз.)
– Эхла ар мидиан, мере цавлен (Сейчас не едут, потом поедут… груз.)
– Каргит ра! Ра могивидат?! (Ладно ну, что с вами?! груз.)
– Арапери! Гехумреби! (Ничего! Мы шутим! груз.)
Всё-таки в подъезде очень холодно. Он же весь продуваем насквозь. Про что это девчонки говорили? Странные они. Надо подумать или у Мерки спросить, чего это обсуждалось. Но, сейчас нет времени думать, мама явно обыскалась уже.
Хорошо, ключ не забыла взять и вошла домой на цыпочках, осторожно прикрыв дверь без щелчка.
– А эта… где эта… Афродита где? Она ещё не одета?!
– Она пошла к Мананке краситься. Ну, тушь там… ресницы всякие… – это не Элладка, а наказание.
– Да пришла я уже, тут я! – Водружаюсь в центре квартиры лицом к лицу с семьёй, кручусь, поворачиваюсь всеми боками и правыми и левыми:
– Ну, как я вам?
Папа никаких перемен во мне не заметил. Элладка хлопает в ладоши, как сумасшедшая, деда с Александросом улыбаются. Я им понравилась.
– Господи… чем я перед тобой провинилась?! – Мама не стала подбирать новые слова, – что ты сделала со своим лицом?
И это всё?! Я прямо легко отделалась.
– Ну, давайте спускаться, надо поймать такси. Мы все вместе в одну машину не поместимся, поэтому, Афродита, ты посадишь Элладу себе на колени.
Глава 3
25 Марта. «Свадьба» в среду
Ну почему я эту здоровенную Элладку должна сажать на свои колени? Всё! Всё теперь помято, моё платье коровой жёванное, хоть лицо не потекло, и то дело. Вид «старшей сестры» из «хорошей семьи» должен быть именно таким – мятое платье, сама как «чмо», потому, что «помощница по дому», ухаживает за «младшей сестрёнкой», значит, честная, порядочная, «целомудренная» – похожая на тыкву с телеги и «покладистая». Фу, какая мерзость! Это называется «жертвенность», то есть, я «жертвую собой» ради семьи. Ладно, Александрос сидит у деды на коленях на переднем сиденье рядом с водителем. Он даже не сидит, а стоит между дедыных колен. И как нас таксист вообще всех в машину пустил? Добрый, наверное. Сейчас подъедем и будем горошинками по одному из машины высыпаться. А там точно все наши стоят, но всё равно сто раз ещё по списку по фамилиям проверят. Не приглашённые в ресторан попасть не смогут.
Как я люблю всякие рестораны! Не потому, что там вкусно готовят, поесть можно и дома, есть я не люблю вообще, хоть мне никто и не верит. Мне нравится, когда все нарядные, друг с другом раскланиваются, танцуют медленные танцы и на небольшой сцене поют в живую. Когда я была маленькая и моя бабуля – папина мама была ещё жива, они несколько раз брали меня с собой в круиз на теплоходе по Чёрному морю. Конечно, я помню немногое, но в памяти застряли два шикарных бассейна, один детский – яркими металлическими цветами, а второй взрослый – глубокий и большой. Деда надевал на меня спасательный круг, и я плавала с ними во взрослом бассейне. Я этот круг ни за что не хотела снимать, надевала прямо на него платье, и таким образом юбка становилась пышнее. По всем палубам стояли деревянные скамейки с брезентами, и на них загорали женщины в широкополых соломенных шляпах с цветами. Но самым прекрасным на теплоходе был ресторан. Огромный, со столами, покрытыми белой скатертью, с фонтаном, сложенным из каменных глыб в центре зала и с настоящим, живым оркестром. Музыканты выходили не сразу, они приходили к середине вечера, попозже, рассаживались, и тогда самый главный музыкант, дунув в микрофон и постучав по нему пальцем, говорил:
– Добрый вечер, дорогие товарищи! – Не отрывая губ от микрофона, наклонял голову то влево, то вправо, чтоб видеть весь зал.
Потом они начинали играть и петь, и даже самые патриотические песни о нашей великой социалистической Родине и добыче угля в забое звучали нежно и таинственно. Тогда очень красивые мужчины в костюмах и галстуках, подойдя к другим столикам, кланялись и тихо спрашивали у кавалеров:
– Разрешите пригласить вашу даму на танец.
Пары плыли и кружились между столиками, потом кавалеры отводили дам обратно, целовали им ручку и благодарили за танец. Конечно, мой деда был самым красивым и в ресторане, и на теплоходе, и вообще. Он приглашал бабулю танцевать, и я не понимала, как бабушки умеют быть такими молодыми?
Потом теплоход возвращался в порт.
Мы уходили, а он оставался. Он нас не мог запомнить, слишком много дел и впечатлений дарят право на ошибку. Зато каждому, кто хоть однажды подходил к фонтану с розовой подсветкой в самом центре зала, долгими зимними вечерами слышалась сквозь вой ветра эта лёгкая, прекрасная мелодия, без насилия и жестокости, а на горизонте в окне, за стволами промёрзших насквозь деревьев, угадывались очертания огромного, как плавучий город теплохода, словно приплывшего прямо по воздуху навестить старых друзей в их холодных квартирах..
Конечно, я в школе никому не рассказывала о море и ресторанах. Не поймут, скажут, что на пароходах катаются капиталисты. Ну, во-первых, это не «пароход», а «теплоход», а во-вторых, мой деда всю свою жизнь трудился и копил деньги на летний отпуск с бабушкой. Всё равно, не поймут ни за что, в отпуск надо ездить в деревню, и помогать в колхозе собирать урожай, да ещё станут выяснить «чему эти учителя своих детей дома учат»?
Сегодня тоже будет праздник в ресторане. Совсем другой, конечно, без фонтана, с другой музыкой, танцами, но такой я тоже очень люблю. Инструменты музыкальные совсем не такие, не фортепьяно и ударник и гитары, а кемендже, даул, дудук.
Даул – такой барабан. Когда в него бьют, он начинает стучать, всё вокруг вибрирует, мой пульс то ли учащается от его звука, то ли сам даул разгоняет кровь по моим сосудам от того, что стал моим сердцем.
Кемендже совсем наоборот – тихая понтийская лира, на ней играют смычком и песни звучат, словно рядом кто-то плачет. Даже если песня весёлая и люди веселятся, всё равно в душе плачут.
Деда мой сам очень хорошо играет на дудуке. Звук дудука похож на рожок, но гораздо красивее и богаче. Деда приносил с собой дудук на свадьбы, на другие праздники и играл, играл, как соловьи поют, играл сам, даже если его не просили. Деда давно не играет, когда бабушка умерла, его жизнь разделилась на «до» и «после».
Мы уже около ресторана. Как интересно, все друг с другом раскланиваются, целуются, мужчины, когда разговаривают, прикасаются к локтю собеседника, наклоняясь поближе. Так получается гораздо теплее.
Кто сказал, будто измятое платье надолго портит настроение?! Как бы не так! Главное сейчас проходить мимо всех, прикрываясь сумкой, для этого надо громко со всеми здороваться, смотреть в лицо и улыбаться, так никто не успеет заметить мятый подол. Вот уже два раза мы проходили мимо «ответственных» со списками. Интересно, настоящие греки из Греции тоже по списку? Скорее всего нет, их как почётных гостей привезут позже всех на чьей-нибудь «ГАЗ-24», на «Волге», это очень, очень круто. У нас жёлтые «Волги» с шашечками только такси, и редко, очень редко у кого есть своя «Волга», а у самых богатых – белая «Волга».
Банкетный зал украшен торжественно и нарядно. Столы устланы белоснежной скатертью, на стульях льняные чехлы с бантами на спинках, а в центре столов прикреплены за верёвочки два больших воздушных шарика, маячащие под потолком, белый и нежно-голубой, символизирующие двуколор греческого флага. На самой задней стене банкетного зала висит огромный ковёр, а под ним, за столом, ломящемся от яств, приготовлены места для «дорогих жениха и невесты». На стенах огромными буквами выведено «25 Марта», чтоб никто не забыл: «свадьба» – свадьбой, а зачем мы здесь на самом деле собрались. Женщины в чёрных пальто с меховым воротником совсем не торопятся пальто снять, многие ведь шили их в ателье. Они задерживаются около своих стульев и мельком поглядывают по сторонам, чтоб убедиться, заметили ли их. Мужчины в костюмах, галстуках. А, вон и Мерин папа! Какой он подтянутый и красивый, Мерка-зараза вся в него, бежит уже в нашу сторону.
Почти все места в ресторане заняты. Если бы мы ещё часик прособиралась, точно на ногах пришлось стоять. В пригласительных билетах написаны номера столов, но всё рано люди местами меняются, подсаживаются друг к другу, и начинается неразбериха.
Нас усаживают всех вместе за отдельный стол и надписью «ЗАРЕЗЕРВИРОВАНО», воистину дедын авторитет безграничен. Мерка, не спрашивая никого, усаживается рядом со мной.
– Тебя родители не будут ругать, что ты не с семьёй? – Задаю я глупый вопрос больше для себя.
– А какая разница? – Подруга искренне удивлена.
– Меня бы съели…
– Дорогие гости! – Мерин папа стучит вилкой по своему фужеру, таким образом, объявляя о начале торжества, – Позвольте мне поздравить всех вас здесь собравшихся с самым большим праздником всех греков на Земле, а тем более, понтийских греков, с очередной годовщиной «свадьбы», – он смешно подмигивает и улыбается, у настоящей свадьбы ведь не может быть никакой «годовщины», – Годовщины нашего дорогого Илюши и Маргариточки!
Весь банкетный зал встаёт на ноги и аплодирует.
– Я сейчас хочу напомнить вам немного истории наших любимых людей: Илюша и Маргариточка очень долго страдали и мучились, потеряли всех близких и родных и вот, наконец, всё свершилось!
– Ну, твой папа даёт! Это он накрутил! – Соплю я от удовольствия Мери в плечо. Мне здорово и хорошо.
– Это пока твой дедушка не выступал. Вот кто крутит, так крутит! – Мерка закрывает мне ладошкой рот и всем своим видом показывает, как внимательно слушает отца.
– 29 мая 1443 года главный город Илюши и Маргариточки Константинополь был захвачен Османской империей. Этот день считается точкой отсчёта четырёхсотлетнего Османского господства в доме у Илюши и Маргариточки. Однако, даже в 15—16 веках не все греки подчинились новой османской власти, и Илюша и Маргариточка тоже. Они бежали из родных мест и основывали новые греческие поселения. И вот 25 марта 1821 года впервые родственники провозгласили призыв: «Свобода или смерть!» За этим последовали годы тяжёлой борьбы Илюши и Маргариточки с Османским владычеством. И вот, наконец, – в голосе говорящего звучит сталь, – в 1838 году 25 марта официальным указом объявляют днём Национальной свадьбы наших Илюши и Маргариточки! И с тех пор греки всего мира каждое 25 Марта празднуют этот день. А сейчас, дорогие собравшиеся, я всем предлагаю наполнить свои бокалы и выпить за свадьбу и здоровье молодых!
У всех в руках бокалы с вином. Включают греческую музыку, и руки с бокалами взлетают вверх.
Внезапно к отцу Мери сзади подходит невысокий мужчина. Он что-то шепчет ему на ухо и беспокойно показывает на входную дверь. Меркин папа немного смущается и удивлённо кивает.
– Точно! Мерка, а где «настоящие греки»!? Про них уже забыли что ли? Дядя Васо папе твоему на ушко напомнил. Вау-у-у…
– Никто не забыл, они чуть попозже приедут, сказали.
– Попрошу… попрошу сделать музыку немного тише, – папа Мери старается скрыть смущение, – сейчас я предлагаю ещё раз наполнить наши бокалы и поприветствовать самих молодожёнов Илюшу и Маргариточку.
Громко заиграл знаменитый марш Мендельсона – неизменный гимн брачующимся на безграничное счастье – и в проёме распахнутой настежь входной двери, появились «новобрачные», о которых все давно забыли.
Маргариточкой оказалась полная женщина лет сорока, туго затянутая в подвенечное платье, не оставшееся равнодушным к её архитектурным излишествам, без фаты, но убранная белыми цветочками по седеющим волосам. Илюшей – мужчина гораздо моложе своей «избранницы», худой и выбрасывающий при ходьбе левую ногу вперёд, от чего тело его клонилось, было неловко, казалось, он упадёт. «Молодые» под бурное ликование присутствующих медленно прошествовали меж накрытых столов вглубь зала к своим местам.
Не выдерживаю, снова лезу к уху Мери. Хочу спросить, почему «настоящие греки» опаздывают, но спрашиваю совсем другое:
– Слушай, а ты когда-нибудь настоящий греческий язык слышала?
– Конечно!
– Как здорово! А ты… а ты его понимаешь? Он сильно отличается от нашего, понтийского греческого?
– Да почти не отличается, как русский от белорусского. Кто хочет понять – понимает.
– Мерка, а где эти…
– Да успокойся уже! – Она меня толкает плечом, – я вообще восхищена твоим терпением. Как ты раньше не спросила «а где эти»? Не переживай, ничего не изменилось, скоро их привезут.
– Сейчас, – папа Мери прямо сияет, – я предлагаю поднять бокалы за нашего тамаду! – Он очень любит вести всякие застолья, говорить тосты, но сегодня особый случай, и меня сейчас разорвёт от гордости на миллион Афродиточек, – позвольте вам представить нашего всеми любимого и уважаемого Ивана Христофоровича Лазариди, который сегодня будет хозяином торжества.