Брошенный мир: Шок (книга третья)

Старейшина

Ощущения были очень странные. Особенно, учитывая тот факт, что подобное изменение само по себе совершенно не удивляло. Вообще с того момента, как Пейтон согласился на предложение Хеддока и пожал ему руку, то напряжение, которое было у него в отношении Делейни, куда-то испарилось.

Ему больше не хотелось бегать за ней, истязать, душить. Теперь даже сами мысли казались ему совершенно не его уровня. Словно, он только что гонялся за каким-то туманом, забывая про то, насколько большим он может быть. Что вообще на него нашло? Она ведь любила его как настоящего мужчину, способного делать такие вещи, которые не в состоянии был делать больше никто. Она не одна из тысяч тех, кто есть на станции. Она была такой единственной, кто любил в нем то внутреннее, что есть в нем, а не ту власть, которая являлась лишь следствием этого. А она ж еще была самой красивой, сексуальной и соблазнительной. И хоть это всего лишь один конкретный человек. Это такой человек, без которого жизнь кажется серой. А он хотел ее убить…

Пейтон сидел в своей квартире и смотрел на тот ландшафт, что виделся как громадная панорама за его окнами. Там ведь тоже много разных важных и не очень вещей, но ведь ни одна вещь не может быть настолько важной, чтобы всё остальное из-за этого потеряло свою ценность.

Как легко понимать подобное, когда ты видишь неодушевлённые предметы, и как тяжело иногда бывает с живыми людьми. И ведь он сам буквально несколько часов назад покупался на это…

– Это удел молодых… – вслух сказал Пейтон и плеснул себе в стакан немного виски. Врачи вообще предупреждали его, что пить после приступа сама по себе плохая идея, но ведь он знал, что то был вовсе не сердечный приступ, а так, какое-то недоразумение в его нервной системе.

Он выпил стакан залпом и, проглотив жидкость, ощутил прилив тепла внутри себя:

– А удел опытных – править этими молодыми.

Хеддок при последней их встрече раскрыл свои карты. Выборы. Он хотел провести выборы и стать президентом. А место вице-президента пообещал Пейтону, взамен его поддержки на этих выборах.

Пейтон хорошо знал из учебников, что такое вице-президент. Второй человек в государстве. Тот самый второй, который станет первым, если вдруг с президентом что-то случится. И именно это интересовало его больше всего – занять пост того, кто заменит первого.

Как ни странно, но у него совершенно не было сомнений в том, что Хеддока придётся сменить. Это вообще виделось как само собой разумеющееся. Причём совершенно не важно, как именно. Линкольн, Кеннеди, Франклин Рузвельт. Они все когда-то были президентами, а потом внезапно перестали ими быть, и их место заняли вице-президенты. И ведь никто ж потом не привлекал этих вице-президентов к делам по поводу того, как это так получилось. А знали ли они о том, что так случится? А не поспособствовали этому сами? Ни одного не привлекли к этому, какие бы обстоятельства там ни были. Не привлекли по одной единственной причине – они стали президентами по факту.

Пейтон усмехнулся. Алкоголь начал играть у него в крови, и он выпил ещё порцию… У него будут полномочия решать все так, как может решать только настоящий лидер, ведь у него будут не те жалкие ошмётки власти, которые были раньше посредством полномочий старейшины. У него будет вся власть… Дурень Хеддок думает, что может крутить-вертеть систему, как ему вздумается, и оставаться при этом руля. Не знает главного правила – если ты уже у руля, то всё, что у тебя есть это система. Не трогай её вообще, иначе она поглотит тебя… Не такой уж он и умный оказался, каким подавал себя другим. Не таким уж умным… Но что его беспокоило, так это происшествие с Биллом Стерлингом – тот ни с того, ни с сего сам заколол себя в левый глаз. Особенно странным это выглядело после инцидента с недавним приговорённым к смерти, которого Стерлинг жестоко истязал перед тем, как казнить. Не надо было быть особым спецом для того, чтобы понимать, что садизм и самоистязания совершенно противоположны друг другу и никак не могут с лёгкостью сочетаться в одном человеке с разницей в один день. Тут что-то было явно не так. Пейтон никогда не был другом Стерлингу, и пару раз даже сильно удивлялся его решениям. Как в тот случай, когда Пейтон на закрытом заседании предложил досматривать всех перед тем, как пускать в центральный лекторий – мол, давайте продемонстрируем заботу. Государство должно заботиться о своих гражданах, а прежде всего об их безопасности. Никто не сможет причинить вреда другому, все будут чувствовать себя защищёнными, а мы получим ещё один удобный рычаг для воздействия на несогласных. Пейтону тогда казалось, что Стерлинг будет первым, кто одобрит эту идею и станет горячо поддерживать её вплоть до самого принятия, но случилось совершенно наоборот. Стерлинг сказал тогда, что служит Аполло-24 для народа, а не для себя. Что обыски, будь то людей или недвижимости – это элемент психологического воздействия, иногда даже карательной категории. А он вот следит за порядком и защищает, в том числе друг от друга. Он стал приводить массу примером из истории – все они подходил как нельзя лучше: о том, что преодолеть подобное заграждение есть достаточное количество способов, о том, что желание, например, всех возрвать ещё проще будет реализовать путём подрыва очереди на входе, о том, что ключевой подход в поиске нарушителей – это психология и точечный выбор. У Стерлинга оказалось в наличии столько поразительной фактуры, что даже Пейтон понял, что сопротивляться бесполезно. Это был один из немногих случаев того, когда ему пришлось буквально сливаться с темы, чтобы избежать дальнейшей эскалации. Смесь непонимания и удивления, тогда заполонили всё сознание Пейтона. Почему Стерлинг был против? Понятно, что он разбирается в этом лучше, понятно, что у него есть свои соображения, но почему он был против получить ещё одну возможность что-либо контролировать? Это слабость при ощущении изменений? Старческий консерватизм и нежелание вводить что-то новое? Честолюбие в том, что предложение было не его? Откуда это исходило? У Пейтона не было до сих пор на это ответа. Но что он хорошо понимал, так это то, что Стерлинг очень последователен. Его действия выверены. Он отлично понимал, что будет, если нечто делать или не делать. И это понимание строилось на фундаментальных знаниях, опыте, уме. И то, что такой человек не мог просто так убить самого себя, было не просто очевидно. это было невозможно. Тут что-то совсем не так. Это явно было какой-то вынужденной мерой, и очень интересно, какова в этом роль Хеддока. Не получится ли так, что вице-президент раньше выйдет из игры, чем президент? Может же Хеддок так думать? Может. Про Линкольна и Кеннеди он ведь тоже знает. Пейтон взял бутылку виски, покрутил её в руках, разглядывая этикетку, а затем убрал в ящик стола. Не время сейчас расслабляться и уж тем более праздновать. В ближайшие несколько дней станет понятно, что будет полноправным правителем Аполло-24. Пейтон поднялся, взглянул в даль, набирая внутри свой жаркий пыл и мощно взмахнул пальцем:

– Что Вы хотите получить? Заблуждение и страх со всех сторон? Боль и страдания? Пустоту и отчаяние?

Он опустил палец и слегка отвернулся, и затем резко вернулся в предыдущее положение:

– Или защиту? Возможность спать спокойно, пока другие решают за вас самые главные вопросы. Надёжность и стабильность. Уверенность в завтрашнем дне.

Пейтон ощущал со стороны свой властный повелительный взгляд, который он держал всё это время. Нет, лучше него никто не умеет управлять думами людей. Лучше него никто слова не подберёт. Не завернёт их в нужном порядке. И именно этот порядок надо поставить так, чтобы без него вся эта защита, надёжность и стабильность в умах людей даже не подразумевалась. Тогда и только тогда никакой Чарли Хеддок, кем бы он ни был, не подумает даже о том, чтобы попытаться управлять этими людьми без него.

Зазвонил телефон.

Пейтон странными глазами уставился на него. Вроде бы сейчас звонить ему было уже некому. И поздновато и докладывать не о чем. Даже если какой-то ненормальный снова искромсал себя и покончил с жизнью, то это явно не его забота, а следовательно и беспокоить-то никто не должен.

– Пейтон, слушаю. – он постарался сделать свой голос максимально жёстким и уверенным. Мало ли, если это Хеддок, то пусть почувствует силу.

– Здравствуйте, господин старейшина. – говорил кто-то незнакомый. При этом сама манера говорить чем-то напоминала его собственную. И это были вовсе не те гром и молния, которые извергал Пейтон, а нечто очень кроткое с виду, но с таким же фундаментальным основанием. Словно за человеком, говорившим это, стоял кто-то со всех сторон защищённый. Такие вещи Пейтон считывал с ходу, и это ни с чем нельзя было перепутать.

– Доброй ночи, незнакомец. – старейшина говорил твёрдо, но тон при этом сохранял вполне нейтральный. – Вы скажете, кто Вы и откуда взяли мой номер? Разумеется, Вы понимаете, что мне не составит никакого труда узнать, откуда Вы позвонили, а затем и найти Вас.

– Разумеется-разумеется. Поверьте, такие как я уважают светскую власть… Поэтому я звоню с телефона охраны Вашего блока. И, отвечая на предыдущий вопрос – номер телефона я также взял у них. Он записан в тревожной книге.

Пейтона начинали поражать слова, которые он слышал. Но что ещё больше поражало, так это тон, с которым неизвестный говорил всё это. Ни малейшего намёка на угрозу или показуху. Ответы следовали на вопросы. И ещё… Он сказал "светская власть"… Никакой церкви и религии на Аполло-24 не существовало. Все верили в науку и только в неё. Цифры, причины и следствия. Всё выверенно и закономерно. Ничего лишнего. В это верили граждане. Но если некто выделил светскую власть, то очевидно предполагает и духовную.

– Вас могут удивлять мои слова, но, прежде всего, я хочу сказать Вам, что я Ваш союзник. Я знаю о том, что происходит сейчас на нашей станции, и очень хотел бы помочь Вам, взамен рассчитывая и на Вашу помощь. Вы позволите изложить моё предложение лично, господин старейшина?

– Раз Вы смогли так просто пройти в помещение охраны и найти мой номер, то, полагаю, Вам не составит труда также просто найти мою квартиру и прийти в неё. – Пейтон слегка напряг свой голос, пытаясь показать серьёзность.

– Разумеется, господин старейшина. Разумеется.

– В таком случае, жду Вас у себя сейчас… И первое, что я желаю услышать на пороге, так это Ваше имя. – Пейтон положил трубку.

Вот оно, оказывается, какие ещё люди у нас существуют. А так сразу и не скажешь, что подобные вещи остаются без контроля. Служба Билла Стерлинга, поучения и истории Чарли Хеддока, великолепные рассуждения Пейтона Кросса – с виду кажется, что народ обложен со всех сторон доступом к правильной информации и её трактовке. Кажется, что народу совершенно ничего не надо кроме этого… Религия? Откуда ей здесь взяться, когда для неё просто не оставлено места? Нет, тот кто идёт к нему сейчас или какой-то проходимец, которому посчастливилось оказаться в комнате охране случайно, или человек совершенно иной породы, не встречаемой ранее. Ведь, если то, на что он намекает – правда, то получается, что у него есть способность не убеждать других, а переубеждать. Это совершенно иной уровень. И это не мимолётные вещи вроде политических интриг, в которых Пейтон чувствовал себя как рыба в воде. Это нечто куда более глубинное, нечто, заставляющее людей мыслить по-другому. Заставляющая их становиться такими, какими они и не думали быть… И если всё это так, то у этого человека должна быть совершенно немыслимая харизма и дар убеждения. Пейтон посмотрел на бутылку с виски, стоявшую у него на столе, затем на пустой стакан, и подумал, что сейчас не время снова прикладываться. Интересные сегодня приходят открытия: то перестать хотеть жёстко трахнуть Делейни, то закончить хлестать спиртное. Так и до монашества можно дойти…

Монашество… Да, как нельзя к месту вспомнилось это слово… Станция слишком погрязла в разврате. Не хотелось это замечать, делать акцент, но всем давно было видно, насколько легко и не прочны сексуальные связи между друг другом. Как легко кто-то может начать пить. Как легко может перестать работать, ведь пайка хватает с лихвой – сам Пейтон некогда поддерживал идею о достаточном количестве выдаваемой провизии для людей. Мол, так они никогда не подумают, что им что-то не додают, что у верхушки есть еда куда лучше, ведь когда есть достаток, то говорить о качестве совсем не с руки. Никто просто и не поймёт, что Совет Старейшин шикует, когда есть мудрый Пейтон, который всё правильно объяснит. "Хлеба и красивого слова" – так говорил Пейтон своим коллегам по Совету. И ведь работало же. Ещё как работало… А куда уходил весь пыл – в разврат. Куда ж ещё. Ведь именно Пейтон туда всё и направлял… Оказалось, что недостаточно сильно.

Короткие разговор с незнакомым святошей (а сейчас Пейтон не сомневался уже, что это святоша) навёл на мысли о том, что не всё так блестела, как хотелось в это верить… Послышался стук в дверь. В первые мгновения Пейтону хотелось снять трубку и вызвать охрану. Из этого блока, соседнего, какого угодно. Лишь бы вызвать и выбросить за пределы станции без скафандра этого провокатора. Задушить в зародыше эту угрозу, которая шляется, где хочет и когда хочет и делает вид, что делает это с добрыми намерениями. Глупость. Он старейшина. Опытный и могущественный. Он всегда успеет это сделать, если будет на то потребность. Да и в Тоску всегда можно отправить перед тем, как всё закончить – мало ли, чего интересного расскажет. Нет, всему своё время, а само время торопить не стоит. Пейтон подошёл к двери. В глазок смотреть не хотелось. Как ни странно, но не могло быть речи про физическую безопасность или что-то в этом роде. Святоши не про это, святоши совсем про другое… На глаза ему попался засов, который он совсем недавно смастерил, чтобы никто не смог помешать ему расправиться с Делейни. Такой красивой, милой и сексуальной… Какая это была глупость, так думать. Думать, что красоту можно забрать себе, чтобы ей больше никто не обладал. Это всё жуткие мысли какого-то маньяка, а не политического лидера… Он когда-то читал про африканских диктаторов, которые что только ни делали, пытаясь укрепить свою личную власть, здоровье и будущее в целом. Кто-то даже съедал противников, полагая, что так можно получить его силу. Неужели можно было уподобиться им? Нет. Ему нужна вся станция, и нужна для того, чтобы управлять ей на благо всех. И Делейни в том числе. И сейчас рисковать всем ради мимолётной непонятной забавы – это самое настоящее преступление против себя самого любимого. Глупо было даже полагать, что такое возможно… А вот так называемые духовные конкуренты, вот об этом стоит ещё как подумать.

Пейтон открыл дверь.

– Что? – Его не просто удивило, он в какой-то момент подумал, что спятил. Перед ним стояла Делейни. Красивая, очаровательная. В тонкой розовой блузке и короткой юбке. В её глазах виднелось какое-то полноценное спокойствие, которого не было никогда, и это придавало ей ещё больше шарма… – Я зайду? – та уверенность, с который она говорила, не просто сбивала с толку, она поражала до глубины души. А чего она хочет-то? Неужели забыла, что произошло в прошлый раз? Неужели не подозревала, что он хотел с ней сделать потом? Как она так явилась в тот момент, когда он осознал, что всего этого больше не хочет? Что он стал относится к ней как к символу, означающему нечто совершенное.

– Нет. – Пейтон отрицательно покачал головой, заглядывая ей за спину и пытаясь разглядеть, нет ли кого кругом. В былое время, он искал бы взглядом охранников, а теперь самым важным для него был святоша – не спугнуть бы его.– Как скажешь. – голос девушки продолжал излучать уверенность, оставаясь при этом весьма приятным на слух. – Я лишь хотела сказать, что мне очень приятно было проводить с тобой время. Ты имеешь право знать, как это было. Больше, чем кто-либо другой. Вне зависимости от того, чем всё закончилось.

Пейтон не мог даже пошевелиться. Он был поражён. Прежде всего своей собственной недавней глупостью. Эта женщина была его, была ей добровольно и была довольна этим. Ни с чем нельзя сравнить то чувство, когда рядом находящаяся женщина действительно удовлетворена тобой со всех сторон. Такое нельзя ни с чем спутать, ни на что поменять. У него это было… И то, как она вела себя теперь, лишь показывало, насколько безумно он поступил тогда. Он ведь не её ударил, он, по сути, ударил себя в ней. Вот, что он сделал… А уж про последующие его мысли и вовсе не стоит говорить. Они граничат с сумасшествием, если вовсе не являются таковыми. Он мог продолжать обладать своим влиянием на станции и иметь рядом её. Добровольно, а не по принуждению. Что же тогда на него нашло?

Он повернул голову слегка в сторону, и снова его взгляду попался кустарного типа засов, сделанный второпях. Тогда он возлагал на него надежды. Считал, что это всё, что ему нужно для самого факта его существования. А теперь он смотрел на него и понимал, что то была дикая несусветная нелепость. Пейтон вытащил железку и показал Делейни:– Вот! Видишь это? Вот, о чём я думал. Понимаешь? Об этом! Как ни странно, но до Делейни быстро дошло, что значит этот предмет:

– Я подозревала, что всё будет не совсем так, как предполагается… Наверно, и на тот случай, если я буду сопротивляться, у тебя было что-то припасено. Ну ты, есть ты. Всегда предусмотрительный, даже если надо совершить глупость. Но знаешь… Мне всё равно приятно, что ты в итоге сказал об этом сам. Сам, а не кто-то другой… Это очень похоже на того Пейтона Кросса, которого я когда-то любила.

– Люби теперь кого-нибудь другого. – Пейтон сам не знал, зачем сказал столь очевидную глупость, но сразу продолжил. – А теперь иди быстрее, куда тебе надо. У меня масса важных дел.

Он закрывал дверь и понимал, что никакой святоша сегодня к нему уже не явится. Очевидно, что было видно её и, может быть, даже слышно сам разговор. Более того, слышно, как Пейтон в какой-то момент перестал контролировать себя, указывая на собственные ошибки. А стоило оно того? Может быть, надо было просто прогнать бывшую пассию сразу, не разглагольствуя о прошлом?…

Нет. Ему хотелось сказать Делейни, что он ошибался, и что собирался сделать. Он и так в долгу перед ней. В долгу, потому что предал ни за что. За какое-то сиюминутное помешательство, которое теперь было для него очевидно. Она заслуживала знать о том, как всё было, ведь когда он станет правителем Аполло-24, то любая женщина будет любить уже не его как харизматичного старейшину, а его как единоличного лидера, а это совсем другое…

Проповедник

Дамиан Торн никогда не хотел быть серой личностью. Его не особо волновали материальные ценности или отношение к нему других людей. Но вот внимание как таковое – это была основа его мироощущений. "Никто не может чувствовать себя никчёмным, когда на него обращены сотни глаз".

Внимание. Это было единственное, что имело когда-либо для него значение. На станции он был архивариусом. В его ведении содержалась масса документов, которые проходили через администрацию, различные секции, а также личные заметки обычных людей. Если вначале львиная доля его интереса приковывалась к государственным бумагам, то очень скоро он осознал, как много важного содержится в частных переписках и очерках.

Собственно, сами документы по большей части хранились в цифровом виде, а попадали в архив в случае смерти или заточения гражданина в Тоску. И здесь он тоже не сразу дошёл до своего открытия. Ведь всё первостепенное значение он отдавал исключениям, тем людям, что оступились, нарушили закон и попали в местную тюрьму. Он полагал, что найдёт необходимые ему паттерны там, не понимая, что речь идёт как раз об исключениях. Это вообще были своего рода записки сумасшедших, сбившихся с колеи людей, которые перестали себя контролировать. Это ведь конец пути, а не его начало или даже середины.

Самое интересное было в переписках обычных людей. Которые прожили определённую жизнь, а затем дошли до закономерной точки. Именно закономерной и естественной, а не искусственно созданной, вроде отправки в Тоску. И с недавнего времени стали попадаться ещё более интересные закономерные завершения. Те самые, когда люди отправляли себя на тот свет самостоятельно. Таковых за последние полгода оказалось уже целых шесть, включая последнего бывшего главу секции безопасности Билла Стерлинга. Так вот ключевое открытие этих случаев было в том, что их предварительное поведение, вернее, внутреннее состояние, описываемое в дневниках и очерках, не выдавало никаких намёком на настигаемое сведение счётов с жизнью. Этот факт убедил Дамиана в том, что пора действовать. Восемь лет он готовился. Восемь лет. И теперь похоже, что наступало то время, когда можно будет залезть в разум других людей таким образом, что они не захотят его оттуда выпихивать.

И он стал пробовать. Разные теории, разные подходы, к разным категориям людей… Первой стала концепция противостояния добра со злом в самом крайнем соотношении: добрые боги, которые хотят защитить людей, противостоят злым богам, которые хотят людей уничтожить. Напрашивался явный вывод слушать проповедника добрых богов, чтобы получить их защиту уже при жизни. Заодно обещалась и посмертная беззаботная загробная жизнь, но подобная сторона вопроса, учитывая, что смертей на этот момент было не так много, большинство людей практически не интересовала. Это Дамиан понял буквально сразу и сосредоточился на благах при текущей жизни…

Теория не зашла людям совсем. Он опробовал эту концепцию на четырёх рабочих и одном охраннике. И все они застопорились на одном и том же вопросе "Если ты проповедник таких богов, то почему сам не в достатке?". Ответы вроде "мне это не очень нужно" и "всему своё время" смотрелись весьма бледно, и концепцию пришлось срочно менять. Следующим этапом стало формирование структуры единого бога, абсолютно всемогущего, единственного вершителя судеб, но при этом злого по своей сути. По задумке Дамиана такой бог прославлял лишь самого себя и не стремился ни к абсолютному злу или добру, но при этом мог оказывать блага для своих адептов. Под благами в этом случае подразумевалась возможность избежать каких-то проблем, а также получить себе бессмертие. Дамиан припас последний пункт персонально для себя, пытаясь в некотором роде забрать эту проекцию на себя – мол, я уже бессмертен, и никогда не умру, зато буду наблюдать как умираете со временем вы.

Продвижение пошло, конечно, лучше нежели предыдущая версия религии, но изъянов при этом было предостаточно. Люди хотели однозначных ответов, а при такой концепции своего рода "высшего благословения" было очевидно, что ответы у Дамиана должны быть… Но они были слабы. Всё расплывчатое, многозначительное и эфемерное. Люди не хотели покупаться на дешёвые манипуляции, какие они и сами были в состоянии состряпать, пусть даже не столь красивые. Каждый новый ответ порождал всё больше новых вопросов, а это только отталкивало. Никто принципиально не спорил, в чём-то даже соглашался, но было также очевидно, что идея не взлетела. И тогда до Дамиана наконец дошло, что его бог должен быть не добрым и не нейтральным, а именно злым. Его должны бояться и трепетать от его адептов. Тогда и именно тогда ответы будут звучать убедительно. Они будут отсекать сами зародыши новых вопросов, предлагая варианты возможных ответов на ходу в голове у самого человека. Там, где есть страх, там всегда найдутся ответы. Пусть они будут даже откровенно тупыми и несостоятельными, но такие ответы залезают настолько глубоко, что даже самая мысль о том, чтобы выкорчевать их оттуда, будет уничтожаться самим человеком моментом при её возникновении. И тут очень к месту оказались эти загадочные смерти людей на станции, инициированные ими самими же. Они это сделали по велению великого бога. Того самого, что может заставить человека делать всё, что угодно и когда угодно. Человек не в состоянии не то что противостоять ему, а даже осознать сам момент противостояния. Последнее было ключевым моментом для того, чтобы отсеивать возможные вопросы по какой-либо конкретике – это узнать невозможно, так как дурман бога столь силён, что сознание человека просто ничтожно по сравнению с ним. С именем бога Дамиан "поработал" отдельно. Во-первых, само имя узнать нельзя, как и произнести или написать. Но есть проекция имени в виде двух раздельных слогов "Ак’Ан". Эта проекция необходима для обозначения вездесущего бога друг другу, но не пытающаяся привлечь при этом его внимания. Во-вторых, сами слоги произносились Дамианом со странным придыханием. Это должно было придать имени некий сакральный характер и намёк на космическое происхожение. Перед тем как "презентовать" своё новое открытие Дамиан отрепетировал возможные вопросы, ответы на них и, что особенно важно, сценические паузы. К этому моменту ему стало очевидно, что проповедник – это не просто тот, кто может что-то прояснить, это прежде всего тот, кто всецело демонстрирует то, что он всё знает. Говорить он, разумеется, может далеко не всё. Но то, что говорит, должно выглядеть как некое тяжёлое откровение, идущее из глубины души. Кстати, сама концепция души получила особенное развитие в связи с Ак’Аном. Все души людей создал именно он, именно поэтому он волен распоряжаться ими по своему усмотрению. Более того он может отделять клочки души от одного человека и передавать их другому, таким образом один человек потеряет какую-то свою способность, например, удачу, а другой – приобретёт.