Когда поёт соловей…

Читателю

Очень хочется написать светлую современную книгу, признаться в любви каждому, кто прочитает её, независимо от того, понравится она ему или нет. Светлую,– значит,– душевную, с разноликой гаммой настроений и страстей в человеческих взаимоотношениях. Ведь всё, о чём пойдёт речь, – не авторские фантазии, а правда повседневной жизни её, и тысяч таких же, как она, людей творческого труда.

Хотите – верьте, хотите – нет! Но  эти строки наполнены такой позитивной энергией, которая способна  согреть всех, чьи глаза соприкасаются сейчас с ними. Превозмогая любопытство, надо в это поверить, «разузорить» привычную повседневность чудом воскрешения всего самого дорогого и лучшего, что было в нашей жизни.

И именно в эту минуту оно может нас посетить, взывая лад молитвенного строя и возбуждая чувство благодарения Богу за всё, что мы имели, имеем и чем будем еще владеть.

Эта предстоящая встреча посылает тепло жизненного потока, вливающегося в нас с каждым звучащим здесь пожеланием. Пожеланием погружения в родное, завертевшееся в танцах будней, спрятанное глубоко в душе, ощущение того, что от выси неба к земле Мы – важное звено! Мы – Божьи дети. Мы – есть! Это от нас устремляются желания. Их сонм. И  главные – любить, творить, дарить! На непонятном нам языке они чувствуют прозрачные пространства в беспредельности, где после сумрака земного скитания, побед и поражений, царствует свобода Духа.

От этих слов веет уютом и улыбкой. Мы улыбаемся: себе, людям, миру.

Это улыбка всепоглощающего жизнелюбия и того самого благодарения небесам и Господу, которое живет в нас. Мы не верим в царство морального безветрия. Понимаем: бури неизбежны… Но всем нам всё равно дано безумствовать от  любви и эмоционального огня!

К нам приходит радость: за себя, родителей, детей, любимых, друзей, коллег,– всех, кто не теряет нитей единения, дружбы и  родства.

Ведь готовых к самоотдаче во имя жизни другого, немало, и, когда в унисон бьются сердца, в  душах возводится пьедестал Любви. Это он стережет минуты жизни, ибо они нестерегущих ждут.

Сочиняя эти строки, мы  осознаём, что любви в нашей жизни было много. Она всепроникающая, ибо вопреки протяжным стонам нелюбви, всегда пробуждает не взлелеянные ранее сокровенные мечты.

И, если в какую-то минуту нам казалось, что любовь отвернулась, – верить нельзя!

Просто она замешкалась среди мешающей ей свиты бед и невзгод, запуталась в  ромашковых лепестках, в своем цветении, словно весенняя черемуха в извивах белых кос.

Но она обязательно выпрямится, встрепенётся и однажды совсем неожиданно озарит душу улыбкой, расскажет о вечных подателях жизни – Небе и Солнце, о трепетных звонах лучей Света, о небесной весне и неземной красоте.

И мы прозреем, поймем, что нашему естеству нужно только одно – покаяние; нужно стряхнуть с души уныние, недовольство и неверие, – эту мутную росу амбиций и эгоизма.

Труд этот нелегкий, но он принесет осознание назначения на земле.

Мы все – творцы! Творцы своей жизни и всего, что с нами происходит и случается.

Вот в эту минуту мы чувствуем, как насыщаются вдохновением наши мысли. Они всегда готовы услужить добрым помыслам и планам, нашей воле.

Чарующее воздействие двух слов, – любить и творить, – на внутренний мир и наши души,– рождает готовность быть щедрым, добрым, участливым ко всему живому, что нас окружает.

Преодолевая воспоминания о трудных, порой роковых обломках человеческих взаимоотношений, о том, как мы содрогались от зла, неблагодарности и черствости, настает пора растопить этот лед и готовить накопленное любовью  добро для милосердия.

Его нужно раздавать… Близким, знакомым и незнакомым, одиноким, страждущим, нуждающимся, – всем, кто этого желает и ждет.

Прислушаемся к себе… Внутренний голос многих вдохновенно

заявляет: «Я готов!». Готов  радоваться успешным, красивым, процветающим, здоровым людям.

Готов подбодрить и поддержать участием увядающих, больных и немощных, несостоявшихся и догорающих на закате жизни.

Так поклонимся вместе светозарному чуду воскрешения наших душ ото сна. Порадуемся нашему пробуждению в Христовой молитве. И на грани Неба и Земли обязательно придет рассвет огромного человеческого Счастья: просто жить на этом белом свете!

*

«Да, нужно просто жить! Даже тогда, когда эта жизнь зажала тебя в тиски разочарования и бессилия», – мысленно увещевала себя Евгения Ткачёва.

Выжатый лимон

В больницу её доставила Скорая. Потеряла сознание… на работе, сидя за очередной статьёй. Сейчас «оклималась» маленько.

Днём солнышка и в помине не было. Спряталось от людских глаз, забыло «получезарить» на земле. В палате было тихо. Казалось, слышала своё дыхание. Взглянула на окно. За ним пролетал лёгкий снежок. «Надо же, как уставший старичок, семенит через пятое на десятое. Надо подняться». Накинув халат, подошла к окну. Снежок продолжал свой февральский танец. Услышав воображением его музыку, Евгения уже сочиняла:

Снежинки падают вокруг,

Любовь Небес роняют.

Покуролесят, затанцуют вдруг,

Пока судьбы своей не знают.

   С.А. Демченко. Из серии «Зима». Лунная ночь.

Ладонь ловит танцующую в воздухе серебристую снежинку. То – поцелуй, в котором путешественница, изнемогая от прикосновения с теплом, тает, исчезая с этого мира навечно.

Одна, вторая, третья… Кружатся, как мысли, непостижимо возникая и прячась одна за другой. Говорят, что существует сто тридцать пять типов этих изящных балерин воздушного балета. Формы их условных "пачек" зависят от многих обстоятельств: температуры и влажности воздуха, атмосферного давления, даже структуры воды, с которой они образуются.

Если физические свойства капли хотя бы чуть-чуть меняются, форма снежинки тут же становится иной. Как же они образуются? Этот процесс давно изучен.

Под воздействием низких температур в капле воды происходит так называемое явление "ликвации". То есть образовавшиеся кристаллики льда начинают выталкивать различные примеси (хотя бы ту же пыль) наружу. В результате этого и возникают симметрические кристаллы.

Они обрастают водным паром, переходящим в твердую фазу, создавая, собственно, ту или иную форму снежинки. Найти две одинаковые среди них, абсолютно совпадающие, практически невозможно.

Подумалось: все, как у людей: неповторимость каждого становится непреходящим уделом человека. Мы – разные. И чем больше "выталкивания" из своего мира ненужных примесей-пороков, тем совершеннее и светлее Личность, грани которой оттачиваются в вихре жизненных хитросплетений.

Снежинки реагируют на изменение внешних условий изменением формы: от классической – шестигранной до… совершенно непредсказуемой, – двенадцати-, восьми-, и трех-гранной.

То же самое происходит и с человеком.

Один – талантлив, гениален, второй – упорный, трудолюбивый, третий – преуспевающий… Или… – неуклюж, не приспособлен, ленив. У одного Душа заполнена любовью, добротой, другой же – желчный, злой, на всех обижен. Каждому – свое, свои углы и грани.

Ученые, изучающие мир снежинок, сегодня недоумевают: почему увеличивается количество трехгранников, а не снежинок, например, с двенадцатью лучами?

Даже в природе начинает преобладать посредственность, как и в обществе? Или же, наоборот? – Посредственность людей вызывает себе подобные процессы в природе?

Как знать, но этот вопрос сегодня уже задают снежинки, эти выкидыши нежной зимней стихии Неба.

Не пора ли человеку задуматься о том, что его жизнь – это такое же мелькание, вихрь в небесном вечном океане, как и танец снежинок над головой?

А снежинки роняют любовь,

Несут свои чувства всем людям.

Приходят зимой для того, чтобы вновь

В ладони растаять.– Мы их не забудем.

*

«Да, каждая из вас,– мысленно обращалась женщина к снежинкам,– сейчас ликует: простора и света много, но жизнь Ваша, как и наша, быстротечна, увы!» И вот парадокс: от тепла можно тоже исчезнуть.

А у людей не так? Почему же: и человеческое тепло бывает разным,– искренним и лицемерным, замешанным на обмане. Всё в мире содержит в себе свою противоположность. Осознавая это, понимаешь, какого преклонения и пиетета заслуживает гармония, баланс, мера,– черта, за которую нельзя переходить.

*

Какие же короткие эти декабрьские дни. Время сплывает настолько быстро, что не успеваешь оглянуться: кажется, недавно было утро, а уже и дня нет, вечереет. Дни-то, подобно бусинкам на разорванной нити, бросаются врассыпную, убегают враскат по закоулкам и щелям будней.

Ещё и погода такая,– не радует: серость и сырость, словно танцующая пара, повсеместно правят бал.

В ясную погоду со второго этажа больницы можно чётко различить и строения, и деревья, и спешащих по своим делам людей. А сейчас её глаза отчаянно пытались отделить один силуэт от другого, робко осваиваясь с наступающими сумерками.

Евгения почувствовала холод, съёжилась. Отошла от окна, чтобы набросить тёплую кофту. В дверь постучали. Вздрогнув от неожиданности, произнесла:

– Да, да, входите.

В палату вошёл он, её шеф, Павел Сергеевич Ордынский. Посетитель, которого она ждала меньше всего. Мысль, прежде чем быть озвученной, беспорядочно спотыкалась, беспокойно ворочалась со слова на слово. Выручил гость.

– Женечка, я на минутку, только сегодня узнал, что ты в больнице. Что с тобой? Не шути так. Работы ведь много…

– Я устала, Павел Сергеевич,– и запнулась, увидев принесённые ей соки.

Соки. Кто их не пил! Свежие и консервированные. С мякотью и без нее. Подслащенные и натуральные. С консервантами и без таковых. Соки, как мы знаем, жизнеутверждают все живое.  А тут…

– Ну, зачем мне теперь эти "сандоры", "живчики"? – с внутренним раздражением принимала их женщина. – Мои-то собственные соки уже выпиты до дна?!

– Ты поправишься, – утешал ее сидящий рядом Павел Сергеевич. – Ты же знаешь, как нужна нам.

 Да, она понимала, что необходима. Иначе, кто, кроме нее, будет писать доклады и выступления для него? Конечно, она, его референт, или, как сейчас принято говорить, пресс-секретарь. Сотрудники уже посмеивались. На каждом форуме, где с трибуны звучал уверенный голос ее шефа, по залу ходило колкое: "слова Ткачевой, музыка Ордынского".

Но в том-то и дело: Ордынскому от этого ни холодно, ни жарко. Когда его хвалили за произнесенную речь, он все это напыщенно и самодовольно принимал на свой счет. А Ткачева в это время, сжимая виски от головной боли, сидела где-то в сторонке и думала:

 «Когда же, наконец, это все закончится, и шеф разрешит уйти домой?»

Он властвовал на своем служебном троне, успешно делал карьеру; докладов, отчётов, речей все прибавлялось. И она продолжала писать, – на работе, дома, ночами и днями, чтобы успеть положить материал на стол начальнику к обозначенному сроку.

И дописалась до истощения нервной системы. Теперь вот сидит Ордынский у постели и отпаивает ее соками.

– К тебе вернутся силы, – утешал.

– Силы, может, и вернутся, – вдруг решилась журналистка, – а вот соки отныне будете пить сами, свои.

– То есть?

– Будете писать себе сами. Десять лет такого труда, всегда спешного и неупорядоченного, – с меня достаточно.

– Еще чего надумала. Тогда увольняйся, – не медля, поднялся с места.

На том и распрощались.

Всхлипывая, Евгения выключила свет и прилегла. Может, не стоило так резко сообщать о своём решении? И дальше жить молча со стиснутыми зубами. Можно, конечно. Но не так уж и далеко время, что и стиснуть-то будет нечего.

Ну, что же теперь? Пусть как будет. А будет, как она всегда считала, как должно быть.

Но на душе было неспокойно.

Встала. Но свет не включила. В который раз подошла к окну

Небо было беззвёздным, каким-то притаившимся, ушедшим в засаду. И хотя его задёрнула занавеска лёгкого снегопада, оно где-то в выси было живым и видящим. По крайней мере, так считала Евгения.

Для неё лицо неба всегда было понятнее лица земли. Вот оно у неё какое,– её небо.

Небо!..

Ты величественно простираешься в необозримом и непостижимом пространстве, заставляешь с надеждой и удивлением вглядываться в безмерную высь, настойчиво зовешь в теплые странствия мечтаний и упований, которые изначально возвышали наше естество выше природной самости.

Ты предусмотрительно накрываешь нас невидимым пространственно-временным покрывалом, властно фиксируя свою сущность, приглашая к серьезным раздумьям о таинственном, доселе неизведанном небытии.

Ты пестрое, причудливо разноликое: от морского глубинного мрака до росистой дрожащей лазури.

Щедро посылаешь на Землю свою священную благодать. Она – в сплетенных косах красочного соцветия радуги, всепроникающих золотистых лучах Солнца, в строгом холодном свечении Луны, в светящем мерцании чарующих звезд.

Этот специально и тщательно рожденный Космосом, неестественно бурный поток жизнеутверждения мерцает и разливается ежеминутно, подпитывая и выверяя чудоизменения всего сущего.

Венцом твоей неповторимости выступает сказочная звездность, когда ночами соловьино выщелкиваешь свою красоту и становишься светлячковым алтарем для исповеди звездных колдуний, больших и малых, чудом познанных и доселе совсем неизвестных.

Их сонм, неописуемое множество. Но каждая нежно приласкана и радушно успокоена твоей щедрой опекой.

Небесное бытие переполнено своих страстей и чувств.

Кажется, что молодой Месяц только то и делает, что игриво заискивает, похотливо заключает в  объятия раскрытого "серпанка" твоих ночных красавиц, как бы выбирает свою единственную, способную утолить жажду наполнения и превратить его в тот символ любви, под покровом которого можно сбросить с себя цепи искусственно придуманных на Земле условностей.

Звезды, с любовью купающиеся в лунном физическом океане, также обьясняются в своих трепетных чувствах выкидышу ночи, небесному Мефистофелю.

С Земли они кажутся то ли крестом, то ли неровно окантованным кругом, или еще какой-то совсем причудливой фигурой.

Иногда, надолго цепляя глазом какую-то веселую небесную невесту, замечаешь, что она движется, удваивается, словно размножается в пространственно-временной паутине.

И тогда нас пьянит и всецело захватывает ощущение причастности к целебному таинству животворящей небесной Праматери.

Небо!

Иногда ты, множественно украшенное звездами, даришь нам загадочный ликующий танец звездопада, во время которого отдельные его бунтующие солистки пресыщенно вырываются из взаимозависимого содружества и быстро скатываются небосклоном.

Они спешат известить нас об осуществлении задуманных нами желаний и мечтаний.

Ты иногда сердишься, когда  содрогаешься от раскатистых перекатов грома и на преломлении световых волн рождаешь раскрепощенный  зигзаг огненной молнии или же откупориваешься метеоритными осколками далеких космических субстанций.

Ты можешь расплакаться ручьями близнецового дождя или с удовольствием засмеяться вихрем пушистых снежинок, не останавливаясь столько, сколько тебе заблагорассудится. А то бываешь меланхолически спокойным и ласковым, когда насытишься равномерно рассеянным светом или сумрачным переливом космической энергии.

Ты удивительно красивое внешне. Но намного богаче по существу: своим естеством, функциональным побуждением.

Смело и безвозмездно предоставляешь надежный приют различным хулиганистым облачным химерам, рожденными нашим представлением и фантазией. Жаль только, что их контуры, скоррегированные восприятием глаз, стеариново тают в замедленном течении твоего молочного тумана.

Ты зримый образ вечной Вселенной! Огниво жизненной энергии и воодушевления!

Существуешь только тебе известной логикой бытия и ни с чем не сравнимого самовыражения.

Тебе молимся, к тебе втайне и явно посылаем свои вожделенные мысли.

Во сне без тебя напрочь одиноки.

Когда же взором касаемся твоего вселенства, преисполняемся желанной надеждой.

Ты такое родное и вместе с тем такое недоступное.

Манишь, тайно зазываешь, обжигаешь горечью осознания необратимости всего ранее ощущаемого, воспринятого, пережитого и представляемого.

Ты единственная в мире свободолюбивая крестоносная бездна примирения. Она рано или поздно, раз и навсегда примет в свои объятия порой смущенные, как правило, натруженные, иногда совсем изнасилованные земной жизнью, человеческие души.

Низкий поклон тебе, Небо, за то, что ты было, есть и будешь во веки веков!

*

Вспомнила это своё эссе о небе, понимая, что его лицо чище лица земли.

Люди не видят землю первозданной, собственноручно и постоянно её изменяют, а небеса такому влиянию не подвергаются, являясь человеку такими, какими их ежеминутно рождает праматерь-природа. Они выразительнее земли не только пространственно, но и отличительны своей искренностью, чистотой.

«Как жаль, что нет тебя со мной, мама. Ты вознеслась в небесную обитель и, надеюсь, вкушаешь вечное заслуженное на земле блаженство; в непроглядной дали тебе не до наших земных дел, объятия небес тебе оказались ближе, и ты так рано покинула меня». Слезы медленно катились по Жениному лицу, как роса по цветку.

«Господи, да что ж это я? Совсем расклеилась. А врач сказал, что нервничать нельзя. Только разве это возможно?»

И тем не менее, Евгения мысленно усовестила себя, переведя свой взгляд вниз. Рассеянная темень, несмотря на освещённость, рождала причудливые силуэты городской улицы. Деревья «окудрявились» хлопьями непрерывно идущего снега, и дорога белелась неяркими мерцающими пятнами.

Да, темнота в городе иная, чем, скажем, в поле или на селе. Кажется, что темнота – это довольно просто: солнце заходит, и небо темнеет. Но с ней всё гораздо сложнее. На самом деле существует даже особая шкала, разработанная специально для того, чтобы измерять разные степени темноты. Шкала Бортле для оценки степени темноты неба была создана в 2001-м году, и измеряет темноту неба в пределах от 1 до 9. В деревне она характеризуется третьим показателем, на границе пригорода и села – четвёртым, в пригороде – пятым и шестым, на границе города и пригородных районов – седьмым. И только восьмой и девятый показатель характеризует степень темноты неба в городе.

По-настоящему тёмные небеса, вроде тех, что вдохновляли поэтов Древней Греции – Гомера, Ксенофана или Флавия, Сапфо и Коринны, – тех, что нависали над библейскими городами, – исчезают. Чем больше строится домов, городов и пригородов, тем выше уровень светового загрязнения, и тем светлее становится небо.

Международная Ассоциация Тёмного Неба пытается сохранить темноту первого типа, способствуя распространению светильников, фонарей, излучающих рассеянный свет и сводящих световое загрязнение к минимуму.

Вот и сейчас темнота не справлялась с освещением улиц, с мигающими лампами, неоновым светом витрин, с неясным рокотом неспящего города, негромким шелестом мягких колёс по шоссе.

Она не мешала белому снегу таинственно лучиться какой-то светлой прорезью в больничном саду, выплывающей из самого мрака. Должно быть, это был счастливый вздох светила, луч солнца, прокравшийся, как змеёныш, сквозь сгрудившиеся облака. Словно небо знало, что жажда солнца в людях никогда не убывает. Эта мерцающая полоска то вспыхивала, пронизывая внезапным проблеском мрак, то так же мгновенно умирала, поглощённая им.

*

Выйдя через месяц из больницы, Ткачева пришла за расчетом. У дверей кабинета Ордынского встретила новую сотрудницу. Казалось, тень изысканной чеховской дамы её удочерила: стройна, молода, бархатный взгляд, словом, блеск молодости. « Однако, губа у Павла не дура»,– мелькнуло в голове.

– Приятно познакомиться, – сказала новенькая. – Шеф много чего хорошего о вас говорил.

Странное дело: пара фраз, а первого впечатления, как и не бывало. Оно ускользнуло, впустив в женино восприятие брюсовский женский портрет:

Что я могу припомнить? Ясность глаз

И детский облик, ласково-понурый,

Когда сидит она, в вечерний час,

За ворохом шуршащей корректуры…

– Спасибо. Вы только не позвольте ему превратить вас в выжатый лимон. Он потом вас выбросит с работы за ненадобностью.

«Странно, что она такое говорит?» – подумала новая сотрудница, а вслух спросила:

– Причем здесь выжатый лимон?

– При том.

– Хм, я же не фрукт, тем более, не лимон…

– Вы загляните в толковые словари. Это, когда человек лишается духа, как говорится, душа в теле – еле–еле; когда жизненные силы из тебя выжимают до края. Без этого Ордынский жить не сможет. С ним – работа на износ. Каждый день как двойник другого,– без продыха.

Замысел

Сбросив с себя пресс-секретарскую мантию, Евгения вернулась в свою прежнюю редакцию и уже через год опять её возглавила. Статус в журналистике ей достался дорогой ценой, и с этой работой было нелегко надолго расстаться.

Физическая слабость иногда ещё ощущалась. Вначале ей казалось, что она не больная, но… и не здоровая, что это депрессия, или нет – не депрессия. Постепенно с уменьшением эмоциональной нервной нагрузки, прошла апатия, хотелось жить, быть с людьми и писать о них.

Как-то в кабинете Главного редактора газеты раздался звонок:

– Алло, Ткачева, здравствуй! Узнаешь? Нужна помощь.

– Какая?

– Да что-то мой референт напутала, а я не посмотрел и выложил все это на республиканском совещании. Теперь министр требует объяснительную. Помоги написать, а? По-ткачёвски, как ты умеешь.

– А ты не изменился. Больницу помнишь? И разговор о соках тоже? Так что утоляй свою жажду где-нибудь в другом месте.

А примерно через месяц газеты сообщили об освобождении Ордынского с занимаемой должности.

Читая об этом, робкая поступь улыбки шевельнула губы:

«И на кого и на что я потратила десять лет?! Бог ты мой!..    Может, написать об этом?» Она не раз поневоле соблазнялась мыслью подвести итог своей творческой жизни. Её статей, очерков не счесть; это и публицистика, и поэзия, и проза; вместе с ними она пережила несусветную толкотню света и мрака, зла и добра, признания и забвения.  Её  мысли всегда были свежими, своими, не взятыми напрокат. Возникали они из жизни, были конкретны и реалистичны.

Реакция на её материалы была неоднозначной: хозяевам был нужен мёд, но дёгтя-то в жизни с каждым днём прибавлялось; глаза свои девать некуда, разве что, куда глаза глядят, – не умолчать. Её интересовала истина, а не условности и приличия. Поэтому поддакивания моде, тем более, угодничества, не было.

Не будет этой пошлости и на этот раз. Ведь картину жизни никому не известного журналиста, чей труд на протяжении многих лет использовался другими, можно составить не из прописных привычных или громких политических, общественно значимых дел, а хотя бы из тех осколков переживаний и впечатлений, которые были известны только ей. Совсем даже не поздно создать такое, пусть и мозаичное, полотно.

В годы, условно говоря, сбора урожая, – ей уже за сорок,– её жизненная нива всё ещё не отдыхает, ей есть что сказать своим читателям. «Значит, идея! Вот возьму и напишу. Повесть. Только не надо пережёвывать обыденное, мелочное. Книга должна удивить читателя прозрением, светом. Каким посылом? Любым из этой истории, из других таких же реальных сюжетов,– лишь бы он удивился. Ещё древние учили: удивление – начало рассуждения, мудрости, без него любая сентенция, претендующая на философию, мертва и несостоятельна».

Эти мысли дёргали её за слегка изогнутые брови, казалось, даже играли на уже заметных морщинках лица, словно перебирали на каких-то клавишах. «Явленная тайна» человека – загадка из загадок. К ней она также относилась.

Выйдя из здания редакции,  Евгения возвращалась с работы усталая, смотрела на людей и не видела их лиц. Всегда торопливые, озабоченные только собой и своими мыслями, они толкали ее, – кто слева, кто справа, – кто-то неловко извинялся, а другой выказывал свое неудовольствие: