Девочка-медведь

На русском языке публикуется впервые

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

Original Title: The Girl Who Speaks Bear

Text copyright © Sophie Anderson, 2019

First published in the UK in 2023 by Usborne Publishing Limited, Usborne House, 83–85 Saff ron Hill, London EC1N 8RT, England. usborne.com

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «МИФ», 2026

Моему мужу Нику и нашей младшенькой мишутке Эрте посвящаю.

За то, что за руку ведёте меня по лесу, не давая заблудиться в дебрях

Пролог

Я помню медведицу, которая растила меня. Помню, как зарывалась лицом в её уютное, тёплое брюхо. Поросшие густой шерстью лапищи надёжно укрывали меня от кусачих зимних ветров. Помню раскаты нутряного храпа в зимней тиши леса, облачка пара от размеренного медвежьего дыхания, отдающего запахами лесных ягод и кедровых орешков.

Моя приёмная мать, Мамочка, говорит, что мне было года два, когда она нашла меня возле берлоги в горной пещере. Говорит, я стояла босиком на снегу, совсем голенькая, но с розовыми щёчками, и улыбалась до ушей. Я поковыляла прямо к ней, протянула ручки и нежно рыкнула. Мамочка подхватила меня на руки, а я положила голову ей на плечо, обвилась ножками вокруг её пояса и тут же заснула. Послушать Мамочку, так она с первой минуты поняла, что нам с ней суждено быть вместе. Но как знать, с кем мне суждено быть вместе, если я даже не знаю, какого я рода-племени?

Мамочка заглянула в пещеру – вдруг там найдутся какие-нибудь подсказки, откуда я взялась и кто мои родители. Но внутри ничего такого не нашлось, только пожилая медведица мирно посапывала в зимней спячке. Не желая потревожить её сон, Мамочка тихонько выбралась из пещеры и понесла меня к себе в дом, стоящий на краю Снежного леса.

Мне очень нравится жить с Мамочкой. По мне, так лучшей мамы на всём свете не найти, но о медведице я тоже частенько вспоминаю. Я гадаю, помнит ли она меня, а может быть, даже скучает по мне. Мысли о ней занимают меня не меньше, чем мысли о моих настоящих родителях. О тех, кто, должно быть, потерял меня в лесу – или нарочно оставил там.

Придёт день, и я разузнаю всё-всё о своём прошлом. Надеюсь, не окажется, что я всего лишь младенец, которого родители бросили за ненадобностью. Вот бы это была сказка с настоящими чудесами, вот бы в ней говорилось, кто я такая и почему так отличаюсь от своих сверстников, почему слышу тихий шёпот деревьев, почему всегда чувствую лес и он так сильно влечёт меня.

Глава 1. Янка-Медведь

Все называют меня Янка-Медведь. Но не потому, что меня нашли возле медвежьей берлоги – об этом знают всего два-три человека. Прозвище Янка-Медведь неспроста приклеилось ко мне – я и правда на удивление крупная, высокая и сильная.

Я каланчой возвышаюсь над такими же, как я, двенадцатилетними ребятами, да и над большинством взрослых тоже. И силы во мне побольше, чем в любом из них. Я сильней даже ледорезчиков, лесорубов и тех немногих охотников-собирателей, которые отваживаются заходить в глубь Снежного леса.

В нашей деревеньке на южной окраине леса проживает с сотню человек. И все они сейчас толкутся на деревенской площади, занятые приготовлениями к завтрашнему празднику.

Снег искрится на солнце, воздух наэлектризован радостным волнением и предпраздничной суматохой. Ещё бы! Зима больше чем по полгода держит нашу деревеньку в плену лютых морозов. И завтра у нас знаменательный день – начнётся Великотаяние снегов. На Большой Заморозице вскроется лёд, Снежный лес сбросит своё белое убранство. И я смогу бродить под пологом нежной молодой листвы. В глубь леса не пойду – не хочу, чтобы Мамочка тревожилась за меня. Но от одной мысли, что я стою под зеленеющими ивами и перешёптывающимися соснами, щёки мне покалывают тоненькие иголочки счастья.

Меня зовут на помощь, и я иду через площадь, останавливаюсь поддержать тяжёлые деревянные балки, пока плотники сооружают сцену для завтрашнего представления. Потом помогаю вбить в мёрзлую землю столбы для состязаний по лазанью. Тащу с берега реки сани, поскрипывающие под тяжестью здоровенных глыб льда – это для ледяной крепости. Она уже и так высотой с наш деревенский дом собраний, но ребятня упорно карабкается по сверкающим на солнце стенкам, чтобы ещё надстроить крепость.

Наконец я выхожу на середину площади, где мой лучший друг Саша складывает дрова шалашом для праздничного костра. Я улыбаюсь и машу ему рукой.

– Привет, Саша.

Саша улыбается в ответ из-под своей огромной меховой шапки.

– Здоро́во, Янка.

Мы с ним закадычные друзья с тех пор, как я вытащила его из зарослей крапивы – мне тогда было три года, а ему – все пять. Я натёрла ему ожоги листьями подорожника и попросила взобраться вместе со мной на дерево. Мамочка утверждает, что именно тогда я первый раз в жизни заговорила.

Саша долговязый, с длиннющими, как у цапли, ногами. До этой зимы мы с ним были почти одного роста, но за последнее время я так вымахала, что теперь запросто смотрю поверх его макушки. Я и представить не могла, что буду такой высокой, и кто знает, привыкну ли я когда-нибудь к своему огромному росту.

– Как думаешь, дотащим? – спрашивает Саша, приподнимая конец здоровенного бревна.

– Я и одна с ним управлюсь.

Я взваливаю бревно себе на плечо, и под его тяжестью мои ноги глубоко проваливаются в снег. Саша хватает бревно поменьше, и мы бок о бок топаем к месту для костра.

Нас обгоняет Иван, двоюродный братишка Саши, с целой охапкой веток. При виде меня он широко распахивает глаза и расплывается в улыбке.

– Ох и силачка ты, Янка, прямо как медведь.

Пристраиваю бревно к другим и улыбаюсь Ване. Я ничуточки не против, чтобы мою силу сравнивали с медвежьей. Совсем. Ну почти. Правда, это лишний раз напоминает мне, что я не такая, как другие, – не только из-за своих роста и силы.

Все местные жители родились здесь, в деревне, – как их родители и бабушки-дедушки. Они ходят в прадедовских шубах, которые передаются в их семьях от поколения к поколению, а ночами укрываются стёгаными одеялами, сшитыми их прабабками. Одна я знать не знаю, кто мои настоящие родители и как я очутилась в берлоге у медведицы. От неведения у меня в душе с каждым годом понемногу расползается прореха.

Я забрасываю на плечо следующее бревно и прогоняю из головы эти постылые мысли. Вскоре шалаш из дров делается высотой с меня, и я улыбаюсь, представляя, как жарко и весело завтра будет гореть костёр.

Невдалеке Саша болтает и смеётся с ребятами, которые уже слезли со стен ледяной крепости. Шапку он снял, и его непослушные вихры торчат во все стороны. Я знаю этих ребят. Что немудрено, ведь на всю деревню нас, детей, не больше двух десятков, и мы ходим в одну школу, так что мне вроде бы нечего их стесняться. Иду к ним, но, как на грех, умудряюсь споткнуться. Хорошо хоть, они не заметили, как я стушевалась. Наверное, слишком увлечённо строят планы на завтрашний праздник. Или я слишком рослая, чтобы они разглядели мою смущённую улыбку. Втягиваю голову в плечи и подгибаю коленки, но всё равно ростом не вписываюсь в их компанию. И чувствую себя кукушонком среди воробышков.

Между тем блёклое небо постепенно темнеет и колючий морозец даёт о себе знать. Зима на исходе, но до весеннего тепла ещё далеко. Днём снег тает на солнце, а к вечеру подмораживает, и пожалуйста – за ночь снова нарастает лёд и острые длинные сосульки.

Мимо летит снегирь, так близко, что легонько чиркает крылом мою щёку. Он взмывает ввысь и уносится в сторону леса. Отсюда мне видны лишь тоненькие голые ветки на верхушках деревьев, но они, как толстые канаты, притягивают меня. Лишь у вершины холма, который возвышается над нашей деревней, я вдруг замечаю, как далеко ушла от остальных.

Меня нагоняет Саша и, подстроившись под мой шаг, пихает кулаком в плечо.

– Ты чего? – Я пихаю друга в ответ, но, как ни стараюсь смягчить удар, едва не сбиваю его с ног. В руках у Саши коньки, которые тесёмками подвязываются к ботинкам.

– Хочу всё-таки обогнать тебя. Давай вперегонки до моего дома?

– Давай! – Сердце радостно подпрыгивает у меня в груди, но тут же падает, когда я вспоминаю, что на мне ботинки не для коньков – за зиму я выросла из целых трёх пар и не могу позволить себе обзавестись четвёртой. Меня здорово пугает, что я так быстро расту – настолько быстрее, чем в прошлые годы, что по ночам у меня ноют ноги. Я для вида хлопаю себя по карманам и вздыхаю: – Тьфу ты, забыла коньки дома.

– Как, опять? – разочарованно бурчит Саша.

– Нисколько не обижусь, если ты прокатишься без меня.

Я останавливаюсь на вершине холма. Отсюда со склона сбегает покрытая ровной ледяной коркой дорожка, ведущая до Сашиного дома и дальше, до нашего с Мамочкой порога. Саша обожает коньки, он скользит по льду легко и изящно, как ласточка в полёте. Но сейчас он не надевает коньков.

– А, ладно, давай лучше вместе прогуляемся по лесу. – Он идёт к старому кривому вязу с шишковатым стволом, по которому мы маленькими любили взбираться. За вязом между деревьями петляет тропинка, обегающая кругом наш и Сашин участки. Саша знает, что это моя любимая дорога с холма к дому. У меня сразу теплеет на душе. Всё-таки не зря Саша мой лучший друг.

Войти в Снежный лес – всё равно что попасть в другой мир. Деревья высятся до самого неба, и рядом с ними я чувствую себя совсем маленькой. В мозгу у меня что-то щёлкает, и все мои чувства разом оживают. Иногда в лесу мне кажется, что я в шаге от своего прошлого и вот-вот расслышу его в звуках ветра.

– Небось тоже праздника ждёшь, а? – спрашивает Саша, и глаза его сияют от предвкушения.

Я киваю. И перебираю в уме развлечения, которые ожидают нас завтра: будут всякие игры, музыка, представления, я буду наперегонки с Сашей скатываться на санках по обледеневшему за ночь склону холма и ещё побегу через огненный лабиринт, а возле выхода меня будут ожидать надёжные объятия Мамочки.

Вообще-то лабиринт никакой не огненный, а просто на широких подмостках развешивают шёлковые полотнища, разрезанные и раскрашенные так, чтобы напоминать трепещущие на ветру языки пламени. Состязания в лабиринте происходят под самый конец вечера: все гуртом забегают внутрь и стараются отыскать дорогу под вопли и смех тех, кто запутался в полотнищах или заблудился, а выигравшие выскакивают наружу с раскрасневшимися, как будто опалёнными огнём, лицами.

В первый раз я бежала через лабиринт года в три или четыре и порядком тру́сила, и тогда Мамочка встала у его противоположного конца и махала мне рукой, показывая, куда бежать. Хотя я давно выросла и уже не боюсь, Мамочка по-прежнему встречает меня у выхода из лабиринта.

– Я больше всего жду осады ледяной крепости, – мечтательно говорит Саша и улыбается во весь рот, – видела, какую в этот раз махину выстроили?

– Ага, повыше дома собраний будет, – рассеянно бормочу я, потому что сейчас меня больше всего занимают звуки леса. Я подныриваю под ветку, и снег с неё просыпается мне за шиворот.

У леса бывают свои настроения. Сейчас, например, он полон беспокойства – с веток тяжело шлёпается подтаявший снег, птицы взволнованно гомонят и хлопают крыльями, мелкое зверьё взбегает вверх по стволам, снуёт по прорытым в снегу ходам.

Саша говорит о завтрашних аттракционах, но я почти не понимаю его, взбудораженная странным чувством: лес пытается что-то сказать мне.

– Янка? – окликает меня Саша.

– А? Что?

– Опять, что ли, лес слушала? – с улыбкой спрашивает Саша. – И как, сказал он тебе, кто ты?

Я вспыхиваю от смущения. Мы с Сашей с малых лет привыкли выкладывать друг другу всё без утайки. Но с некоторых пор мне не хочется до конца раскрываться перед ним. Пусть бы он лучше не знал, что я слышу голоса леса или что я жажду узнать о своём прошлом.

– Мне зайти за тобой завтра? – спрашивает Саша.

– Не-а, я должна помочь Мамочке отвезти её снадобья на ярмарку и ещё установить ей палатку, так что мы выезжаем на рассвете.

– Давай зайду, заодно и пособлю вам.

– Вовсе это не обязательно.

– Я сам так хочу. Родители на заре поедут за бабушкой с дедом, уже и сани приготовили, так что завтра утром я вольная птица, – кричит Саша и бежит через сад, расположенный на задах их дома. – До завтра, Янка!

Я сворачиваю к нашему с Мамочкой саду и останавливаюсь под соснами на его краю, потому что хочу ещё хоть чуть-чуть побыть возле леса.

Наш сад, как и Сашин, подходит к самому лесу и ничем не отгорожен. Сейчас это всего лишь клочок голой, укутанной снежным покрывалом земли, но, как пройдёт Великотаяние снегов, мы с Мамочкой вскопаем его и засеем семенами разных растений. К приходу долгих летних дней наш сад-огород оживёт, зазеленеет буйными травами, запестреет цветами, народит первые плоды-ягоды, над его разнотравьем будут танцевать пчёлы и виться бабочки.

Мамочка – травница и зарабатывает нам на жизнь тем, что собирает целебные травы, высушивает их, измельчает, перемешивает и изготовляет из них снадобья от всех болезней. Если я заболеваю, Мамочка знает, каким настоем поить меня, чтобы мне полегчало. Этой зимой она сделала для меня особое притирание, стоило мне пожаловаться, что по ночам у меня ломит ноги.

У нас говорят, что Мамочка умеет вылечить что угодно – а стоит ей захотеть, так и само небо вылечит, чтоб не кровоточило на закате! А всё потому, что в ней живёт мудрость Снежного леса. Мамочка и сама словно лес – неистовая и яростная, а в то же время кроткая и ласковая. Руки у неё гладкие, но при этом твёрдые, как молодая кора. Волосы тёмные, как тени между соснами. И от неё веет сладостью липового цвета.

Когда Мамочка была помоложе, она ходила собирать травы и ягоды для своих снадобий в самую глубь леса. Там-то она и нашла меня возле медвежьей берлоги. Теперь она в лес ни ногой, потому что все нужные травы произрастают в нашем саду-огороде.

Как и все в деревне, Мамочка твердит, что в лесу опасно, её главное дело в жизни – беречь меня от всех угроз и напастей. Я же только и мечтаю, чтобы она отпускала меня в лес хоть на чуточку дальше и я бы могла поразведать, что там и как. Но она ни в какую – говорит, а вдруг ты заблудишься, замёрзнешь или, того хуже, на тебя набросятся хищники, что водятся в чащах.

Вдруг я замечаю алый всполох на ветке дерева. Смотри-ка, ещё один упитанный, кругленький, как шарик, снегирь. Я улыбаюсь ему и сую руку в карман, где у меня всегда припасены для птиц семечки. Кладу их на раскрытую ладонь и издаю мелодичное печальное «фью-у», подражая его свисту.

Снегирь склоняет чёрную головку, переступает лапками вниз по ветке. Потом слетает ко мне на ладонь и трепещет крылышками.

– Янка!

У меня перехватывает дыхание. Чем угодно клянусь, он произнёс моё имя.

– Янка! – снова зовёт снегирь. – Янка-Медведь! Возвращайся в лес!

Таращусь на него, разинув рот. Я услышала всего лишь «фью-фью-у», но поняла смысл. Наклоняюсь к снегирю в надежде, что он просвистит мне что-нибудь ещё.

Но крохотные лапки уже резво взбегают по спинке моего нагольного тулупчика из шкуры северного оленя, и шустрый Мышеловчик, наша домашняя ласка, бросается с моего плеча прямёхонько на бедную птичку.

Снегирь успевает вспорхнуть с ладони за мгновение до того, как на неё пикирует Мышеловчик, во все стороны размётывая по снегу семечки. Зверёк обвивает своё длинное тельце вокруг моего запястья и, невинно глядя на меня, облизывается.

Я сердито смотрю в его глазки-бусинки и качаю головой:

– Не смей охотиться на птиц, когда я их кормлю. Тебе что, мышей дома мало?

Мышеловчик встряхивается, распушая свой мех, спрыгивает на землю и рыжей стрелкой мчится через заснеженный сад. В отличие от своих сородичей Мышеловчик не меняет на зиму мех с буро-рыжего на белоснежный, потому что зимует дома в тепле.

Мамочка стучит в окно кухни: «Хочешь сбитня?» В руке у неё моя любимая жёлтая кружка. От одного слова «сбитень» у меня теплеет на душе в предвкушении горячей медовой сладости.

Я оглядываюсь в поисках снегиря, но его и след простыл. Говорю себе, что мне только показалось, будто я поняла его свист, но сердцем чую, что нет, не показалось. Голые кроны деревьев перешёптываются, снег соскальзывает с ветвей, в его шорохах слышится что-то таинственное. Я чувствую властный зов леса, сейчас он манит меня куда сильнее, чем прежде. Где-то там, в тени между деревьями, таится правда о моём прошлом.

Моё сердце учащённо бьётся, в ногах нетерпеливый зуд. Топаю ботинками у порога и обмахиваю с тулупчика налипший снег, но дрожь беспокойства в ногах не унимается. Едва захлопнув входную дверь, я снова слышу снегиря, хотя его «фью-у» теперь доносится издалека.

– Янка-Медведь! Вернись в лес! Здесь твоё место!

Глава 2. Анатолий

Ближе к ночи появляется Анатолий. Борода у него заиндевела, в глазах плещется лунный свет. В радостном волнении я наблюдаю в расписанное узорами инея окошко, как он выпрягает из саней ездовых собак, заботливо их оглаживает, осматривает им лапы и даёт корма, называя по именам: Нюся, Баян, Пётр, Зоя. И только устроив их на ночлег в сарае, заходит в дом.

Огромный, как медведь, укутанный в оленьи шкуры и меха, Анатолий протискивается в дверь, пригибаясь под низкой притолокой. Но вот когда он, сбросив ворох зимней одежды, в изношенной рубахе навыпуск присаживается к огню, я вижу, что с нашей прошлой встречи он здорово отощал и постарел. Морщины вокруг серебристо-серых глаз залегли глубже, в клочковатой бороде прибавилось седых нитей – рубцы от давних ожогов на щеках Анатолия не дают бороде расти равномерными прядями. Зато улыбается он совсем как прежде, опуская голову и заливаясь алым, как грудка снегиря, румянцем.

Анатолий уже два месяца не показывал к нам носа, что для него не такой уж долгий срок. Иногда он пропадает по полгода и дольше, а может появиться и несколько раз за считаные недели. Я мечтаю, чтобы он почаще заглядывал к нам. Я сильно скучаю по нему, если он долго не приходит, и целыми днями гадаю, когда же он снова явится.

Анатолий живёт в лесу один, бирюком, как это называет Мамочка, кормится охотой и рыбалкой, а иногда ставит силки на мелкое зверьё. Наши деревенские не подозревали о его существовании, пока лет десять тому назад он не постучался к Мамочке, чтобы попросить мазь от ожогов. Хотя ожоги, полученные за пять лет до того в лесном пожаре, уже зарубцевались, Анатолий жаловался Мамочке, что они до сих пор болезненны и сильно зудят по ночам.

С тех пор Анатолий наведывается к нам хотя бы раз в год, а то и чаще. Иногда он остаётся переночевать и устраивается на полу возле очага, из-за чего наши деревенские сплетники дразнят Мамочку, что она завела себе сердечного дружка. В ответ она только смеётся – мол, где это видано, чтобы сердечный друг месяцами пропадал в лесной глуши. При этом глаза у Мамочки загораются ярче и широкая улыбка не сходит с губ.

– Ты совсем осунулся, можно подумать, с тех пор как мы виделись, у тебя маковой росинки во рту не бывало. – Мамочка наливает Анатолию горячего чаю с лимоном и пододвигает корзинку медовых пряников, покрытых белоснежной, как сугробы за окном, сахарной глазурью.

При своём малом росточке Мамочка умеет заполнить собой всё пространство, вдохнуть в него жизнь и энергию. Она всё время на ногах, снуёт туда-сюда и хлопочет вокруг нас – крепенькая, энергичная, непоседливая, точно стайка голубей.

Анатолий отпивает чай, откусывает пряник, и краски возвращаются на его бледное лицо:

– Да брось, нормально я ел, хотя на Дальнем-то Севере зимой шибко не разгуляешься, вот и усох чуток от тамошних морозов.

– Что разузнал? – спрашиваю я, и в предвкушении новой истории мурашки покалывают мне кожу. Анатолий не приходит из Снежного леса, не имея в запасе какой-нибудь истории.

Маленькой я принимала его байки за чистую монету, рассказывал ли он, как волчья стая охотится среди залитых луной снегов или как из чрева вулкана вылетают огненные драконы. Принесённые из лесной чащи – где нашли и меня! – его рассказы, по моему детскому разумению, содержали ключики к моему прошлому.

Теперь я понимаю, что истории Анатолия – не более чем небылицы. Мамочка достаточно просветила меня на этот счёт. И всё же мне хочется верить, что это правда, пока Анатолий рассказывает их и потом, глубокой ночью, когда ветви деревьев за моим окном серебрятся инеем, а мне не спится от мыслей, сколько секретов таит в себе лес.

Анатолий улыбается своей смущённой улыбкой и достаёт из недр глубокого кармана карту. Он бережно расправляет сгибы ветхой бумаги на низком столике, вокруг которого мы сидим, и я склоняюсь над картой в поисках новых пометок. Они каждый раз появляются на карте Анатолия, обозначая место, где начинается новая история.

– Вот ваша деревня, – Анатолий указывает на россыпь аккуратных домиков на южном краю карты, – а это твой дом. – Он обводит пальцем домик с двумя сердечками внутри.

Анатолий всегда проговаривает каждое обозначение, хотя я уже выучила их и могу по памяти нарисовать всю его карту. Но я совсем не против. Мне нравится, как звучит его мягкий голос на фоне потрескивающих в очаге поленьев, нравится наблюдать, как его заскорузлые пальцы уверенно скользят по изображённому на карте лесу.

К тому же это мой шанс самой отыскать на карте новые пометки. Иногда они обозначают что-то очень большое – например, полуразрушенный замок: он появился в прошлом году с легендой о медведе, который когда-то был человеком. А иногда что-то совсем крошечное – например, волчий коготь к сказке о том, как одна отважная малышка разогнала целую стаю волков. Об этом Анатолий рассказывал мне, когда я была такой же маленькой, как та девочка, и подарил тот самый, как он уверял, коготь. Я до сих пор храню его у себя под подушкой. Иногда от одного прикосновения к нему я чувствую прилив смелости, но бывает, что при виде этого хищно изогнутого чёрного крюка размером с мой большой палец мне хочется ещё плотнее закутаться в одеяла.

Я веду взглядом по карте вдоль узкой тропинки, которая змеится через лес на север. В зарослях деревьев таятся волки и росомахи, барсуки и медведи, змеи и белки. За первой из пяти хижин Анатолия тропа обрывается, и я перевожу взгляд на речку Серебрянку, усеянную плывущими льдинами.

– Избушка Яги опять на новом месте. – Я тыкаю пальцем в нарисованный среди сосняка домик на хлипких курьих ножках.

– Зима в этом году суровая выдалась, – угрюмо кивает Анатолий, – бедолага избушка так промёрзла, что у неё коленки полопались. Вскочила она среди ночи, и треск по округе пошёл, будто раскаты грома. Я хоть за тридевять земель был, и то услышал. А изба на юг как припустит, лапы по бережку речному тум-тум! А как отогрелась, в сосняке глухом схоронилась, где потеплее. Ох и заругалась на неё Яга! Ей-то, Яге, не по нраву соседство с живыми. Она только души мёртвых привечает.

– Ишь, что выдумал, души мёртвых, избы с курьими ногами. – Мамочка складывает на груди руки и укоризненно качает головой. – И зачем ты, Анатолий, забиваешь девочке голову всякими небылицами?

– Если я о чём и рассказываю, так оно и было. Почти всё, – тихо говорит Анатолий и смотрит на меня. Под его ясным взглядом мне хочется сказать ему, что я верю в правдивость его рассказов. Но вместо этого молча встаю из-за столика и беру с каминной полки продолговатую деревянную шкатулку, где храню любимую чернильную ручку и копию карты Анатолия. Я срисовала её, когда он приходил к нам в прошлый раз, и, хотя моя карта не такая точная, как его, всё равно горжусь ею. Разворачиваю карту на столике и старательно пририсовываю новую стоянку избушки.

Мамочка скрывается на кухне, всё ещё ворча про небылицы. Она верит только в те вещи, которые может увидеть собственными глазами. Впрочем, она не всегда принимала в штыки байки Анатолия. Когда я была маленькой, Мамочка сама рассказывала их мне перед сном, правда, в свойственной ей прозаичной манере. Или напевала мне песни своих предков, где говорилось о силе природы и целительной магии леса. Но, похоже, она считает, что в двенадцать лет мне уже не пристало верить в сказки.

В прошлый раз Анатолий засиделся у нас допоздна, и, когда Мамочка отправила меня в постель, я слышала, как она жаловалась Анатолию, что из-за его историй я одержима фантазиями о своём прошлом и это её очень тревожит. Анатолий ответил, что, раз я зачарованная девочка-медведь, эти фантазии меня никогда не оставят. На что Мамочка возразила: ради моего же блага мне было бы полезнее считать себя деревенской, чем блуждать мыслями в его россказнях о лесе. На этом месте я повернулась на другой бок, не желая ничего больше слышать, и велела себе заснуть.