- -
- 100%
- +
– Юозас, Вы свободны, – сказал вскоре Келлер младшему из двоих, и тот послушно и бесшумно направился в сторону метро, – Янис, а с Вами нам нужно ещё поговорить, пойдёмте, пожалуй, вниз по бульвару.
– Конечно, Олег Ифанофич, – с готовностью отозвался тот.
Они шли не торопясь вдоль разноцветной очереди в «Макдональдс». Янис говорил вполголоса, и уже в полуметре его не было слышно, да никому и не было дела до их разговора…
Но вдруг Келлер увидел ЕЁ.
ОНА подошла и встала в самый конец очереди, болтая о чём-то с другой девушкой. И самое страшное – ей было столько же лет, сколько тогда, в доме оберштурмбаннфюрера.
Келлер вздрогнул. К такому он не был готов.
– Постой-ка, – прошептал он Янису, останавливая его жестом.
Анна обернулась.
Человек, смотревший на неё в упор, был ей незнаком.
– Матильда, – сказал он вслух.
– Вы ошиблись, – ответила девушка испуганно, – меня Аня зовут…
– Матильда, – повторил Келлер.
– Что надо? – рядом с Аней появилась её подруга. Юлька без страха взглянула в глаза Келлера, но увидела там что-то жуткое, чего ей раньше видеть не приходилось. А он не отрывал взгляда от Ани.
«Маньяк!» – подумала Юля, вспомнив недавние публикации в «Московском комсомольце».
– Псих, что ли? – бросила она громко и нарочито грубо. – Вали отсюда, что вылупился, старый пень!
Янис слегка потянул Келлера за рукав. Да он и сам уже осознавал нелепость ситуации, но, чёрт побери, он готов был биться об заклад, что встретил ту самую Матильду, укрывшуюся теперь за спинами стоявших в очереди.
Они пошли дальше по бульвару в сторону здания ТАСС, но Арнольду пришлось потратить ещё минуту, чтобы привести мысли в порядок и возобновить разговор с Янисом о делах.
– Дурак какой-то, – неслось ему вслед.
Впрочем, девчонки быстро забыли об этой странной мимолётной встрече.
Аня была готова достоять очередь до конца и всё-таки попробовать легендарный «Биг Мак», но Юле пришлось часа через три её оставить – нужно было идти за младшим братом в детский сад. Родители Юли работали в Зеленограде, возвращались поздно, и эта обязанность лежала на ней.
Широким шагом девушка направилась к метро «Горьковская».
– Эй, красотка! – крикнул ей какой-то щёголь из самого начала очереди. – Давай к нам, угостим «Биг Маком»…
Его спутники громко, по-лошадиному засмеялись.
Не оборачиваясь в их сторону, Юля зашла в подземный переход.
Меньше чем через час она толкнула рукой окрашенную в голубой цвет металлическую калитку детского сада на окраине Москвы.
Шестилетний Артём, увидев её с детской площадки, спрыгнул с лесенки и побежал навстречу сестре, облачённый в будёновку, с пластмассовой саблей наперевес.
Зацепившись за что-то застёжкой сандалии, мальчик рухнул вперёд и растянулся на асфальте. Юля подбежала к нему через несколько секунд, подняла на ноги. Кровь выступила на разбитых коленках. Губы мальчика скривились.
– Ну-ну, не плачь, – стала успокаивать его Юля. – Ты же боец, Тёмка? А бойцы не плачут.
– Боец Красной Армии Зайцев Артём! – гордо ответил Тёмка, блеснув дырой на месте переднего молочного зуба. – У меня сегодня зуб выпал, вот! Верхний! – и он смахнул со щеки две случайные слезинки, в которых отражалось солнце.
* * *Конспиративная квартира ЦРУ располагалась в московской многоэтажке-новостройке, где жильцы ещё плохо знали друг друга. Впрочем, сами её обитатели были уверены, что их поселили в жилище сочувствующего «Саюдису» московского интеллигента, литовца по национальности.
Обстановка была скромной и практичной – четыре одинаковые кровати, две из которых заправлены, окно занавешено плотными чёрными шторами.
В поздний час свет в комнате был погашен, но двоим активистам, как нарочно, не спалось.
– Юозас, – тихо позвал один из них, – ты спишь?
– Нет, – откликнулся второй, – а что?
– Я тебе должен сказать кое-что очень важное. Ты меня слышишь, Юозас?
– Конечно.
– Мне вообще-то запретили тебе это рассказывать, – так же тихо продолжил Янис, – но я считаю, что должен. Ты же мне как брат, Юозас, даже больше чем брат… Ты поклянись, что никому и никогда не скажешь…
– Никому и никогда, – словно эхо, повторил его младший товарищ, – Клянусь…
– Этим летом будет новая советская агрессия против Литвы, – заговорщически сообщил старший, – а возможно, и против других прибалтийских государств.
– Да ну! – Юозас аж приподнялся на локтях. – Как в сороковом году?
– Ага! А ты думал, Советы нас просто так возьмут и отпустят? Держи карман шире!
– Так у них вроде у самих перестройка… – засомневался молодой активист.
– А то ты русских не знаешь! Это всё для вида, а реально – летом русские введут в Прибалтику танки. Это информация совершенно точная, – он ещё больше понизил голос, – и скоро начнут переброску войск с Урала. Естественно, тайно. Но везде есть сочувствующие нашей независимости, и наши об этом узнали. И… ты точно никому не расскажешь?
– Не сойти мне с этого места! – отозвался Юозас, чуть не сорвавшись с шёпота.
– Тогда слушай… Когда поступит команда, будет уничтожен эшелон с военной техникой в тылу у русских. И… в общем, это задание поручено нашей группе. Так что – готовься! На тебе, считай, ответственность за судьбу Литвы. Так вот. А теперь – спи.
Легко сказать, спи, после такой-то новости!
– Янис! – чуть не закричал Юозас. – Ну пожалуйста… А когда это будет? И как…
– Я сказал – пока всё. Больше сам не знаю. Пока не положено. Спи давай. И главное, молчи пока, – он отвернулся к стене и вытянулся под одеялом, давая понять, что разговор окончен. Через минуту выговорившийся литовец уже спал.
Исполнительный и аккуратный по природе, Янис тоже гордился оказанной ему честью, однако не задумывался, почему куратор велел ему сообщить напарнику об ответственном задании именно в такой форме.
А пока взбудораженный новостью Юозас, с которого сон как рукой сняло, ворочался с боку на бок, и воображение рисовало ему сцены, одна другой фантастичнее. Вот он, Юозас, пускает под откос эшелон с танками, диверсия становится достоянием гласности, срываются планы советской агрессии, и сам Витаутас Ландсбергис в Вильнюсе вручает орден молодому герою Литвы… А может быть, он погибнет, выполняя задание – мысль о собственной смерти не страшила Юозаса – и орден будут вручать его матери. Она наверняка будет плакать, у неё всегда глаза на мокром месте, но будет же и гордиться, что вырастила такого сына. И люди в селе скажут ей: «Не плачь, Эмилия, твой Юозас отдал жизнь за свободу всех литовцев»… И дети будут завидовать…
Мысли будущего героя Литвы путались от волнения, перескакивали с одного на другое.
– Янис, – позвал он, – Янис, а как же Олег Иванович? Он же русский? Почему он с нами? Как ты думаешь?
Старший не ответил. Он уже крепко спал.
* * *Матильда…
Арнольд Келлер не мог ошибиться.
Чёткость и безупречность составляли кредо мистера Келлера задолго до того, как он поступил на службу в ЦРУ. Даже ещё до того, как оказался в Америке.
Девчонка.
Девчонка, мывшая полы и убиравшая мусор в доме, который занимал его отец.
У неё было русское имя, но оберштурмбаннфюреру Келлеру было лень ломать язык, и он звал её Матильдой.
Арни тоже звал её Матильдой.
Потом, когда он зло и упорно штудировал русский язык, часами и сутками убирая акцент из произношения, он пожалел, что не знал, как её звали на самом деле.
За сорок с лишним лет он ни разу не пытался её найти – даже не потому, что был уверен в её смерти. Он мстил не девчонке, он мстил всем проклятым русским. Он посвятил этому свою жизнь. Месть – блюдо, которое подают холодным, и теперь, в пятьдесят девять лет, Арнольд знал, что близок час решающего удара по этой проклятой стране. Ради этого стоило жить, стоило ждать…
Да, он был уверен, что девчонку застрелили. Или что она утонула в болоте.
Даже если она, чёрт возьми, осталась жива – сколько же ей сейчас лет, вряд ли меньше чем ему. Она, конечно, ведьма, – он усмехнулся, – но не могла же она не постареть за эти годы…
Он передёрнул плечами, чтобы отогнать от себя внезапно возникшее наваждение.
В конце концов, он прибыл в СССР для контроля за выполнением специального задания, а не затем, чтобы тревожить призраки почти полувековой давности.
Хотя как же всё-таки жаль, что он тогда не узнал, как её звали.
Он запомнил только название города, где это произошло, будь он проклят – город с таким названием не может не быть проклят.
Slawjansk.
* * *Год 1989. Июнь.
В кружке на столе остался недопитый чай. Последовавший всё-таки совету друга Фёдор Ермишин собирался на юг в суматохе, вспоминая, что забыл положить в чемодан то одно, то другое. Уже оформив отпуск и получив на руки билеты и путёвку в пансионат, он до самого дня отъезда ходил на работу, увлечённый расчётами нового проекта, который, как ему казалось, мог одновременно удешевить строительство насосных станций и повысить их безопасность. В итоге за три часа до отхода поезда выяснилось, что чемодан не уложен, вещи даже не постираны, а в раковине скопилась гора грязной посуды – пунктуальный в инженерных расчётах, Ермишин был до ужаса рассеян в быту, что накладывало отпечаток на всю его холостяцкую жизнь – фактически, конечно, холостяцкую, потому что формально он по-прежнему состоял в зарегистрированном браке с гражданкой Натальей Ермишиной…
Фёдор выбежал из подъезда и быстрым шагом направился к автобусной остановке, на ходу поправляя очки и приглаживая расчёской волосы. Времени он, конечно, потерял много, но на поезд ещё вполне успевал, даже с запасом.
Автобус подъехал через несколько минут, он вошёл в салон, двери закрылись, и только потянувшись к нагрудному карману, чтобы достать проездной и предъявить его водителю и пассажирам, Ермишин понял, что ничего, кроме проездного, в кармане нет – билет на поезд остался на кухне, рядом с чайной кружкой.
– Остановите!!! – он отчаянно заколотил костяшками пальцев в двери только было отъехавшего от остановки ЛиАЗа.
Водитель, с лёгким презрением взглянув в зеркало на только что вошедшего пассажира, ломящегося наружу, небрежно нажал на педаль тормоза и приоткрыл одну створку задней двери. Человек с чемоданом протиснулся сквозь створку и выбежал на улицу.
– Спасибо! – крикнул он вслед уходящему автобусу. Но водитель его уже не слушал, слегка пожав плечами, он вёл машину по положенному маршруту.
До остановки было метров триста. Пока Ермишин преодолел их, поднялся в квартиру, схватил спокойно лежавший на кухне билет и вернулся назад – он почти безнадёжно опаздывал на поезд. Но следующий автобус, нарушив расписание, подошёл через несколько минут, и, когда он выскочил из автобуса на привокзальной площади, состав Новосибирск-Адлер ещё стоял на платформе, и по громкой связи призывали провожающих выйти из вагонов, и проводницы звали назад вышедших подышать свежим воздухом родителей с детьми, и вожатые следили, чтобы не отстал никто из ехавших отдыхать сибирских школьников…
Федор бросился к поезду кратчайшим путём – к деревянному настилу, на переход через пути, не обращая внимания на запрещающие знаки – здесь начинался ремонт дорожного покрытия.
– Куда?! – его резко остановила полная немолодая женщина в форменном жилете ремонтной бригады. – Ослеп, что ли? Куда прёшь? Туда нельзя, ремонт!
– Девушка, милая, – Фёдор задыхался от бега, а до отхода поезда оставалось три минуты, – пропустите, пожалуйста, на паровоз опаздываю, вот билет, – он показал край смятой бумажки из кармана рубашки, – пожалуйста…
– Вон там обход через виадук, – кивнула тётка налево, в сторону лестницы.
– Так не успею же…
Но спорить с дамой было бесполезно, и Ермишин со всей резвостью, на какую был способен, помчался к надземному мосту. Впрочем, поезд поехал, когда он ещё не добрался до конца лестницы, ведущей наверх, проводница последнего вагона выставила вперёд руку с разрешающим движение сигналом, и запыхавшемуся Ермишину оставалось только стоять на мосту и смотреть, как, набирая скорость, растворялся в сиреневой вечерней дымке проходящий поезд Новосибирск-Адлер, а внизу бранила кого-то сердитая толстая женщина из ремонтной бригады.
Женщина, имени которой инженер Ермишин так и не узнал.
Глава третья
Ермишина разбудил резкий, настойчивый звонок в дверь. Он вскочил, протёр глаза. Круглый циферблат будильника показывал семь часов двадцать четыре минуты. Кто же это мог быть в такое время? Но звонок повторился, сопровождённый ещё более настойчивым стуком в дверной косяк. Набросив на плечи рубашку, Фёдор пошёл открывать.
На пороге стоял участковый, которого, судя по его растрёпанному виду, тоже подняли с постели в неурочное время, а за его спиной на узкой лестничной площадке толпились ещё трое милиционеров и несколько человек в штатском.
– Ермишин Фёдор Петрович?
– Да… я… – ответил ошарашенный вторжением Фёдор.
– Вы строили продуктопровод Сибирь – Урал – Поволжье? – спросил стоявший немного позади человек в штатском.
– Участвовал в проектировании, – подтвердил Ермишин.
– Одевайтесь, поедете с нами, – приказал ему милицейский капитан.
– Но что произошло? – попытался выяснить инженер.
– Там узнаете, – ответили ему. Подавленный Фёдор начал натягивать брюки. Происходившее было слишком нереалистичным и слишком напоминало новые фильмы про тридцать седьмой год…
Через несколько минут Фёдора Ермишина вывели из подъезда и усадили в милицейский «ГАЗик». Немногочисленные в ранний час зеваки, перешёптываясь, смотрели ему вслед. Но машина торопливо завелась и уехала, и он не успел понять, с чем связан его утренний арест.
В отделении милиции Фёдора подвергли личному обыску в присутствии понятых. На стол по порядку ложилось содержимое карманов: медная мелочь, носовой платок, неиспользованный билет на поезд…
– Это что такое?
– Билет, – с готовностью пояснил Ермишин, – я вчера собирался уезжать в отпуск, но опоздал на поезд. Остался билет, а поменять его можно на другой день только за три часа до отправления…
– Поезд двести одиннадцатый Новосибирск-Адлер? – с напором перебил его человек в штатском.
– Да, – подтвердил Фёдор, – на вчерашнее число…
– Занесите в протокол. Крайне интересная деталь, и слишком любопытное совпадение для простой халатности.
– Объясните же наконец, что случилось, – взмолился растерянный Ермишин.
– Вы хотите сказать, что ничего не знаете? – спросил старший по возрасту из людей в штатском.
– Представления не имею…
– Хорошо, объясняю. Сегодня в час ночи в Башкирии, на перегоне Аша – Улу-Теляк произошёл взрыв на газопроводе высокого давления, который Вы строили. В момент взрыва через его эпицентр проходили два пассажирских поезда, Новосибирск-Адлер и Адлер-Новосибирск. Количество жертв уточняется, но погибли сотни людей. Причиной взрыва эксперты называют несоблюдение технологии при строительстве. В ближайшее время Вам будет предъявлено обвинение в соответствии с уголовным законодательством РСФСР…
Он говорил что-то ещё, но Ермишин не слышал, точнее, не воспринимал информацию. Услышанное поразило его, как гром посреди ясного неба, и он не знал, что отвечать, он даже не сообразил, как специалист, что эксперты технически не могли определить причину взрыва всего за несколько часов… Это придёт ему в голову потом, а пока он, потрясённый, бессильно уронил голову на руки.
– Как же так… – только и мог повторять Фёдор. – Как же так…
* * *Куратор назначил Янису встречу в одиннадцать вечера в Курьяновской пойме, на берегу Москвы-реки, между плодоовощной базой и станцией аэрации. В такое время суток этот и без того пустынный берег напротив Коломенского был совершенно безлюден.
Янис ехал от метро «Текстильщики» на автобусе до конечной. На остановке он вышел один – предыдущие пассажиры сошли возле последних жилых домов Курьяново. Водитель автобуса, погасив свет в салоне, перекурил и повёл машину в парк, а вечернему пассажиру пришлось пройти ещё два-три километра, прежде чем он явился в условленное место. Прибыл он вовремя – куратор не терпел опозданий.
На месте никого не было, и это было странно. Янис огляделся, но никого не увидел. На берегу быстро темнело.
Вдали догорал закат. С реки тянуло прохладой. На противоположном, правом берегу, где раскинулся парк Коломенское, кричали чайки. Набережная уже опустела. В нескольких километрах справа светились огоньки Нагатинского затона, а слева – района Москворечье. Но левый берег реки тонул в полной темноте.
Вдруг Янис услышал шелест колёс и шум автомобильного мотора. Звуки возникли внезапно, как будто машина не подъехала издалека, а стояла поблизости, чего-то выжидая.
Литовец всем телом повернулся на звук и в следующее мгновение получил сзади сильный удар по голове.
Теряя сознание, он рухнул на землю, так и не успев понять, что случилось.
Меньше чем через минуту чавкнула, сомкнувшись, чёрная вода, и круги разошлись по речной поверхности, а автомобиль с погашенными фарами растворился в ночи.
Тело активиста «Саюдиса» нашли в очистных сооружениях несколько дней спустя. Это вызвало скандал в печати – в убийстве обвинили, разумеется, агентов КГБ, а по Вильнюсу прокатились многочисленные митинги протеста. Не отстали от прибалтийских коллег и московские демократы, яростно разоблачавшие преступления кровавых чекистов.
Но никому – ни «Саюдису», ни слабевшим официальным властям, ни напористым демократическим депутатам из «Межрегиональной группы», ни представителям только зарождавшихся ростков не оформившегося ещё сопротивления политике реформ – не пришло в голову связать нераскрытое убийство литовского националиста с недавней катастрофой двух поездов в Башкирии, которую практически сразу списали на безалаберность строителей.
Догадаться о связи этих событий и сопоставить факты, наверное, мог бы второй боевик – Юозас.
Но Юозас исчез.
Вердикт узнавшего об этом Келлера был коротким:
«Найти и уничтожить».
* * *Майор КГБ Антон Стригунков пришёл в изолятор временного содержания на третий день.
Глядя на осунувшегося, обросшего щетиной Фёдора, он долго молчал. Конвоиры принесли горячий чай, который с жадностью глотал Ермишин, обжигая губы, и оставили их наедине. Антон угостил его сигаретой и закурил сам.
– Это была диверсия, Федя, – сказал наконец Антон, – но с самого верха запретили работать в этом направлении. Всё будет списано на халатность при строительстве. Прости, Фёдор, но помочь я тебе не смогу. Это не в моих силах. Осудят тебя, скорее всего, лет на пять, так что держись…
– Кто это сделал? – глухо спросил Ермишин.
– Не знаю, – ответил Антон. – Будь моя воля – я тряс бы националистов. Закавказье, Прибалтика, «Народные фронты», все эти гадюшники. На мой взгляд, уши растут оттуда. Но нам строго запрещено этим заниматься. Честно говоря, я за все годы помню только один такой случай, чтобы был прямой запрет на расследование диверсии – тогда, когда нас командировали в Чернобыль. Уже при Горбачёве.
– Почему? – спросил Фёдор.
– Потому что грядёт катастрофа. Катастрофа более страшная, чем взрыв поездов и даже чем Чернобыль. Не видит этого только слепой. И вот что, Федя. Я принял решение и подаю рапорт об отставке. Я честный человек и участвовать в этом не хочу.
– Я понимаю, Антон, – с трудом произнёс Ермишин, – я только об одном тебя хочу попросить. Сообщи, пожалуйста, моим родным, что я ни в чём не виноват. Жена… не думаю, что Наташе это важно. С женой мы давно расстались, теперь у неё не будет никаких препятствий для оформления развода, но всё же. Наташа живёт в Грозном. И дочь моя, Анна, когда повзрослеет, пускай знает. Ей сейчас пятнадцать, она в Москве, у моей старшей сестры. Запиши, пожалуйста, адреса.
* * *«Господи Иисусе, почему так?
Почему именно меня?..
Господи, зачем это сделано моими руками?
Шесть сотен невинных жизней… Зачем? Почему?
Господи Иисусе, прости, я не знал!! Я клянусь, я не знал!! Я понятия не имел, что Олег Иванович хотел взрывать пассажирские поезда! Я верил, что это эшелон с танками, с танками против Прибалтики… Я хотел защитить жителей Литвы… Женщин и детей, защитить от безбожников…
Неважно.
Глупое оправдание.
Матерь Божия, я убил шестьсот человек. Матерь Божия, Дева Мария, как мне жить дальше? Подскажи.
Господи Иисусе, почему ты позволил мне сделать это? Почему ты не послал раньше офицеров КГБ, чтобы они посадили меня в тюрьму? Почему ты позволил врачам выходить меня от скарлатины, чтобы я не умер маленьким? Лучше бы тогда умер. Мне было три года, и моя мать родила бы нового ребёночка, и всем было бы хорошо…
Господи, почему ты не остановил меня? Почему ты не остановил вот эти руки, вот эти пальцы, когда они выполняли приказ, почему…
Зачем? Я этого не хотел. Я не хотел убивать детей. Даже русских. Я не хотел сжечь шестьсот человек. Я хотел мира моей земле… Господи Иисусе, зачем ты не взял меня на небо маленьким? Я стал бы ангелочком, и всё было бы хорошо, я бы не убил шестьсот человек…
Господи, я знаю, что нет мне прощения, нет прощения за такое… Но что же мне делать теперь? Как мне дальше-то жить, грешному? Господи, подскажи… Зачем я живой? Я готов принять любую кару. Я готов пойти в тюрьму, на смерть, если это нужно, но как мне искупить шестьсот жизней? Я не знаю, Господи.
Господи, прости, я, раб божий Юозас, не знаю, как положено молиться. Меня этому не учили ни в школе, ни в армии, а в «Саюдисе» я интересовался только боевой подготовкой. Старики говорят, что самоубийство – грех, и это меня держит… Так или нет? Просвети, Господи…
Пресвятая Дева Мария»…
Юозас сидел на тёплой земле на высоком берегу Пахры, уронив на колени большие сильные руки, которые могли бы пахать землю в его родном колхозе и которые, если бы сегодня сделать с них смывы и провести анализ, ещё хранили следы взрывчатки. Рядом с ним лежал свежий номер газеты «Правда».
Внизу, шлифуя камешки, плескалась подмосковная речка, и через мост неторопливо полз красный пригородный автобус.
Прозрение было страшным.
И ничего исправить было нельзя.
В первые часы после прозрения Юозас хотел наложить на себя руки и не сделал этого потому, что успел понять, кто и зачем избавился от Яниса и кому сейчас нужна была смерть второго исполнителя.
Потом он думал о том, чтобы пойти и сдаться.
Он думал об этом весь вчерашний день, нарезая круги между площадью Дзержинского и площадью Ногина.
Его, конечно, расстреляют, да он и заслуживает расстрела, но не это удержало Юозаса от явки с повинной.
Прикрыв веки, он увидел перед собой Олега Ивановича – усмехающегося, чуть прищурившего глаза.
«У нас везде свои люди, и в КГБ тоже», – говорил он молодым националистам, изображая минуту откровенности, и теперь Юозас понимал, что это не было пустым бахвальством, только раньше он считал, что, говоря «у нас», куратор имел в виду «Саюдис».
Вряд ли подобную операцию удалось бы провернуть без помощи советских спецслужб, хотя бы потому, что два сгоревших поезда никогда прежде не встречались на этом участке. В ту роковую ночь один из них опаздывал, а другой шёл раньше графика. Значит, всё было согласовано, и в заговоре должны были участвовать, как минимум, железнодорожники, даже если их обманули, как и Юозаса, и они не представляли себе всего плана, но всё равно никто из них не сообщил в органы, или их покрывали. Скорее, второе, и даже больше, чем согласованный сбой графика движения, в этом убеждали сообщения СМИ в первые же сутки, что диверсия исключена, что речь идёт о халатности при строительстве и уже есть первые подозреваемые. Они не могли установить всё это так быстро, практически когда ещё на месте работали пожарные и спасатели. Если, конечно, не готовились заранее.
Рядовой боевик, Юозас мог только догадываться о плотности сети, которой опутали Советский Союз западные спецслужбы.
В Литве ему появляться нельзя, это очевидно. Скорее всего, уже никогда. Да и вообще выходить на связь с родными. Не говоря о более серьёзных силах, предателя моментально вычислит разведка «Саюдиса» – в том, что он уже стал таковым для бывших соратников, не было никаких сомнений после того, как он, во-первых, не явился по вызову, а во-вторых, самовольно без разрешения покинул конспиративную квартиру.
Юозас до конца не уяснил для себя, какова же в реальности схема взаимодействия организации с хозяевами, но было вполне достаточно и того, что между ними налажен обмен информацией.
А это значит, что он больше не увидит ни мать, ни Марту…
Юозас погладил руками мягкую траву. Где-то далеко за рекой мерно работал трактор. Ему вдруг живо вспомнилось детство, вот он идёт с отцом по полю, зреет хлеб, наливаются золотистые колосья. Вот отец поднимает его, маленького, на руки, показывает ему комбайн, большой и жёлтый, с буквами «Ростсельмаш» – это была первая надпись, которую маленький Юозас прочитал по-русски, в семье говорили на литовском и газеты выписывали на литовском… Это потом, когда он подрос, уже в городе, после развода родителей, взрослые дяди объяснили ему, что русские – это оккупанты… Потом «Саюдис», молодёжное крыло… Потом… Нет, нет, не надо сейчас об этом, о поездах, о «Саюдисе» не надо, это всё равно о поездах, не надо, ему и так всю жизнь о них помнить, пускай хотя бы на несколько минут будет поле, такое же, как там, за Пахрой, колосья и комбайн, парное молоко, отец и мать, и руки отца, которые растили хлеб, мозолистые и надёжные, такие же большие и крепкие, как у него сейчас…