Грозный час России. Предчувствие национальной катастрофы

Очень трудно говорить о человеке, которого хорошо чувствуешь.

Это звучит как парадокс, но – это правда: когда таинственный трепет горения чужого «я» ощущается тобою, волнует тебя, – боишься дотронуться кривым тяжелым словом твоим до невидимых лучей дорогой тебе души, боишься сказать не то, не так: не хочешь исказить чувствуемое, и почти неуловимое словом, не решаешься заключить чужое, хотя и общезначимое, человечески-ценное в твою тесную речь.

Гораздо легче и проще рассказывать о том, что чувствуешь недостаточно ясно, – в этих случаях многое – и даже все, что ты хочешь – можно добавить от себя.

Я думаю, что хорошо чувствовал Л.Н. Андреева: точнее говоря – я видел, как он ходит по той тропинке, которая повисла над обрывом в трясину безумия, над пропастью, куда заглядывая, зрение разума угасает.

Велика была сила его фантазии, но – несмотря на непрерывно и туго напряженное внимание к оскорбительной тайне смерти, он ничего не мог представить себе по ту сторону ее, ничего величественного или утешительного, – он был, все-таки, слишком реалист для того, чтобы выдумать утешение себе, хотя и желая его.

Это его хождение по тропе над пустотой и разъединяло нас всего более. Я пережил настроение Леонида давно уже, – и, по естественной гордости человечьей, мне стало органически противно и оскорбительно мыслить о смерти. В свое время я сказал себе: пока то, что чувствует и мыслит во мне – живо, смерть не смеет коснуться этой силы.

Однажды я рассказал Леониду о том, как мне довелось пережить тяжкое время «мечтаний узника о были за пределами его тюрьмы», о «каменной тьме» и «неподвижности, уравновешенной на веки», – он вскочил с дивана и бегая по комнате, дирижируя искалеченной ладонью, торопливо, возмущенно, задыхаясь, говорил:

– Это, брат, трусость, – закрыть книгу, не дочитав ее до конца! Ведь в книге – твой обвинительный акт, в ней ты отрицаешься – понимаешь? Тебя отрицают со всем, что в тебе есть – с гуманизмом, социализмом, эстетикой, любовью, – все это – чепуха по книге? Это смешно и жалко: тебя приговорили к смертной казни – за что? А ты, притворяясь, что не знаешь этого, не оскорблен этим, – цветочками любуешься, обманывая себя и других, – глупенькие цветочки!..

Я указывал ему на некоторую бесполезность протестов против землетрясения, убеждал, что протесты никак не могут повлиять на судороги земной коры – все это только сердило его.

Мы беседовали в Петербурге, осенью, в пустой, скучной комнате пятого этажа. Город был облечен густым туманом, в серой массе тумана недвижимо висели, радужные, призрачные шары фонарей, напоминая огромные мыльные пузыри. Сквозь жидкую вату тумана, к нам поднимались со дна улицы нелепые звуки, – особенно надоедливо чмокали по торцам мостовой копыта лошадей.

Леонид встал у окна, спиною ко мне, – я очень чувствовал, что в эту минуту он ненавидит меня, как человека, который ходит по земле легче и свободнее его, потому что сбросил с плеч своих унизительную и ненужную ему ношу.

Я и раньше чувствовал в нем острые приливы злости на меня, но – не скажу, чтоб это обижало, – хотя и тревожило; я понимал – по своему, конечно – источник злости, видя, как тяжело живет этот редко талантливый человек, милый мне и – в ту пору – близкий друг.

Там, внизу, со звоном промчалась пожарная команда. Леонид подошел ко мне, свалился на диван и предложил:

– Едем смотреть пожар?

– В Петербурге пожары не интересны.

Он согласился:

– Верно. А, вот, в провинции, где-нибудь в Орле, когда горят деревянные улицы и мечутся – как – моль – мещане – хорошо! – И – голуби над тучей дыма – видел ты?

Обняв меня за плечи, он сказал, усмехаясь:

– Ты – все видел, черт тебя возьми!

И – «каменную пустоту» – это очень хорошо – каменная тьма и пустота! Узника понимаешь…

И – бодая меня головою в бок:

– Иногда я тебя за это ненавижу, как любимую женщину, которая умнее меня.

Я сказал, что чувствую это и что, минуту назад, он тоже ненавидел.

– Да, – подтвердил он, укладывая голову на колени мне. – Знаешь – почему? Хочется, чтоб ты болел моей болью, – тогда мы были бы ближе друг другу, – ты, ведь, знаешь, как я одинок!

Да, он был очень одинок, но, порою, мне казалось, что он ревниво оберегает одиночество свое, оно дорого ему, как источник его фантастических вдохновений и плодотворная почва оригинальности его.

– Ты – врешь, что тебя удовлетворяет научная мысль, – говорил он, глядя в потолок угрюмо темным взглядом испуганных глаз.

– Наука, брат, тоже мистика фактов: никто ничего не знает – вот истина. А вопросы – как я думаю и зачем я думаю, источник главнейшей муки людей, – это самая страшная истина! Едем куда-нибудь, пожалуйста…