SOS

To, что ныне по отношению к истерзанной России совершают правительства союзников, есть либо предательство, либо безумиие.

Или: они знают, что такое большевики, которых они приглашают на Принцевы острова для примирения их с растерзанной их же руками и окровавленной, умирающей Россией, – тогда это простое предательство, отличающееся от других случаев такого же рода лишь своим мировым масштабом.

Тот элемент неожиданности, что так остро поразил всех верующих в благость и справедливость союзников, есть также вещь обычная для таких случаев: все предательства неожиданны, и если божественный Иисус прекрасно знает, куда и зачем отправляется Иуда, то все ученики его продолжают оставаться в счастливом неведении вплоть до самого классического поцелуя. Впрочем, я не намерен входить в психологию предательства: она всем нам хорошо известна; что же касается обстановки, – вместо нежного поцелуя – радио и Эйфелева башня, – то она естественно меняется и прогрессирует со временем, не создавая никаких новых ценностей по существу. Нет надобности останавливаться на целях предательства, они все те же со времени Иуды: Голгофа для одного, серебреники для другого. Иногда, впрочем, и веревка… Но это уже относится к патологии предательства, а не к его нормальной и здоровой психологии.

Либо другой случай: союзники не знают, что такое большевики, которых они приглашают для дружеской беседы, – и тогда это безумиие.

Ибо теперь, после полуторагодичного властвования большевиков в России, их выступления в Германии и других странах, только безумный может не знать, какую силу зла и разрушения представляют собой эти дикари Европы, восставшие против ее культуры, законов и морали. Нужно совсем не иметь Разума, чтобы не понять простых и ясных поступков, действий и вожделений большевизма. Надо не иметь глаз, как слепому – или иметь глаза, но ничего ими не видеть, – чтобы не различить на поверхности земли этой огромной России, сплошь превращенной в пепел, огонь, убийство, разрушение, кладбище, темницы и сумасшедшие дома, каким стал от голода и ужаса целый город Петроград, да с ним и многие другие. Надо совсем не иметь ушей – или иметь, но ничего ими не слышать, – чтобы не услыхать этих воплей и стонов, воя женщин, писка детей, хрипения удушенных, треска непрерывных расстрелов, что составляют неумолчную песню России в течение последних полутора лет. Надо совсем не знать разницы между правдой и ложью, между возможным и невероятным, как не знают ее сумасшедшие, чтобы не почувствовать социалистического бахвальства большевиков в их неистощимой лжи: то тупой и мертвой, как мычание пьяного, как декреты Ленина, то звонкой и виртуозной, как речи кровавого шута Троцкого, то беспритязательно простой и наивной, как та ложь, какою обманывают маленьких детей, животных… и народы. Что-нибудь вроде клока сена, которым животное заманивают в стойло, или официального заявления Советов, что через Атлантический океан можно перейти вброд, или человеколюбивого приказа: в виду отмены смертной казни, немедленно расстрелять такую-то кучку буржуев. В частности, слух союзных правительств должен быть поражен особым и смертельным недугом, чтобы не слышать не только воплей России (нынче весь мир вопит), но и тех вразумительных и ясных докладов о сущности большевизма, что делались им г. Нюлансом, г. Скавенниусом и другими, очень многими другими, достойными доверия людьми.

Далее: надо совсем не иметь памяти, как не имеют ее умалишенные, чтобы забыть о пломбированных вагонах, о происхождении русского большевизма из недр германского имперского банка и преступной души Вильгельма, о Брестском мире, который германские агенты совершали с теми же германскими агентами, как последнюю возможность победы над Согласием. При этом попутно следует забыть Пруссию и Галицию, до насыщения пропитанные русской кровью, и Корниловых – Калединых, павших одиноко жертвою долга и союзной верности, и адмирала Щастного, и Духонина, и разрушенный Ярославль, и мальчиков юнкеров и студентов, доверчиво погибавших во имя России и ваше, дорогие союзники, и те многие тысячи русских офицеров, которых по той же причине гонят, убивают и преследуют, как собак, и которых вы – бессознательно, конечно! – ныне так безбожно оскорбили вашей нежностью с убийцами и палачами. Для полноты беспамятства надо забыть и то, что завтракать в Париже собирался Вильгельм – Вильгельм II, германский император, а г. Вильсон завтракает лишь по счастливому случаю, переплыв два океана: Атлантический и океан русской крови, пролитой в защиту союзного дела.

Далее: надо совсем не иметь чувства достоинства и даже простой опрятности, надо совсем не знать различия между чистым и грязным, как не знают его умалишенные, употреблять в пищу нечистоты, умываться помоями вместо воды, чтобы с приятной улыбкой проглотить, как подсахаренный ананас, все те оскорбления, насмешки, глумливые издевательства и откровенные чистосердечные пинки, какими награждались представители всех союзных народов в большевистском Петрограде. Я не говорю об аресте румынского посла г. Диаманди, против которого в свое время протестовали даже абиссинцы: г. Диаманди настолько не «великая держава», что ему незачем сходить с ума, чтобы скромно и с достоинством молчать. Не говорю о швейцарском посланнике и других малых сих, невинная нейтральность которых также пострадала от беззастенчивой руки большевика. Не смею говорить и о г. Вильсоне, который своевременно, в ответ на свою сочувственную радиотелеграмму свежей Советской Власти, получил совсем дикую и горячую «пощечину» от Зиновьева: для христианина и гуманиста это лишь повод подставить другую щеку, что ныне и исполняется! Но – нападение и убийство в английском посольстве? Но соответственное объявление большевиков стоящими вне закона?

И наконец: имея глаза и уши, имея разум и волю, – надо быть или таким же дикарем, как сами большевики, или человеком, который страдает нравственным помешательством, чтобы остаться равнодушным к бесчеловечной деятельности большевиков и называть ее каким-нибудь другим именем, кроме преступления, убийства, лжи и грабежа. Нужно быть самому нечеловечески, скотски или безумно безнравственным, чтобы называть «внутренними делами» тот случай, когда здоровенный мерзавец насилует женщину или жестокая мать истязает ребенка, – и не вмешиваться под тем предлогом, что упомянутые действия некоторой группой людей называются «социализмом» или «коммунизмом». Есть слова священные, и велико их очарование для живой человеческой души, но когда эти зловещие шуты своих темных и злых китайцев, нанятых для убийства, называют «авангардом китайской революционной демократии», – то нужно иметь не живую, а мертвую душу, чтобы пойти на эту жалкую и постыдную приманку. Здесь наглою шумихою ходячих терминов нагло замазывается преступное существо дела: наем желтолицых убийц для истребления европейцев – случай, доселе небывалый в летописях самой злой европейской тирании!.. И страшно сказать: одурелая Европа уже год смотрит во все глаза на этих экзотических зверей, которых кормят нашим телом, – и все еще не может сообразить, что такое перед нею: «авангард демократии» – или авангард чертей, выброшенных адом для уничтожения несчастной земли. Зовут на Принцевы острова!

Перечисленные дефекты, какие необходимы для того, чтобы не знать большевика, дают в целом законченный образ совершенного Безумца – человека, лишенного зрения и слуха, памяти и сознания, разума и воли, человека, страдающего нравственным умопомешательством, грязного и тупого. Никто, однако, не может допустить мысли, чтобы во главе величайших современных держав стояли простые пациенты из сумасшедшего дома. Их всему миру известные имена, их энергичная и вполне разумная деятельность в продолжение войны, наконец, то уважение, которое до сих пор питали к ним даже враги, делают такую мысль не только нелепой и недопустимой, но даже оскорбительной. Конечно, они не сумасшедшие!

Но если это не безумие, то…?

Как ни ясен неизбежный вывод, я пока остерегусь его делать. Жизнь не всегда подчиняется суровой и прямолинейной логике. Основы человеческих действий так сложны и многообразны – в частности, искусство политики, как и черная магия, столь темное и тонкое дело, что и здесь помимо двух указанных объяснений: предательство или безумие, могут существовать и иные побудительные причины, затерявшиеся в лабиринте громких слов, в пышности декораций и торжественности завтраков, цилиндров, приемов, процессий и экскурсий по развалинам. Со всех фотографий на меня успокоительно смотрят зубы г. Вильсона, обнаженные широкой и радостной улыбкой, и многие другие такие же обнаженные зубы сопутствуют ему, – но я положительно не уверен в искренности этой успокоительной и беспечной улыбки. Так ли ясна душа г. Вильсона, как его фотографическое лицо?

Так ли спокойны и тверды мысли г. Л. Джорджа, как выражение его фотографических глаз? Нет ли там некоторых тайных опасений, неразрешенных колебаний, некоторой смутной нерешительности, основанной на каких-то неясных расчетах?

Тогда не надо и прямого предательства, чтобы совершалось то, что свершилось, и танцующий убийца-большевик отправился на прекрасные острова. И – возвращаясь к Евангелию, столь дорогому для г. Вильсона, – не надо ли тогда классический и страшный образ Иуды заменить другим образом, не менее классическим, но гораздо более простым, распространенным и общечеловечным: Пилата, умывающего руки?

Пилат знал, что Иисус – праведник. Об этом предупреждала его и жена. И он не был ни безумен, ни подл, но он был – Пилат. И сказав: «не повинен в крови праведника сего», он умыл руки и отправил праведника на суд к Каиафе. Каиафа послал к Анне. Анна – обратно к Каиафе… И разве отсыл России на Принцевы острова не напоминает этого хождения по честным судьям – с веревкою на шее? Ходи и ты, Россия, пока доходишься до креста! Не повинны в крови твоей ни г. Вильсон, ни г. Джордж – разве мир не видел, как они умывали руки? Все видели, и многие услужливо подавали полотенце.

Однако: стоило ли вначале кричать так громко, чтобы кончить – Пилатовым фальцетом? Стоило ли вступаться за нейтралитет Бельгии, защищать Сербию, поднимать миллионы людей на миллионы, проливать моря крови, грозить Германии Страшным Судом за ее бесчеловечность, рыдать над Лувеном и Лузитанией, клясться и взывать к небу, пять лет истово бить себя кулаком в грудь перед богом Человечности – и кончить умывальником! Обвороженный речами, декламациями и клятвами, как светлейшего праздника, как Воскресения всех мертвых ждал мир победы Согласия; ее ждали и мертвые, чьей жизнью было куплено дорогое торжество. Люди верили, что с победою этих хороших господ, которые так хорошо говорят о добре и зле, на землю вступит сама Справедливость: что мир, принесенный ими, будет истинным миром, а не новой кровью, огнем и мукой, истреблением беззащитных, пределом нечеловеческих страданий.

И когда над окровавленною землею прозвучал колокол победы – сколько бледных лиц озарилось улыбкой надежды и счастья, – как почернели и исказились зловещие лица убийц, ужаснувшихся перед лицом воскресшего Закона! Это были сказочно-прекрасные, фантастические дни, когда улыбнулся измученный, мрачный Петроград и поверил в англичанина, как в Бога; это были странные и счастливые сны, грезы мученического безумия, когда в каждом выстреле угадывали английскую пушку и бегали на Неву, чтобы посмотреть на английский флот, «прибывший ночью». И дрожали убийцы, и достаточно было показать только чучело англичанина, чтобы вся эта Каинада обратилась в паническое бегство. И… что вышло?

Обмануты живые и мертвые! С нелепым упорством вы гоняетесь за старым, жалким, бессильным Вильгельмом, чтобы судить его за грехи народа – и дружески протягиваете руку здоровенным молодым убийцам и ворам, чудовищам и уродам, которые продолжают проливать кровь невинных… Да, она льется бессмысленно и страшно, и в этой бессмысленности – ужас и преступления большие, нежели в пятилетней войне. И воспрянул духом обласканный убийца, и уже не хочет бежать, и насмехается над вами, и не боится даже живого англичанина, так как принимает его только за чучело.

«Война кончена! Больше ни одного убийства! Долой оружие!» – вот тот грозный и благостный приказ, которого ждали люди от Согласия и его силы, увенчанной победою. А вместо того – тихое шипение выдохшейся гуманности, которою г. Вильсон обрызгивает раскаленные угли… И кровь, кровь, кровь! По-прежнему трещат выстрелы, кем-то берутся и кем-то отдаются города, кого-то бьют и режут, что-то разрушают и уничтожают. С силою лесного пожара, раздуваемого ураганом, распространяется кровавый и бессмысленный Бунт, пробирается под землею, вспыхивает за спиной и по бокам, бросает искры на солому – и не в силах противиться ему ослабевшая Европа, нервно обессиленная пятью годами лишений, еще не вышедшая из полосы того психологического возбуждения, что создалось войной и ныне превращает все европейские массы в группы неуравновешенных людей, в податливый и беспомощный объект для самых диких внушений. Нерешительность и внутренняя двойственность вождей «мировой политики», помешавшая им сразу и определенно встать на ту или иную сторону, все дальше вовлекает их в смертоносные объятия Бунта, который уже удушил Революцию в России, душит ее в Германии и не нынче-завтра всю Европу (а за нею и Америку) превратит в арену повальной резни и разбоя, войны всех против всех. Сегодня нет электричества в Берлине, завтра в Лондоне не хватит угля, а пройдут еще недели, и кто знает? – быть может, остановятся все дороги, замрут в своих гаванях пароходы с хлебом, и костлявый Голод воцарится над Европой, выметая последние живые остатки правых и виновных…

Так мстит Судьба за нарушение клятв, какими клялось Согласие перед богом Человечности. Да, они были нарушены всенародно и громко в тот роковой момент, когда Эйфелева башня с высоты своей начала рассылать приглашения убийцам и жертвам, – и это подтвердили те честные русские деятели, что с презрением и ужасом отвергли лицемерное, малодушное и губительное приглашение. Обмануты живые и мертвые, – и об одном нужно молить жестокую Судьбу: чтобы дала она время одуматься; – если не поздно! – задержала на миг свою карающую руку… И не осуществила мрачных предчувствий того, кто уже видел разрушение своей родной страны.

И не к правительствам Согласия, уже сказавшим свое тяжелое слово, обращен мой молитвенный вопль: «Спасите наши души!» Нет, не к ним, нарушителям клятв, а к вам, люди Европы, в благородство которых я верю неизменно, как верил всегда.

Как телеграфист на гибнущем пароходе, что сквозь ночь и тьму шлет последние призывы: «Скорее на помощь! Мы гибнем. Спасите наши души!» – так и я, движимый верою в человеческую благость, бросаю в темное пространство мою мольбу о гибнущих людях. Если бы вы знали, как темна ночь над нами. Слов нет, чтобы рассказать об этой тьме!

Кого я зову? Я не знаю. Но разве телеграфист знает, кого он зовет? Быть может, на тысячи миль пустынно море, и нет живой души, что услышала бы его мольбу. Ночь темна. Быть может, кто-то далекий и услышит его, но подумает: «Зачем я пойду так далеко? Я и сам могу погибнуть!» – и продолжит свой ночной невидимый путь. Ночь темна, и море страшно. Но он верит и зовет настойчиво, зовет до последней минуты, пока не погаснет последний свет и не умолкнет навсегда бессильное радио.

Во что он верит?

Он верит в человека, как и я. Он верит в закон человеческой любви и жизни: нельзя, чтобы один человек не помог другому, когда тот погибает. Не может быть, чтобы человек без борьбы и помощи отдал другого человека морю и смерти. Не может быть, чтобы никто не пришел на помощь зовущему. Кто-то должен прийти. Я не знаю его имени, но я ясно прозреваю его человеческие черты, его душу, сродную моей. Сквозь холод и ненастье я почти чувствую теплое прикосновение его энергичной и дружеской руки, напряженной волею к помощи и человеческим сочувствием. Я ощущаю эту волю к помощи, которая напрягает его мышцы, делает зоркими глаза, озаряет светом и решимостью его быстрый и твердый человеческий ум. Я его вижу, я его знаю, я его жду – это человек!

Не о помощи Народу Русскому я его прошу. Это слишком велико – Народ Русский, чтобы спасать его: над его жизнью и смертью властен только Бог! В эти скорбные дни, когда презрение, издевательства и насмешка глупцов стали уделом больной и поверженной России, я с гордостью ношу имя русского и твердо верю в ее грядущую славную жизнь. Так же твердо, как верю в твое будущее, благородная Франция, и твое, Германия, наш побежденный враг, и в твое, старая и мудрая Европа, мать мира и наша общая мать! Такие колоссы, как Народ Русский, не погибают! Придут ли правительства Согласия на помощь своему союзнику России или предоставят ей самой выбираться из гнилой трясины, – Россия в урочный час встанет со своего одра и выйдет просветленно и по праву займет свое место среди великих народов мира. То, что так страшно для нас, маленьких и смертных людей, живущих мгновением, – то лишь единый удар сердца для великого и бессмертного народа. Сотнею тысяч погибших больше или сотнею тысяч меньше, годами страданий больше или меньше, – что это значит для России с ее великой и неисповедимой судьбою?

Нет, не о помощи Народу Русскому прошу я тебя, человек. Но вот эти тысячи, которых «больше или меньше», вот эти тысячи людей, у которых жизнь единственна и так мгновенна и которые гибнут ежечасно в невыносимых страданиях – или живут, но так, что это хуже всякой смерти! Это неважно, что они называются «русскими», – важно, что это люди, страдания которых начались так давно и продолжаются бесконечно, продолжаются беспросветно, как в настоящем аду, из которого нет выхода и над которым безраздельно господствуют злые и страшные силы. Их страдания еще можно сократить, смерть еще можно отвлечь от их голов, и о спасении их душ я посылаю мою человеческую мольбу.

Мой друг, я не стану рассказывать тебе, как нам больно и страшно в нашей теперешней России, в нашем мученическом Петрограде. Я не смогу рассказать. Все, что я попробую рассказать, будет бледно и ничтожно наряду с действительностью. Чтобы рассказать, нужны слова, а нынче все слова, как и деньги, стали фальшивыми и уже не стоят того, что в них сказано: целые горы словесной лжи нагромоздились в мире – и под этой грудою бессильным и вялым кажется правдивое слово, отраженное тысячью уродливых теней. Как раскрывать уста для молитвы, когда престолослужительствует сам пьяный Сатана? Вот я скажу слова: ужас – убийство – кровь… и что это скажет уху, в течение пяти лет почти не слыхавшему иных слов? Вот я стану описывать ужасы вымирающего Петрограда – и разве это не прозвучит чем-то старым, уже рассказанным когда-то, а в худшем случае покажется жалкой выдумкой романиста, патетическим преувеличением адвоката, который хлопочет за своего клиента?

Нет, я не стану рассказывать ни о количестве, ни о качестве наших страданий: уже достаточно слов сказано другими, и новых слов не найдется на человеческом языке. Но на одно свойство этих страданий я позволю себе указать: это – чувство беззащитности для себя и чувство безнаказанности для убийц. Не так страшно умирать или терпеть страдания, граничащие со смертью, когда ты чувствуешь за собой руку Закона, который так или иначе, рано или поздно, но не позволит безнаказанно проливать твою кровь, не уподобит тебя простой бутылке кваса, которую походя вылил на мостовую кто-то пьяный и беззаботный. Не страшно умирать, когда ты еще веришь в совесть убийцы и думаешь, что в ней он найдет, рано или поздно, свою кару. Не страшно умирать, но невыносимо больно страдать, когда это происходит на площади, среди бела дня, под равнодушными взорами людей и самого Неба – и знать, умирая, что нет совести у убийцы, что он сыт, весел и богат, что под покровом лживых слов он не только не потерпит кары, но заслужит чей-то восторг, чье-то уважение и низкие поклоны! Страшно, когда детишки голодны и умирают, а убийцы сыты, и Троцкий в свой рот опрокидывает последнюю бутылку молока! Страшно знать, что для мертвецов не хватает могил в Петрограде, а для этих господ открыты дороги не только на Принцевы острова, но и по всему миру, что с их награбленным богатством им доступны все лучшие климаты, все лучшие места продажной земли! Невыносимо думать, умирая, что на чьих-то бесчеловечных весах ты весишь не больше мошки и твоя драгоценная жизнь выбрасывается из мира, как плевок!

И я не знаю, насколько моя вера в человека может найти себе отклик в мученическом Петрограде: там едва ли верят не только в человека, но и в Бога. И это: потеря всех верований в человеческую и божескую справедливость, безнаказанное попрание всех высших свойств человеческой души – есть страдание большее и горшее несравненно, нежели все физические муки в большевистских застенках. Оттого мы все почти сумасшедшие, оттого даже наиболее стойких из нас лишь тонкая грань отделяет от последнего отчаяния и самоубийства. Трудно сохранять жизнь – почти счастьем кажется избавление от нее.

Кто знает – быть может, и это мое обращение к тебе есть также сумасшествие, которым я охвачен наравне с другими: может быть, тебя нет совсем, я ловлю только призрак человека… Нет, я верю в тебя, но скажу горькую правду: все силы свои должен я собрать для этой веры, для этого неуместного вопля, все бесплодие которого минутами так ясно представляется моему уму. Нет, я еще верю в тебя – и сделай же так, человек, чтобы моя вера стала верою и тех несчастных, кто сейчас, в эту минуту, томится отчаянием в беспросветном Петрограде и уже подымает руку, чтобы убить себя и своего ребенка. Это гибнет душа человека!

Мой друг, встань и протяни нам руку. Каждый отдельный француз – я обращаюсь к тебе и тебя зову. Пусть или слабосильны, или ошибаются твои вожди – исправь их ошибки и твоею силою умножь и подкрепи их силу! Еще ребенком я научился любить и уважать тебя, француз, и в истории твоей жизни искать великих образцов рыцарства и великодушного благородства. От тебя я узнал о свободе, равенстве и братстве, с ними жил всю жизнь, с ними хочу и умереть. С тобою я плакал, когда германские полчища топтали твою прекрасную Францию, и знаю, ты не засмеешься над моими теперешними слезами.

И ты, каждый отдельный англичанин, – к тебе я обращаюсь: спаси наши души! Это ты, на твоем языке, создал этот призыв, который стал законом на всех морях и властно поворачивает к гибнущему судну носы всех кораблей, – и ты не оставишь его звучать напрасно. Когда Германия во весь голос распевала о своей ненависти к тебе, уже тогда в ее голосе звучали страх и сознание неминуемой гибели: она знала, что это ты – тот человек, у которого слово подобно закону и обещание равно исполненному делу. Нас еще надо называть по имени, но достаточно сказать одно слово – человек, чтобы сразу узнать англичанина. Встань же, человек, и протяни руку: здесь гибнут люди, здесь гибнут женщины и дети!

И ты, каждый отдельный американец, – тебя я зову. Ты молод и богат, ты широк духом и энергичен, ты хочешь, чтобы факел твоей Свободы бросил свет и на далекую Европу – приди же и взгляни, как нам тяжело, в каком бесчеловечном рабстве томится наше тело и дух. Только взгляни, и, уверяю тебя, ты ужаснешься, проклянешь тех обманщиков и лжецов, что злейшую тиранию выдавали тебе за порыв к свободе всего русского народа!

И ты, каждый отдельный итальянец, – и ты, японец, швед, индус, и кто бы ты ни был: среди всех народов существуют благородные люди, и каждого человека я зову – каждого в отдельности! Ибо настало время, когда не за кусок земли, не за господство и деньги, а за человека, за его победу над зверем, должны бороться люди всей земли. Поймите, что это не революция, то, что происходит в России, уже началось в Германии и оттуда идет дальше, – это Хаос и Тьма, вызванные войною из своих черных подполий и тою же войною вооруженные для разрушения мира!

Пусть ваши нерешительные правительства дают оружие и деньги – вы, люди, дайте самих себя, вашу силу, мужество и благородство. Пусть отдыхает усталый, пусть в свою теплую нору забирается малодушный, пусть спит, кто может спать в такую страшную ночь, но вы, кто силен и не устал, в ком бьется мужественное сердце – идите на помощь людям, гибнущим в России!

Организуйтесь!

Только твердо организованная, разумная сила в состоянии бороться с безбрежным хаосом, с бесформенным, широким, всепроникающим Бунтом. Огонь не тушат огнем, и всякая вооруженная, но не твердо организованная, не разумная толпа, вышедшая на борьбу с бунтом, сама становится Достоянием бунта и только усиливает пожар. Строго проверяйте самих себя, идите только с ясным сознанием высокой цели, иначе вы сами погибнете на пути. Нельзя посылать пьяниц на охрану винных погребов – нельзя слепому поручать охрану маячных огней!