Браслет рода

Любомысл стоял, опираясь на дерево, чувствуя, как дрожь покидает его тело. Он сделал это. Он спас их.

Ратислав, бледный, но живой, смотрел на него. В его глазах не было больше ни гнева, ни страха. Было потрясение. Безмолвное, глубокое уважение.

Гордята подошёл к сыну и молча положил тяжёлую руку на его плечо. В этом жесте не было слов. Но Любомысл почувствовал всё: гордость, признание и суровое предупреждение. Дар был признан. Но с этого момента ответственность за него возрастала в сто крат.

Они победили. Но Любомысл понимал – его настоящая битва только начиналась.

Часть 3: БРЕМЯ ДАРА

Возвращение в поселение было триумфальным, но для Любомысла – оглушительным. Несся рёв ликующих голосов, давила тяжесть восхищённых и испуганных взглядов, а в голове бушевала настоящая буря. Каждый человек, каждый камень, каждое дерево, казалось, кричало ему о случившемся. Он шёл, стиснув зубы, сжимая в кулаке амулет Ястреба, пытаясь отгородиться от этого водоворота, но это было похоже на попытку остановить реку ладонями.

Гордята шёл впереди, его прямая спина и суровое лицо были обращены к толпе. Но Любомысл, даже не глядя на него, чувствовал исходящую от отца сложную гамму: гордость, триумф, но также и тяжёлую, как жернов, озабоченность. Старейшина понимал – скрывать дар сына больше не получится. Теперь предстояло им управлять.

Малуша, увидев их, бросилась вперёд, обнимая сначала Ратислава, потом Любомысла. Её прикосновение обожгло его волной безграничного облегчения и материнской любви, смешанной с прежним, глубоко запрятанным страхом. «Мой мальчик, мой ненаглядный, что же с тобой происходит, духи, защитите его…» – этот бессловесный поток был почти невыносим.

– Всё хорошо, матушка, – хрипло проговорил он, высвобождаясь из её объятий. – Все живы.

Он видел, как Светлана стояла поодаль, рядом со своим отцом, Доброгневом – высоким, худощавым мужчиной с колючим взглядом. От неё по-прежнему веяло холодной пустотой, но теперь, к своему удивлению, Любомысл уловил лёгкую, едва заметную искру… любопытства? Нет, скорее, переоценки. Доброгнев же излучал открытую враждебность и расчёт. «Колдовство. Не иначе. Надо будет поговорить с волхвами…»

Весь остаток дня Любомысл провёл в своей землянке, пытаясь прийти в себя. Шум в голове постепенно стихал, сменяясь изнеможением. Но покой был недолгим. С наступлением сумерек к нему пришёл Гордята. Он вошёл, сел на лавку напротив и долго молчал, его взгляд был тяжёл и непроницаем.

– Ты сделал сегодня дело, сын, – наконец произнёс он. – Род тебе благодарен. Но ты понимаешь, что теперь всё изменилось?

Любомысл кивнул, сглотнув. Он понимал.

– Слухи уже ползут, как гадюки по траве, – продолжал отец. – Одни говорят – ты избранник богов. Другие – что ты наслал на Ратислава порчу, а потом её снял для виду. Третьи шепчутся о старом даре волхвов. В любом случае, ты больше не просто мой сын. Ты – знамя. Или мишень.

– Что мне делать? – тихо спросил Любомысл.

– Учиться, – твёрдо ответил Гордята. – Быстро. Завтра Ястреб приведёт тебя к Велесичу. Он стар. Он кое-что понимает в таких вещах. Слушай его. И помни – никому не раскрывай всю силу своего дара. Пусть думают, что ты лишь чутье имеешь, как опытный следопыт. Ни слова о мыслях людей. Это… это пугает.

На следующее утро Ястреб, молчаливый и неумолимый, повёл Любомысла на окраину поселения, к одинокой, почти вросшей в землю избушке на курьих ножках, поросшей мхом. Воздух здесь пахло сушёными травами, дымом и чем-то древним, звериным. Это было жилище Велесича – старого, почти слепого волхва, хранителя старых преданий и знаний.

Внутри было темно и душно. В центре, на медвежьей шкуре, сидел древний старик. Его лицо было похоже на высохшую грушу, а глаза, затянутые бельмом, казалось, смотрят сквозь время и пространство.

– Пришёл, – проскрипел старик, не поворачивая головы. Его голос был похож на шелест сухих листьев. – Чую… пахнешь ветром из иного мира. И землёй нашей. Смесь странная. Садись, дитя разломанное.

Любомысл осторожно присел у входа. Ястреб остался снаружи, на страже.

– Меня прислал отец… Гордята, – начал он.

– Знаю, зачем прислан, – оборвал его Велесич. – Слышишь голоса мира. Дар Рода, что течёт в крови твоих предков. Но кровь та истончилась, а дар – проснулся. Дикое семя в истощённой почве. Опасно.

Старик протянул костлявую, дрожащую руку. – Дай свою длань.

Любомысл, после мгновения колебания, положил свою руку в его ладонь. Прикосновение было холодным, как камень. И тут же на него обрушилось нечто новое. Это не был шёпот. Это был… гул. Глухой, мощный, как биение самого сердца земли. Это были не чувства и не мысли, а сама память – память камней, память деревьев, древняя и немая.

– Чую… – прошептал Велесич. – Да, в тебе сила. Но неуправляема она, как паводок. Её нужно обуздать. Направить в русло. Иначе снесёт тебя.

Он отпустил его руку. – Слушай. Не пытайся заткнуть уши. Это всё равно, что пытаться не дышать. Слушай, но не всеми ушами сразу. Выбери один голос. Голос огня. Или ветра. Или воды. И слушай только его. Учись отличать шёпот листа от шёпот травы. Это – первый шаг.

Они провели так несколько часов. Велесич говорил мало, но каждое его слово было наполнено смыслом. Он учил его не бороться с даром, а становиться его частью, находить в этом хаосе гармонию. Он говорил о «языке» стихий, о том, что у всего в мире есть своя песня, и нужно лишь научиться её слышать.

Когда Любомысл вышел из избушки, голова его гудела, но уже не от боли, а от переполнявших его новых ощущений. Мир не стал тише. Он стал… понятнее.

По пути назад они с Ястребом проходили мимо группы женщин у проруби. И Любомысл, следуя наказу Велесича, попытался сфокусироваться не на их словах, а на чём-то одном. Он выбрал лёд. И сквозь общий гул ему открылось его тихое, зимнее пение – о тяжести, о свете, о медленном течении вглубь земли. Это было прекрасно и спокойно.

Но его покой был нарушен резким, пронзительным ощущением, которое пробилось сквозь эту гармонию. Паника. Чья-то острая, детская паника. Он остановился, насторожившись.

– Что? – тут же спросил Ястреб, его рука легла на рукоять ножа.

– Не знаю, – прошептал Любомысл, закрыв глаза, пытаясь найти источник. Это был не голос, а чистое чувство ужаса, исходящее откуда-то с края поселения, со стороны загонов для скота.

Не говоря ни слова, он рванул в ту сторону. Ястреб последовал за ним. Они обогнали двух десятников, мирно беседующих у частокола, и выскочили на пустырь.

Там, у самого края обрыва, над крутым спуском к реке, стояла маленькая девочка, Лыбедь, дочь одного из дружинников. Она была бледна как полотно, её глаза были полны слёз, а губы дрожали. В пяти шагах от неё, рыча и скаля зубы, стоял огромный, бездомный пёс, загнанный в угол и оттого особенно опасный. Детишки, что только что играли здесь, в страхе разбежались.

– Не двигайся, Лыбедь! – крикнул Ястреб, выхватывая нож.

Но Любомысл понял, что это только спровоцирует зверя. Он видел не только собаку. Он чувствовал её. От неё исходила не злоба, а слепая, животная ярость, смешанная с болью (он почувствовал занозу в её лапе) и всепоглощающим страхом.

– Стой, – резко сказал он Ястребу. – Не лезь.

Он медленно, очень медленно сделал шаг вперёд, опустив руки и отведя взгляд в сторону, демонстрируя покорность. Он не пытался «услышать» собаку словами. Он попытался послать ей ответное чувство. Не страх, не угрозу, а… спокойствие. Тихую, уверенную безопасность. Он мысленно рисовал образ миска с едой, тёплой соломы, ласковой руки.

Пёс продолжал рычать, но его рычание стало менее уверенным. Он смотрел на Любомысла, и в его диком взгляде читалось смятение.

– Всё хорошо, – тихо, почти шёпотом, проговорил Любомысл, делая ещё один шаг. – Никто не причинит тебе зла. Уходи с миром.

Он послал ей мысленный образ свободного пути – прохода мимо него, в сторону леса.

И случилось чудо. Собака перестала рычать. Она неуверенно вильнула хвостом, фыркнула и, пятясь, прошла мимо него, а затем рысцой скрылась в кустах.

Любомысл подошёл к Лыбеди, которая стояла, не в силах пошевелиться от страха, и взял её за руку.

– Всё кончено, – мягко сказал он. – Иди к матери.

Девочка, не сказав ни слова, кивнула и пулей помчалась к дому.

Любомысл обернулся и увидел, что за всем этим наблюдали не только Ястреб, но и те самые десятники, а из-за угла выглядывали несколько женщин. На них не было страха. Было благоговение.

Ястреб подошёл к нему ближе.

– Ты не просто слышишь, – тихо сказал он, и в его голосе впервые прозвучало нечто, похожее на уважение, выходящее за рамки долга. – Ты говоришь с ними.

Любомысл лишь кивнул, глядя на свои руки. Он не просто понимал языки. Он мог на них отвечать. Дар был куда сильнее и страшнее, чем он думал. И новость об этом разнесётся по поселению быстрее, чем любая другая.

Вечером, когда он сидел у огня, пытаясь осмыслить произошедшее, к нему осторожно постучали. На пороге стоял невысокий, тщедушный мужчина по имени Милован, один из ремесленников. В руках он держал небольшой горшочек с мёдом.

– Любомысл… прости за беспокойство, – заговорил он, нервно переминаясь с ноги на ногу. – Слышал я… то есть, люди говорят… что ты можешь… понять.

– Что случилось, Милован? – спросил Любомысл, чувствуя, как в груди защемило. Он уже догадывался.

– Коровка у меня… лучшая дойница… третью ночь мычит, не спит, есть ничего не хочет… Дохтур говорит, не его дело… Может… может, ты послушаешь её? Поймёшь, что болит? Умоляю!

Любомысл посмотрел на его искреннее, полное отчаяния лицо. Он чувствовал его надежду, его веру в чудо. И он понял – отступать некуда. Дар сделал его не только изгоем или избранником. Он сделал его последней надеждой для тех, у кого её не осталось.

– Хорошо, Милован, – тихо сказал он. – Отведи меня к ней.

И он вышел в ночь, навстречу своей новой, невероятной и пугающей судьбе, понимая, что бремя дара только начало давить на его плечи.

Часть 4: ПЕРВАЯ ЖЕРТВА

Ночь была тихой и звёздной, но для Любомысла она оглушала криком. Негромким, протяжным, полным боли и тоски. Это был голос коровы Милована. Он услышал его ещё на подходе к небольшой, аккуратной усадьбе ремесленника, и этот звук вонзился в его сознание острее любого клинка.

«…Горит… всё горит внутри… и камень… тяжёлый камень давит изнутри…»

Любомысл сжал виски, пытаясь отсечь остальные голоса – перешёптывание ночных насекомых, сонное бормотание спящих птиц, храп соседей. Он научился этому за последние дни – не заглушать шум, а находить в нём нужную «ноту». Сейчас все его существо было настроено на страдание этого животного.

Милован, дрожащими руками отодвинув засов, ввёл его в тёплый, пропахший навозом и сеном хлев. В дальнем углу, на свежей соломе, лежала пегая корова. Её бока тяжело ходили ходуном, глаза были мутными от боли.

– Вот она, Бурёнушка… – прошептал Милован, и в его голосе слышались слёзы.

Любомысл медленно подошёл к животному. Он боялся напугать её, но корова лишь безучастно повела в его сторону глазом. Её страдание было слишком всепоглощающим.

– Оставь нас, Милован, – тихо попросил Любомысл.

Ремесленник кивнул и, бросив на него полный надежды взгляд, вышел, притворив дверь.

Любомысл опустился на корточки рядом с коровой. Он закрыл глаза, отдался потоку её ощущений. Это было похоже на погружение в бушующее море боли. Огонь в животе. Давление. Тошнота. Он видел смутные образы – проглоченный острый камень, царапающий изнутри, воспаление, расползающееся по всему телу.

Это не была человеческая болезнь, которую можно описать словами. Это было чистое, физиологическое страдание. И он чувствовал его так остро, будто это горело и болело в нём самом.

– Я понимаю, – прошептал он, кладя руку на её горячий, влажный бок. – Я знаю, где болит.

Он не был лекарем. Но Артём, где-то в глубине его сознания, что-то знал. Всплыли обрывки памяти – статья о болезнях скота, прочитанная когда-то из любопытства. Заворот кишок? Нет. Отравление? Не похоже. Камень… Вздутие… Тимпания?

Он сконцентрироваровался, пытаясь «увидеть» точнее. Да, в одном из преджелудков – твёрдый комок, непереваренная пища, газ, распирающий изнутри. Животное умирало медленной и мучительной смертью.

Что делали в таких случаях? Нужно было… выпустить газ. Проткнуть? Нет, это смертельно. Массаж? Травы? Нужно было заставить желудок работать, протолкнуть затор.

Он вышел из хлева. Милован сидел на завалинке, уткнувшись лицом в руки.

– Слушай меня, – сказал Любомысл, и в его голосе прозвучала непривычная для него самого властность. – Мне нужны травы. Полынь горькая. Пижма. Можжевеловые ягоды, если есть. И растительное масло. Быстро!

Милован сорвался с места и помчался исполнять приказ. Пока он бегал, Любомысл вернулся к корове. Он снова положил на неё руки, но на этот раз он не просто слушал. Он пытался послать ей обратно – не слова, а ощущение. Ощущение облегчения, покоя, тепла. Он мысленно представлял, как спазмы утихают, как камень сдвигается, как боль отступает. Он не знал, работало ли это, но животное перестало стонать и, казалось, прислушивалось к чему-то.

Вернувшийся Милован принёс всё, что просили. Любомысл, руководствуясь смутными воспоминаниями и интуицией, приготовил отвар, смешал его с маслом и, с помощью хозяина, влил его корове в глотку. Потом он начал массировать её вздутый бок, снова и снова посылая ей мысленные образы облегчения.

Прошёл час. Два. Рассвет уже заглядывал в щели хлева, когда корова внезапно тяжело поднялась на ноги, её тело содроглось в судороге, и она извергла из себя зловонную, газообразную массу, а затем – тот самый проклятый камень. Она обернулась, посмотрела на Любомысла умным, почти человеческим взглядом, в котором читалась благодарность, и принялась жадно жевать сено.