Глава первая
Пробуждение. Чужое тело. Лечи! Мальчишка. Союз Советских Социалистических Республик
– Котика он спасал.
– Не понял?
– Что здесь понимать. Стоял с одноклассницей у Полтавских ворот. Котенок на дорогу выскочил. И тут на тебе – купец-афганец на «студере»-барбухайке[1] с грузом шерсти. Границу прошёл, на таможню торопился, чтобы до закрытия успеть – разгрузиться и назад. Там ограничение сорок, а он семьдесят пёр, козёл обкуренный.
– Ещё и обкуренный?
– Я ему огня не подносил, да только они по жизни обкуренные, сами знаете. Но раньше прокатывало, нашим они на хер не сдались, лишь бы правила не нарушали и котиков не давили. А тут…
– Значит, он выскочил на дорогу – котёнка спасать?
– Сам я не видел, одноклассница его рассказала, мне его уже таким доставили – перелом свода черепа, практически несовместимый с жизнью, перелом позвоночника в двух местах – седьмой шейный и одиннадцатый грудной; множественные переломы левой кисти, четыре сломанных ребра… Это, не считая гематом по всему телу и рваной глубокой раны на внешней стороне правого бедра. В общем, котика он спас, а сам… Жалко, пацана, тринадцать лет всего. Вся жизнь впереди. Была.
– Понятно. И вы, опытный хирург, не смогли его спасти?
– Да, я опытный хирург, это вы, товарищ майор, верно заметили. Более того – начальник этого госпиталя. Однако не бог и не волшебник. Сделал всё, что в моих силах, включая срочную трепанацию черепа, но… Будь под боком окружной госпиталь с его оборудованием, возможно, был бы шанс. Но где мы и где окружной госпиталь? У меня кислородному аппарату сто лет в обед, а койки войну помнят. Не Отечественную. Первую мировую. Хорошо хоть рентгеновский аппарат нормальный, иначе бы вообще хана.
– А вертолёт вызвать?
– А смысл? Он в таком состоянии транспортировке не подлежал. Ни по воздуху, ни по земле. Слушай, майор, кончай цепляться, в рапорте всё написано. Подробно. Я понимаю, работа у тебя такая, но и ты пойми – пацан был не жилец. Мне ещё с родителями его говорить придётся. Как подумаю, так… Коньяка хочешь, майор? По пятьдесят. Самое время, учитывая обстоятельства. Как врач говорю.
– Хм. Не откажусь.
Стук. Лёгкое позвякивание. Звук льющейся жидкости.
– Ну, не чокаясь. Помянем раба божьего Сергея.
Тишина. Кто-то шумно втягивает ноздрями воздух. Выдыхает.
– Хор-роший коньяк. Не обманули.
– Раба божьего?
– Не бери в голову, майор. Я такой же коммунист, как и ты. Хоть и должен по всей истории моего рода быть правоверным мусульманином.
– Да нет, ничего. Просто… Кстати, об усопшем рабе божьем Сергее. Это правильно, что у него открыты глаза, и он ими даже моргает?
– Что?!
Единственная попытка повернуть голову отозвалась такой страшной болью, что я чуть было не потерял сознание.
На глазах выступили слёзы.
Сквозь их мутную дрожащую пелену я разглядел два мужских силуэта, склонившихся надо мной. Подумал вытереть слёзы рукой, но оставил эту мысль, – если попытка повернуть голову привела к таким последствиям, то лучше не рисковать и вообще не двигаться. Пока хотя бы. Тем более кто-то тут говорил о двух переломах позвоночника. Моего, следует понимать. Плюс черепная травма практически несовместимая с жизнью (теперь понятно, почему так болит голова) и прочее по мелочи. Однако я жив, что не вызывает ни малейших сомнений. Значит, поборемся.
Я сморгнул, видимость улучшилась.
Крупный мужчина в белом халате и такой же шапочке. Рукава халата закатаны по локоть так, что видны сильные руки, густо поросшие черными волосами.
Врач? Будем считать.
Другой, ниже ростом, без головного убора, с короткой стрижкой жидковатых русых волос, облачен в какой-то мундир глухого зелёного цвета. Военный? Может быть. Поверх мундира наброшен такой же, как у первого, белый халат. Как к нему обращался первый – товарищ майор? Это воинское звание.
Стоп. Откуда я это знаю?
Нет, не так. Откуда я знаю язык, на котором они говорят? Более того. Я готов поклясться, что никогда прежде этого языка не слышал…
Зададим себе другой вопрос. Где я, и что вообще случилось?
Тем временем мужчина, которого я определил как врача, подошёл ближе, придвинул к себе табурет, сел и приложил большой палец к моему правому запястью (левое, перебинтованное, пульсировало болью).
Пульс считает, догадался я, исподволь разглядывая его рыхловатое лицо, на котором выделялись внимательные, чуть навыкате, карие глаза и крупный мясистый нос.
– Сто двадцать, – сообщил носатый врач, обернувшись к своему собеседнику. – Много, но не критично. Если бы не видел своими глазами, то сказал бы, что так не бывает. Однако – вот оно, – он умолк и опять склонился ко мне:
– Ты меня слышишь? Если не можешь говорить, просто моргни. Один раз – «да», два – «нет». Слышишь меня?
– «Да», – моргнул я.
Проверять, могу я говорить на этом языке или нет, не стал. Сначала разберёмся хоть немного в происходящем, потом говорить будем.
– Сейчас я посвечу тебе в глаза, старайся держать их открытыми. Хорошо?
– «Да».
В руке врача появился фонарик. Луч света коснулся сначала одного глаза, затем другого.
Понятно, реакцию зрачков проверяет.
Фонарик исчез.
– Рот можешь открыть?
– «Да», – я моргнул один раз и открыл рот.
– Язык в норме. Сомкни зубы и улыбнись так, чтобы я их видел.
Я оскалился.
– Хорошо. Боль чувствуешь?
– «Да», – моргнул я.
– Сильную?
«Нет» – дважды моргнул я.
Это было неправдой, но сильнодействующих лекарств я не хотел. Попробуем справиться сами – это надёжнее и полезнее для моего организма. Который, как мне кажется, и не мой вовсе. «Жалко пацана, тринадцать лет всего», – так сказал носатый врач, хорошо помню. Пацан – это я, и мне тринадцать лет. Это не слишком много, с учётом того, что средняя продолжительность жизни здесь – около семидесяти лет. Плюс-минус. Не спрашивайте, откуда я это знаю. Оттуда же, откуда язык и, вероятно, многое другое. Надеюсь. Но это всё потом, а пока необходимо заняться поломанным организмом. Как можно скорее.
– Хорошо, – сказал врач. – Хоть и весьма странно. Но самое главное, что ты жив. Остальное починим, не сомневайся. Это я тебе говорю, подполковник медицинской службы Алиев Ильдар Хамзатович. Веришь мне?
– «Да», – моргнул я.
– Это правильно, – улыбнулся он. – Порадовал ты меня, Сергей свет Петрович, если честно. Не ожидал. Лежи пока, отдыхай, я скоро вернусь. Пойдёмте, товарищ майор, поговорить надо…
Они вышли.
Сергей свет Петрович. Это он так меня назвал, на старинный манер. Значит, меня зовут Сергеем, а моего отца Петром.
Кемрар, произнёс в голове внутренний голос. Тебя зовут Кемрар. Кемрар Гели. Тебе тридцать два года, и ты инженер-пилот экспериментального нуль-звездолёта «Горное эхо».
Произнёс совсем на другом языке. Моём родном.
Но ведь и тот язык, на котором говорят этот врач, Алиев Ильдар Хамзатович, и товарищ майор, я прекрасно понимаю. Мало того, я только что на нём думал, даже не осознавая этого… Что происходит, я с ума сошёл? Раздвоение личности? Ага, и тела заодно. Ты – тринадцатилетний мальчишка, который кинулся спасать котёнка из-под колёс «студера», за рулём которого сидел обкуренный купец-афганец, и чуть не погиб. Зовут тебя, как уже выяснилось, Сергей. Отчество – Петрович. Фамилия…
Ермолов, всплыло в мозгу. Сергей Петрович Ермолов. А «студер» – это «студебеккер», марка грузового автомобиля. Не нашего, американского. Купец-афганец – подданный страны под названием Королевство Афганистан. Это наш сосед на юге, мы с ним торгуем и вообще.
И одновременно ты – инженер-пилот экспериментального нуль-звездолёта «Горное эхо» Кемрар Гели, тридцати двух лет от рождения.
Попытка совместить эти два несовместимых знания и вспомнить что-нибудь ещё привела лишь к тому, что головная боль резко усилилась.
Нет, так не пойдёт.
Сам же сказал – первым делом разобраться с поломанным организмом. Всё остальное потом.
Закрыл, глаза, привычно расслабился, стараясь вытеснить из раскалывающейся головы любые мысли. Теперь медленный, от живота, вдох и такой же выдох. Вдох и выдох. Вдох и выдох. Перед внутренним взором – спокойные воды реки, неспешно бегущие между низких берегов. Но одном – луг. На другом – лес, вплотную подступающий к берегу. Я сижу в траве на том, где луг, и смотрю на воду и лес. Вода течёт, листва шумит под лёгким ветерком. Лето. Покой.
Боль уходит, уходит, уходит в текущую воду, уплывает вместе с ней подальше от меня; вот уже почти вся ушла, осталось совсем чуть-чуть.
Хватит, всей утекать не надо, пусть малая толика останется. Как сигнал, что ещё не все в порядке. Теперь убираем воображаемую реку и переключаем внутренний взор.
Так. Багровое горячее пятно в районе головы – трещина в черепе, слева. Начинается в височной части, тянется до теменной. В височной – звездообразный пролом, крупный треугольный обломок кости вдавился в мозг, но уже поставлен на место. Мелкие осколки убраны, гематома осталась, но лишнюю кровь откачали. Вовремя, скажем прямо. Не будь этого, я бы, пожалуй, умер по-настоящему. Спасибо тебе, умелый хирург Алиев Ильдар Хамзатович. Коммунист, так и не ставший мусульманином (забавно, но, кажется, я понимаю значение обоих слов). Главное – мозг функционирует. Главнее не бывает.
Что ещё?
Два багровых, пульсирующих болью, пятна в районе позвоночника. Перелом двух позвонков. Без смещения. Уже хорошо, хоть и больно. Спинномозговые нервы целы. Ну, почти. Хорошо, что не разорваны, хотя справился бы и с этим.
Левая кисть. Из восьми костей запястья сломаны четыре. Всё уже вправлено и зафиксировано. Опять же, спасибо товарищу военврачу.
Рваная глубокая рана на внешней стороне бедра. Зашита, обработана, перебинтована. Спасибо.
Рёбра. Три слева, одно справа. Здесь тоже всё зафиксировано, слава Создателю.
Создателю? Какому ещё Создателю, богу, что ли? Бога нет, это вам любой советский пионер скажет. Или товарищ майор.
Отставить советских пионеров, что бы это ни значило, бога и всё остальное вместе с товарищем майором. Сосредоточься. Только переломы, раны и травмы. Сутки глубокого сна, и станет легче. Лучше – двое суток. Это не моё тело, уже ясно. Или тело, которое я по каким-то причинам не воспринимаю, как своё. Но это человеческое тело, и управлять им я могу практически, как своим. Сейчас дадим команду на излечение и – спать. Глубокий долгий сон – вот всё, что мне сейчас нужно. Мозг справится сам. Надеюсь.
Я послал мысленный сигнал в гипоталамус, активируя и усиливая его работу. Это не слишком трудно, когда знаешь, как это делать. Я знал. И второй – в продолговатый мозг, самую древнюю часть человеческого мозга, в которой сосредоточена память миллионов лет эволюции. Третий – в мозжечок. Четвёртый – в спинной мозг. Хватит, пожалуй. Дальше они сами.
Лежал с закрытыми глазами, прислушиваясь, как поднимается внутри организма прохладная волна, наполненная тысячами, сотнями тысяч мельчайших, несущих радость и здоровье, невидимых пузырьков (воображаемые пузырьки в воображаемой волне, но какая разница, если это работает, верно?) и медленно погружался в сон. За дверью бубнили, – я смутно различал голос Алиева и товарища майора. К ним примешивался ещё один – женский, очень знакомый. Голос, полный любви и тревоги. Тревоги и любви.
Мама, успел подумать я, прежде чем уплыть в страну сновидений. Но перед тем, как соскользнуть туда окончательно, самым краем ещё бодрствующего сознания понял – слово «мама» звучит одинаково на обоих языках, которыми я владею, и значит одно и то же.
Её – маму – я и увидел, когда снова открыл глаза. То, что эта молодая симпатичная женщина, которой, вероятно, нет и сорока, – моя мама, понял сразу. Нет, я её не узнал. Но понял, догадался, что это она. Точнее, мама Сергея Ермолова, в чьём теле я оказался. Этот момент – нахождение в чужом теле – я тоже осознал быстро и окончательно. Как и то, что шизофренией – так называют здесь психическую болезнь, при которой больной испытывает раздвоение личности, – я не болен. Во всяком случае, мне так кажется. Правда, я почти ничего не помню о себе – Кемраре Гели, тридцатидвухлетнем инженере-пилоте экспериментального нуль-звездолёта «Горное эхо» но, очень надеюсь, со временем память вернётся. Потому что о бывшем хозяине этого тела – советском пионере Сергее Ермолове я тоже почти ничего не знаю и не помню. Например. Моего папу зовут Пётр. А маму? Уже не говоря о том, где мы с мамой сейчас находимся.
«К чёрту подробности, на какой планете?» – вспомнился старый анекдот.
О, анекдоты пошли, уже легче. Если дальше так пойдёт, глядишь, на самом деле вспомню, на какой я планете. Потому что точно не на моей. Здесь всё другое. Начиная от примитивной медицины и воинских званий и заканчивая коммунистами, мусульманами и советскими пионерами. Нет у нас ничего из этого. За исключением, вероятно, примитивной медицины, приёмами которой владеет любой нормальный врач.
А что есть?
Не помню. Но точно помню, что этого нет. Ладно, оставим пока. Как и тот факт, что я очнулся в другом теле. Примем как должное, а серьёзно над этим подумаем потом, когда будет больше информации.
Кстати, об информации и о теле.
Самочувствие меня информирует, что тело почти восстановилось. На девяносто восемь процентов, скажем так. Там, где было сломано, – срослось. Где разорвано – тоже. И ничего не болит. А вот чешется – это да, сильно.
Я отстегнул две эластичные ленты, которые прижимали меня к кровати, осторожно приподнялся на локтях и покосился на маму.
Мама спала. Рядом стояло простенькое кресло, в нём она и спала, трогательно склонив голову набок. На полу, у ножек кресла, лежала закрытая книга.
«Н.В. Гоголь», – прочитал я. – «Вечера на хуторе близ Диканьки».
Ни фамилия автора, ни название ничего мне не говорили.
По-прежнему соблюдая осторожность, сел.
Нормально, ничего не болит. Однако под повязками всё чешется просто нестерпимо. И очень хочется в туалет.
Было непривычно ощущать себя в мальчишеском теле. Даже не с чем сравнить. Я помню себя сильным высоким и широкоплечим тридцатидвухлетним мужчиной. Чёрные волосы, синие глаза, упругая походка, железная хватка и такая же воля. А сейчас?
Я посмотрел на свою правую руку (кроме черных широких трусов, на мне ничего не было, если, конечно, не считать одеждой фиксирующую сломанные рёбра повязку на груди). Моим глазам предстала худая бледная рука подростка, явно далёкого от спорта и даже обычной физкультуры. А ведь я в тринадцать лет мог спокойно пять-шесть раз подтянуться на одной руке и задержать дыхание на семь-восемь минут. Ладно, это мы исправим. Со временем.
Тихо, чтобы не разбудить маму, встал с кровати. Сделал шаг, второй. Тело слушалось, голова не кружилась. Небольшая слабость, но это пройдёт. Сколько я спал, интересно? Потом, потом, сначала туалет. Поискал глазами какую-нибудь обувь, не нашёл. Ну и ладно. Прошлёпал босиком к двери по крашеным чисто вымытым доскам пола, нажал на ручку. Дверь отворилась.
Надо же, не скрипит. Затворять не стал, только прикрыл. Вышел в коридор. Те же крашеные в тёмно-коричневый цвет доски пола, белые стены. Двери палат слева, окна (я насчитал четыре) справа. Первый этаж. За окнами какие-то голые кусты, мокнущие под мелким дождиком. Несколько деревьев, разбросанных по лужайке там и сям. Тоже голых. Поздняя осень? Тёплая зима? Ранняя весна? За кустами и деревьями виднеется ровная утрамбованная земляная площадка с сеткой посередине.
Волейбольная, всплывает слово.
Земля на площадке раскисла от дождя – не поиграешь.
За площадкой – грязно-белый сплошной забор. Не высокий – в мой рост, пожалуй. В мой теперешний рост.
В конце коридора – стол и стул. Ни на стуле, ни поблизости – никого. Я один.
Ладненько.
Неслышно, аккуратно, с пятки на носок, иду по коридору. Здесь довольно тепло – батареи отопления, расположенные под окнами и выкрашенные белой краской (любят здесь белый цвет), работают нормально. Прикладываю руку к одной из них. Горячая. Откуда-то мне известно, что по ним бежит нагретая в котельной вода. Чем греют, интересно? Электричество здесь есть – вон лампочки в стеклянных плафонах под потолком, и выключатель на стене. Выключатель как раз слева от двери, на которой тёмно-красной краской неровно намалёвана буква «м». Значит, для мужчин. В том числе и для меня.
Щёлкаю выключателем, захожу. Две кабинки, закрытые на невысокие фанерные дверцы, выкрашенные всё той же белой краской. Справа – раковина. Над ней – медный кран с белым фарфоровым вентилем. Из прямоугольного зеркала над раковиной на меня уставился вихрастый русоволосый мальчишка. Чуть вздёрнутый нос, серо-зелёные глаза под тёмными бровями, твёрдый подбородок с ямочкой посередине.
Так вот ты какой, Серёжа Ермолов, сын Петров. Симпатичное лицо, меня устраивает.
Глава вторая
Мама. Чудесное исцеление. Папа. Своя чужая память. Совпадения и различия. Дом
Пол в туалете выложен мелкой керамической плиткой невзрачного синеватого цвета. Стены покрыты снизу, примерно до высоты моего подбородка, зелёной краской с тонкой синей окантовкой, выше – белые, как и потолок. Чистые стены, кстати, ремонт, что ли был недавно?
Открываю дверцу кабинки. За ней – унитаз с поднятой седушкой из многослойной фанеры. Над ним, высоко, – бачок со сливной ручкой на цепочке.
Терпеть уже нет никакой мочи. Быстро опускаю седушку, снимаю трусы, сажусь. Уф, успел…
Пока суд да дело рассматриваю фанерный «карман», пришпандоренный к стене на расстоянии вытянутой руки. «Карман» набит обрезками и обрывками газет, которые используют здесь вместо туалетной бумаги. Протягиваю руку, вытягиваю один. В глаза бросается название: «Красная звезда». Сверху, над названием, лозунг – «За нашу Советскую Родину!». Курсивом, я знаю, что курсив – это такой наклонный шрифт, и уже не удивляюсь тому, что знаю. Видать, мальчик Серёжа был начитан, и часть того, что знал он, теперь буду знать и я. А может быть, и всё. Пусть и не сразу.
Перевожу взгляд ниже.
«ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ОРГАН МИНИСТЕРСТВА ОБОРОНЫ СОЮЗА ССР»
Ещё ниже, мелким шрифтом: «29 октября 1969 г., воскресенье». Правее: «Цена 2 коп.». И ещё ниже – кусок чёрно-белого фото. Видны два атакующих танка и цепь пехоты, идущей за ними.
Значит, сегодня 29 октября 1969 года, и я нахожусь в Союзе ССР или в Союзе Советских Социалистических Республик – великой и даже величайшей стране на планете Земля. Третьей планете Солнечной системы.
Дверца в память Серёжи Ермолова, советского пионера, ученика школы номер тридцать один города Кушки – самой южной точки Советского Союза, слегка приоткрылась.
Итак, сегодня двадцать девятое октября тысяча девятьсот шестьдесят девятого года…
Точно?
Хм, скорее всего, нет. Газета сильно пожелтела, что говорит о том, что она никак не сегодняшняя. Возможно, прошлогодняя или даже старше. Откуда я знаю? Бумага – она и на Гараде бумага, тоже желтеет от солнца. Да и Серёже Ермолову это известно, не маленький.
– Серёжа! – через две закрытые двери до меня долетел женский крик. – Серёженька!!
Ага, мама проснулась. Увидела, что меня нет и теперь сходит с ума от беспокойства. Женщины. Везде одинаковые. Что ж, пора выходить.
Вымыть руки после туалета я смог, а вот вытереть было нечем. Посему обтёр о трусы и повязку на груди. Мельком глянул в зеркало, подмигнул своему отражению и вышел.
– Серёженька! – мама кинулась ко мне по коридору, добежала, хотела обнять порывисто, но вовремя затормозила. – Ты встал? Сам? Ты с ума сошёл?! Как ты себя чувствуешь? А ну-ка быстро в постель!
Всё это она выпалила практически без пауз, глядя на меня встревоженными серо-зелёными глазами – того же цвета, что и у меня.
– Встал. Сам. Не сошёл. Прекрасно. В постель не пойду – надоело, – я улыбнулся, шагнул к маме, обнял её.
Она громко всхлипнула и обняла меня в ответ. Мы оказались почти одного роста, я даже чуть выше.
Я погладил маму по волосам:
– Не плачь, мам, всё хорошо, правда, ничего не болит, только все бока отлежал. Лучше пошли в палату, поможешь все эти повязки снять. Чешется под ними – сил никаких нет терпеть. Только это… скажи, пожалуйста, какое сегодня число?
– Семнадцатое февраля, среда. Ты пять суток спал беспробудно, мы уже не знали, что думать…
В коридоре послышались уверенные шаги, из-за поворота появилась внушительная фигура начальника госпиталя.
Увидев меня и маму, он резко остановился, закрыл глаза и потряс головой.
– Это не галлюцинация, товарищ подполковник, – сообщил я. – Всё зажило, правду говорю. Прикажите снять повязки, а то я их сам сдеру. Чешется же страшно!
– Я тебе сдеру! Ну-ка быстро в палату на осмотр. Надежда Викторовна, подождите здесь, пожалуйста. Вон, присядьте на стул. Мы недолго.
Однако получилось долго. Где-то около часа, включая рентген. Всё это время мама (теперь я знал, как её зовут – Надежда Викторовна) терпеливо ждала в коридоре, – авторитет начальника госпиталя и его властная манера общения, судя по всему, не оставляли шансов на противодействие. Да и зачем? Врачам нужно верить. За исключением тех случаев, когда верить не надо.
К чести товарища подполковника, он принял моё, по его же словам «чудесное исцеление», как профессионал. То есть быстро и без обиняков. С другой стороны, куда ему было деваться, когда даже рентгеновские снимки показали, что пациент практически здоров, а тщательный осмотр это подтвердил?
– Если бы мне ещё неделю назад сказали, что тринадцатилетний мальчишка с твоими травмами встанет с постели через пять дней, я бы рассмеялся такому человеку в глаза. Пятьдесят – ещё куда ни шло. И то… – он неопределённо пошевелил пальцами. – Жалобы есть? Хоть малейшие?
Повязки и гипс с меня сняли, как только рентген показал, что всё в норме. Рана на бедре тоже затянулась до такой степени, что товарищ подполковник, недоверчиво качая головой, снял швы.
– Нету, – сообщил я, с наслаждением почёсывая левое запястье. – Хотя нет, вру, имеется одна.
– Какая? – взгляд Ильдара Хамзатовича обострился.
– Есть хочу. Сейчас бы борща да пюрешки с котлетами. А сверху компотом запить. Эх… – я сглотнул слюну.
Есть и правда хотелось. Сплошная физиология, подумал я. В туалет, почесаться, борща с котлетками. А узнать, какой сейчас год, например, или как зовут моего здешнего папу, если он есть, и кто он, ты не хочешь? Хочу. Но спрашивать не буду. Сумасшедшим, возможно, не сочтут, но на долгое медобследование куда-нибудь могут запросто отправить. В Мары или даже в Ташкент.
Так, уже какие-то другие города вспоминаю, хорошо. А ну-ка, столица нашей Родины? Москва. Ещё есть Ленинград. Но это бывшая столица, при царе была и какое-то время после революции. Великой Октябрьской социалистической. И Киев – древняя столица Руси. Я и мои родители – русские люди, но сейчас мы живём в Туркмении. Точнее, в Туркменской Советской Социалистической Республике, одной из пятнадцати республик, входящих в СССР наряду с главной – Российской Советской Федеративной Социалистической Республикой. Сокращённо – РСФСР. Возвращается память. Жаль, пока не моя. Или не жаль. Кто знает, что там в моей памяти сидит. Может быть, та неведомая сила, которая перенесла моё сознание в тело этого мальчишки, который, насколько я понимаю, вообще живёт на другой планете, посчитала необходимым придержать мои воспоминания. Хотя, если сосредоточиться…
Я сосредоточился. Перед внутренним взором забрезжили какие-то обрывки. Горная трасса. Опущенный верх машины. Руки на руле. Скорость и ветер, треплющий волосы. Резкий поворот и сразу передо мной двое – мальчик и девочка. Ему лет двенадцать-тринадцать. Ей – пять-шесть. Выскочили на дорогу, замерли в ужасе, глядя на вылетевшую из-за поворота четырёхколёсную смерть. Руки сцепили крепко, словно это может помочь. Создатель, откуда они взялись… Тормозить поздно – не успею. Объехать тоже – слева скала уходит вертикально вверх, места не хватит. Говорили умные люди – ставь антиграв, опасно ездить без него. Не послушал, идиот, полной аутентичности захотел. Теперь плати.
Резко выворачиваю руль вправо, пытаясь объехать детей по обочине и надеясь, что низкий центр тяжести машины не даст ей перевернуться. Объехать удаётся. Но машину заносит, она ударяется кормой об ограждение и… Пластмонолитовая панель, которая должна выдерживать подобные удары, не выдерживает. Её срывает, и машина, валится вниз по каменистому склону. Последнее, что я вижу – кренящееся в лобовом стекле небо и блеснувший под солнечными лучами краешек моря на горизонте. Затем страшный удар, короткая, словно вспышка, боль и темнота. Это что же получается? Здесь, как говорят, я спасал котика, а там, дома (где бы ни был этот дом) – детей. С практически одинаковым результатом. Других спас, а сам…того. Но в результате тоже спасся. Только каким-то совершено невероятным образом, который ещё предстоит как следует осознать. Но горная трасса, дети, машина… Как-то всё слишком похоже на Землю. Кроме слова антиграв. Антиграв – это гравигенератор. Устройство, уменьшающее воздействие гравитации на тот или иной объект. Для инженера-пилота Кемрара Гели привычное и хорошо знакомое (даже схема мелькнула смутно в памяти). А вот для мальчика Серёжи фантастическое.
Что ещё? Что-то было. Не просто слово, что-то зримое и, опять же, фантастическое для земного мальчика Серёжи и вполне обычное для Кемрара Гели – инженера-пилота экспериментального…
Вот оно!
Конечно же!
Море на горизонте, сверкающее под солнцем. Только солнце не одно – их два. Первое, летнее, жаркое – высоко, чуть ли не в зените. И второе, медленно встающее над морем, вслед за первым, – маленькое, голубоватое, слепящее…
Система двойной звезды. Точно не Земля.
Кстати, о мальчике Серёже. Где он? То бишь, где его сознание? Здесь, в этом теле, только память и то кусками, а самого его нет. По крайней мере никто не требует освободить его голову, не бьётся в истерике и не трясётся от страха. Как уже было замечено, никакого раздвоения личности.
Так где же он, если я здесь?
На секунду я представил, как земной мальчик Серёжа открывает глаза и обнаруживает себя на другой планете в теле взрослого мужчины – инженера-пилота экспериментального звездолёта «Горное эхо» по имени Кемрар Гели. Н-да. Пожалуй, такого детская психика может и не выдержать. А может и выдержать – детская психика штука гибкая… Но всё равно – ужас.
«А твоя ситуация – не ужас?» – спросил я себя и тут же сам себе ответил: «Ты взрослый. А он ребёнок. Ему в тысячу раз хуже».
Конечно, если мы действительно поменялись сознаниями. Но может быть и совсем другой вариант. А именно: спасатели нашли на дне пропасти изуродованную машину и в ней мёртвое – мертвее не бывает – тело тридцатидвухлетнего инженера-пилота Кемрара Гели. Необратимая смерть мозга. Оживление невозможно. Медицина бессильна. Всё кончено.
– Серёжа, алё! Эй!
Голос Ильдара Хамзатовича возвращает меня в реальность. В эту реальность.
– Простите, задумался, – я улыбнулся.
– Задумался… Голова не болит, мыслитель?
– Вы уже спрашивали. Не болит.
– Кстати, о голове. Точнее, о твоих глазах. Ты же, вроде, очки носил?
– Э… ну да, носил, – не стал отрицать, хоть и не помнил этого.
– Близорукость, так?
Я молча кивнул головой.
– Сколько диоптрий было?
Вот же пристал…
«Минус пять на правом глазу и минус четыре с половиной на левом», всплыло в памяти.
– Минус пять на правом и четыре с половиной на левом.
– А сейчас?
– Что – сейчас?
– Очки же разбились? Мне тебя без очков доставили. Как ты видишь без них? Не похоже, что ты близорук, глаза не щуришь.
– И правда, – я сделал вид, что страшно удивлён. – Только сейчас понял, спасибо вам. Всё вижу! Отчётливо, как будто в очках! Надо же… – я покрутил головой, похлопал глазами. – Вижу!
Проверка зрения показала, что близорукость тоже прошла, словно её и не было. Более того, зрение стало таким, к какому я привык в прежнем теле – исключительно острым.
– Зрение – двести процентов, – сообщил врач-офтальмолог, которого звали Вячеслав Олегович. – Если не все триста. Большая редкость в наше время, между прочим. Встречается у кочевых народов, диких племён, горцев… Людей, далёких от цивилизации, в общем.
– Очередные чудеса, – пробурчал Алиев, когда я, не напрягаясь, назвал буквы в последней строчке проверочной таблицы. Сначала глядя правым глазом, затем – левым. – Может такое быть? Хотя бы теоретически?
– Теоретически… – Вячеслав Олегович покачал головой. – Я сам проверял зрение у этого молодого человека пару месяцев назад. Помнишь? – он посмотрел на меня.
Я не помнил, но утвердительно кивнул головой.
– Близорукость. Причём прогрессирующая. Хоть и медленно, но всё же. А тут… Нет, наверное, история медицины знает подобные случаи, но мне они не известны.
– Не мальчик, а какой-то сплошной феномен, – сказал начальник госпиталя. – Пять суток назад был на волосок от смерти и – на тебе. Полностью здоров. Ещё и близорукость исчезла. Такое впечатление, что организм нашёл и пустил в ход какие-то внутренние скрытые резервы. Причём такие, о которых мы можем только мечтать. Про механизм запуска этих резервов я и вовсе молчу – тайна за семью печатями.
– Ну… случаи спонтанного излечения от тяжелейших болезней известны, – осторожно сказал Вячеслав Олегович. – А наш мозг – это действительно тайна за семью печатями, и на что он способен, особенно в критических ситуациях…
– Ну да, ну да. Слепые прозревают, безногие ходят, мёртвые воскресают.
– Как хотите, – поднял руки офтальмолог. – Вы начальник – вам видней.
– Удобная позиция!
– А главное – безопасная.
– На опыты не пойду, – прервал я пикировку эскулапов. – Сразу предупреждаю. И вообще, хватит издеваться над ребёнком. Мой растущий и здоровый организм требует еды. Немедленно!
– Вячеслав Олегович, – обратился к офтальмологу хирург, – у тебя нет случаем какого-нибудь вкусного бутерброда? Я, конечно, могу его в нашу столовую отвести, но…
В дверь решительно стукнули, после чего она распахнулась, и на пороге кабинета возник среднего роста подтянутый офицер в полевой форме и погонами подполковника на плечах.
– Серёжка, – сказал офицер севшим голосом. – Сынок… Живой!
Госпиталь мы покинули ровно через десять минут. Отец – а это был он – примчался на машине – служебном «газике»[2], положенном ему по занимаемой должности командира полка. Я узнал об этом из разговора между ним и Алиевым. Заодно услышал папино имя-отчество.
Пётр Алексеевич, так его звали.
Пётр Алексеевич Ермолов, подполковник, танкист.
Оказывается, пока меня обследовали, мама позвонила отцу на службу с телефона дежурной медсестры и сообщила, что сын встал на ноги. Отец тут же бросил всё и примчался.
Начальник госпиталя подполковник Алиев Ильдар Хамзатович отпустил меня домой под расписку родителей.
– Всё равно нарушаю, – сказал он. – Если моё начальство узнает… Впрочем, случай особый. На это и рассчитываю. Ну и на вашу порядочность, конечно. И режим! – он поднял вверх палец. – Никаких физических и умственных нагрузок.