Рукописи, найденные в старом чемодане. Сборник рассказов

Кукольник Ганс

на тему W.A. Mozart Piano Concerto 23 A major, Adagio

«…Глаза, улыбка, волосы и брови -

Мне говорят, что только в древнем слове

Могла всецело отразиться ты…»

У. Шекспир (130-й сонет)

Моей жене Ольге Антоновне Балицкой

1

Более двухсот лет тому назад, когда благородные кавалеры носили косички, перетянутые черными лентами, туфли с серебряными пряжками, шелковые чулки, узкие кюлоты, камзолы в полоску, шляпы-треуголки и трости, а их дамы одевались в пышные платья с фижмами и глубоко декольтированными лифами, украшая полуобнаженную грудь косынками или нитями жемчуга, а голову – белоснежными, накрахмаленными чепцами, в старинном немецком городе Гюнцбурге, неподалёку от улицы Розенгессхен, на берегу ручья Штадтбах стоял дом, стены которого круглый год были увиты зеленым плющом, а песчаная дорожка, ведущая от парадной двери к поросшему мягкой травой берегу ручья, была с обеих сторон обсажена пышными розовыми кустами, в которых днем с довольным гулом без устали сновали хлопотуньи-пчелы и их солидные родственники – шмели, а теплыми ночами теноры-соловьи ангажировались на убранные самой Флорой подмостки.

Дорожка заканчивалась короткой, в три ступени, лестницей, спускавшейся к небольшим деревянным мосткам, с привязанной к ним лодкой, украшенной высокой резной кормой, к верхнему завитку которой был прикреплен небольшой фонарь с белой стеариновой свечой, отражавшейся во время вечерних лодочных прогулок в безмятежных водах ручья.

Когда в полдень Солнце переходило с правого берега ручья Штадтбах на его левый берег, каждое окно верхнего этажа дома старалось сверкнуть ему в ответ ярче остальных, в то время как три низких окна первого этажа подслеповато щурились мелкой клеточкой стекол в старинном свинцовом переплете.

В верхнем этаже дома жил Советник со своей семьей, состоявшей из жены и трех детей: двух мальчиков – пяти и четырех лет отроду и их трехлетней сестрички.

В нижнем этаже дома жили седой и сутулый старик со своей женой, занимавшие только половину нижнего этажа, в другой половине которого размещалась кухня с большой плитой, возле которой жена старика возилась день-деньской, готовя завтраки, обеды и ужины для семьи Советника, в перерывах между ними варя кофе по требованию супруги Советника или кипятя белье, тратя оставшееся время на уборку в комнатах верхнего этажа.

Старик убирал двор, ухаживал за кустами роз и газоном, чистил, не позволяя зарастать травой, песчаную дорожку и выполнял разные поручения, которые получал от Советника и госпожи Советницы, строго требовавшей, чтобы старик и его жена обращались к ней только так и никак иначе.

Советник, получивший воспитание в пансионе Ордена школьных братьев-пиаристов и вкусивший сладкие плоды просвещения в Геттингенском университете – в этом прославленном питомнике поэтов и математиков, будучи человеком высокообразованным и в высшей степени владевшим собой, давая поручение старику и его жене, обыкновенно начинал его так: «Послушай, ты не мог(ла) бы…», при этом, никогда не называя их по именам.

Госпожа Советница, в отличие от своего супруга, имела характер вспыльчивый, и вследствие этого была всегда и всем недовольна. Обращаясь к старику или его жене, она была более лаконична: «Сделай то, да поскорее».

Упоминая в разговоре с супругом старика или его жену, госпожа Советница называла их «этот» или «эта».

Однажды жена старика совершила немыслимый и возмутительный проступок: убирая детскую комнату, где в своих кроватках мирно почивали, дружно идя в рост, дети Советника, она грязными руками, только вытерев их о свой рабочий фартук, погладила по голове дочь Советника – маленькую Маргариту.

Видит Бог, чего стоило госпоже Советнице сдержаться, чтобы не отхлестать по щекам забывшую свое место нахалку.

А как бы вы сами поступили на месте госпожи Советницы?

Не торопись, многоуважаемый читатель, отвечать сразу…..Ага, ну то-то!

Впрочем, не имея целью оправдать столь опрометчивый поступок жены старика, все таки нужно признать, что госпожу Советницу не зря звали ИзоЛьдой.

Когда жена старика вскоре заболела, и он явился к Советнику одолжить денег на оплату визита лекаря и лекарств аптекарю, тот дал ему несколько гульденов, вызвав этим легкомысленным поступком явное неудовольствие госпожи Советницы.

Когда старик медленно спускался по лестнице с зажатыми монетами в кулаке, раздумывая, где ему взять недостающую сумму, сыновья Советника: старший – Вильгельм и младший – Теодорикс – дразнясь и кривляясь, кричали ему с верхней площадки «Der Bettelmann, Der Bettelmann» («Попрошайка, попрошайка») и высовывали из пухлых губ розовые язычки.

Едва жена старика перестала выполнять работу по дому, госпожа Советница наняла новую прислугу, а старика с больной женой переселили в угловую каморку с одним-единственным маленьким окном, смотревшим в глухую стену угольного сарая соседского дома.

Вы, должно быть, хотите спросить: зачем я все это вам рассказываю?

Но ведь надо же с чего-то начинать. А мой рассказ только начинается.

2

Дело в том, что старик и его жена приходились Советнику родными отцом и матерью.

Большую часть своей жизни старик носил имя Ганс и считался одним из лучших кукольных дел мастеров не только в родном Гюнцбурге, но и во всей Швабии.

Вначале только следуя семейной традиции, он вскоре полюбил свое ремесло и отдался ему всей душой, чуткой и веселой, делясь ею с каждой куклой, выходившей из его рук.

Изготовленные им куклы были настоящим произведением искусств, и в этом не было преувеличения, ибо Ганс не жалел для своих творений лучших материалов: для голов, рук и ног он использовал мейсенский фарфор самого высокого качества, краски его всегда были такими нежными, что казалось, будто они выступали изнутри фарфоровых щек, губ, глаз и бровей. Для кукольных нарядов он покупал настоящие парчу, бархат, шелк, тафту, муслин, кисею, кружева, шелковые шнуры для корсетов, богемский бисер и пуговицы из отлично отшлифованного «молочного» стекла.

Пожалуй, редкий кавалер мог похвастать такими изящными танцевальными туфлями или ботфортами со шпорами для верховой езды. Сшитые им для кукольных дам фрепоны, модесты и полонезы не уступали в тщательности отделки платью столичных модниц.

Дела его шли очень хорошо и, благодаря этому немаловажному обстоятельству, а также благонравному поведению, жизнерадостному характеру и располагающей внешности, Ганс считался у городских невест завидным женихом.

Многие были не прочь перенести свои сундуки с приданным в его небольшой дом из красного кирпича, стоящий на улице Цвайлинденштрассе, к слову, совершенно незаслуженно носившей это имя, ибо на протяжении всей улицы имелась только одна внушительных размеров липа, росшая перед окнами дома, в котором жил Ганс.

Соседи Ганса с упорством добропорядочных бюргеров пытались исправить эту неувязку, высаживая каждый год еще одну липу, но все их труды шли насмарку из-за коварства коз вдовы часовщика фрау Киппельшнейцербах, всякий раз исхитрявшихся обглодать верхушку у молодого деревца.

Но вернемся к сердечным переживаниям прехорошеньких девушек славного города Гюнцбурга.

Увы, их мечтам не суждено было сбыться, ибо Ганс выбрал себе в невесты девушку из соседнего городка Бубесхайм.

Вот как это случилось.

Однажды, на Пасхальной неделе в лавку Карла Гинцке, торговавшего куклами местных мастеров, зашли две милые и скромные девушки выбрать куклу в качестве свадебного подарка своей подружке.

В этот самый момент в лавку зашел Ганс, принесший на продажу свою новую куклу, названную им «Александрина». Чудесная кукла так понравилась обеим девицам, что они сразу захотели ее купить.

Пока Карл Гинцке упаковывал коробку с куклой в золоченую бумагу и перевязывал ее атласной розовой лентой, Ганс занимал девушек шутливым рассказом о вымышленной истории жизни «Александрины», вызывая своим красноречием румянец удовольствия на щеках и блеск в скромно опущенных глазах своих добросовестных слушательниц.

Одна из девушек была необыкновенно хороша собой, и наш Ганс буквально загляделся на нее.

Звали ее Розмари. И уже только по одному ее имени вы можете представить, как она была мила. При этом она держалась любезно и просто, совсем не стараясь воспользоваться своим преимуществом перед подружкой, которую звали Гризельда.

У девушек часто бывает, когда красавицы водят дружбу с дурнушками, извлекая из этого пользу.

Но в данном случае это было не так: у Грезельды был бойкий характер, она так и стреляла глазками в Ганса, который, к ее досаде, этого не замечал, всецело увлеченный Розмари.

Прощаясь, Ганс взял с Розмари слово, что она приедет в Гюнцбург на открытие ярмарки в День Святой Троицы, пообещав изготовить к этому сроку новую, самую лучшую куклу.

С этим они расстались, унося каждый свои мысли.

О чем думала и какие чувства испытывала Гризельда, мы можем только догадываться.

Такие девушки, как она, обычно, держат свои мысли при себе, запечатав зависть в своей душе, вслух поддакивая своей более удачливой подружке.

О чем думали и мечтали Ганс и Розмари, я полагаю, знает каждый, кто был влюблен, имея надежду на взаимное чувство.

Какая мука любить в самый разгар румяной весны, когда вся живая природа: цветы, жучки и мотыльки, птицы, рыбы и звери переживают экстаз страсти, повинуясь Слову Божьему «плодитесь и умножайтесь», не имея возможности каждодневно и ежечасно видеть предмет своего чувства.

Для Ганса семь долгих недель пронеслись в любовном угаре и вдохновенном полете фантазии, за которой едва поспевали его искусные руки.

Но зато и кукла вышла – просто загляденье: безупречные линии лица дополнялись внутренним светом голубых глаз, льющимся из-под темных полукружий тонких бровей, прямой и чуть удлиненный нос придавал лицу выражение милого лукавства, большой, красивой формы рот свидетельствовал о благородной душе, ямочка на подбородке заявляла о прямом и решительном характере, а маленькие, аккуратные ушки – о впечатлительности и склонности к изяществу и красоте. Темно русые волосы куклы были убраны под белоснежный тюрбан, украшенный серебряными звездой и полумесяцем. Платье куклы было восточного покроя, поражавшего искусством отделки, достигнутой с помощью великолепной вышивки золотыми и шелковыми нитками по серебряной парче. Ноги куклы, одетые в пышные, изумрудного цвета шальвары, были обуты в вышитые золотом сафьяновые туфли с узкими, загнутыми носами. Кукла получила звучное восточное имя «Мириам».

Когда Розмари, заранее взволнованная ожидаемой встречей, обнаружила в чудесной кукле свое зеркальное изображение, она пришла в такое смущение, что ее ясные глаза стали похожи на двух встревоженных зверушек, готовых при первой опасности юркнуть обратно в норку, но прочитав во взгляде Ганса неподдельное восхищение живым образцом его творения, она успокоилась и одарила замершего в ожидании приговора мастера такой теплой улыбкой благодарности, что сердце его было готово растаять в груди, а глаза наполнились счастливыми слезами.

Окончательно покоренный Ганс, не имея слов, чтобы выразить свои чувства, молча взял руки Розмари в свои руки, и она не воспротивилась этому.

Как знать, может именно в этот момент Розмари решила подарить Гансу его маленького двойника, не нуждаясь для этого в иных инструментах, кроме дарованных им обоим Богом и природой?

3

Свадьба была сыграна через неделю после Дня памяти евангелиста Матфея.

Торжественное бракосочетание мастера городского цеха кукольников Ганса с целомудренной девицей Розмари было совершено в главной городской кирхе Фрауенкирха с приличествующей протестантскому обряду скромностью.

Зато свадебное застолье всем надолго запомнилось весельем и хлебосольством.

Поскольку родители Ганса давно умерли, а прибывшие на свадьбу многочисленные родственники Розмари насчет своих денежек оказались прижимисты, если не сказать скупы, все расходы на свадебный пир жених покрыл из своих сбережений.

Но праздник того стоил.

Когда молодые вышли из кирхи, дружки молодого и подружки молодой осыпали их лепестками роз, мастера и подмастерья пропели в их честь гимн славного цеха кукольников, а цеховой магистр благословил молодых цеховым знаменем, сопроводив сие торжественное деяние чтением соответствующего параграфа цехового устава, наделявшего честную девицу, законно обрученную с членом цехового братства, обязанностями добросовестной и примерной хозяйки и etc.

После этого молодых усадили в нанятую у бургомистрата карету и отвезли, торжественно ведя четверку лошадей под уздцы, в трактир «Золотая цапля», заранее приготовленный для веселого пиршества.

Ради него не поскупились мясники и колбасники, пивовары и зеленщики, булочники и пирожники, получив сполна за искушение добропорядочных христиан греховным чревоугодием.

Но свадьба – это вам не поминки, где гости вынуждены только объедаться и опиваться до икоты, а то и похуже.

Это ли не лучший повод попеть хором любимые баллады и песни, в ландере и шуплатере попрыгать до пота, потопать, не щадя каблуков, покружиться до упаду, показать свою ловкость, неутомимость и грацию, а заодно и стройные ножки?

После третьей кружки доппельбокбира кларнет, цитра, скрипка, контрабас и барабан гремели, не уступая в звучности кузнецам, работавшим в кузнице мастера Лотера Земмельштольца, а их там тоже было пятеро, не считая подмастерьев-молотобойцев.

Одним словом – свадебная вечеринка удалась на славу, недаром долгие годы воспоминания о ней были любимой темой разговоров родственников Розмари, помогая им коротать длинные зимние вечера, когда за стенами их домов, заполненных доверху, как мышиные кладовые, плодами летнего труда, лил ледяной, вперемежку со снегом, дождь, и выл вырвавшийся из ущелий Швабской Альбы ветер.

Так Розмари оказалась в маленьком, кирпичном доме под раскидистой липой, где зажила душа в душу с веселым и работящим Гансом.

Впрочем, из-за близкого соседства с мастерской кожевенника, посылавшей с ветром по окрестностям свой специфический аромат, Розмари убедила Ганса продать дом на улице Цвайлинденштрассе и купить дом без зловонного соседства, с небольшим подворьем, где она чувствовала бы себя полной хозяйкой.

Только вы напрасно подумали, что Розмари капризами и упреками вынудила Ганса совершить этот переезд.

О, если бы вы знали, какой разумницей была Розмари! Не смотря на свою молодость, она прекрасно понимала, что немногого добьется, даже если будет «пилить» мужа день и ночь.

Она никогда не действовала напролом.

Если она решала сделать что-нибудь, требовшее участия Ганса, то, выбрав удобный момент, говорила, примерно, так:

«Милый Ганс, когда я сегодня пекла хлеб, то смогла за один раз вымесить из подошедшего теста только три каравая вместо шести. Если бы наш кухонный стол был хотя бы чуточку пошире, я управилась бы в два раза быстрей!»

В ответ Ганс нежно обнимал Розмари, поочередно закрывая поцелуями ее голубые глаза, искренне сожалея в этот момент о том, что у него только одна пара губ и одна пара рук, …и отправлялся к столяру Карлу Циммерманну заказывать новый стол.

Таким же образом она решила вопрос с переездом.

Однажды, когда ветер несколько дней подряд дул со стороны мастерской кожевенника, Розмари, погладив свой округлившийся под фартуком живот, сказала с улыбкой Гансу:

«Я думаю, если ветер в ближайшие недели не переменится, у нас с тобой вместо малыша родится поросенок».

Ганс потянул носом воздух, приложил ухо к животу Розмари, прислушиваясь, не раздастся ли оттуда какой-нибудь подозрительный звук, озабочено почесал затылок и задумчиво пробормотал «Да, уж», и хотя ветер успел к тому времени перемениться, через неделю Ганс и Розмари справили новоселье в доме, стоявшем на берегу прозрачного ручья Штадтбах.

В верхнем этаже Розмари свила уютное семейное гнездо, внизу разместились новая, просторная мастерская Ганса и фрау Марта, нанятая для помощи на кухне, пока молодая хозяйка не разрешится от бремени.

Когда это произошло, Ганс убедился, что переезд с улицы Цвайлинденштрассе был совершен вовремя: по словам фрау Марты, помогавшей бабке-повитухе обмывать младенца, прежде чем передать его счастливой Розмари, Бог подарил им одного из своих ангелочков.

Сказать по правде, Ганса удивило шумное восхищение трех женщин этим краснокожим, сморщенным, и пищащим существом, скорее похожим на…. безволосого бобренка. Но уже одно то, что это точно был не поросенок, помогло Гансу не слишком кривить душой, принимая поздравления и самому поздравляя Розмари с рождением первенца.

Спустя несколько дней «бобренок», окрепнув благодаря обильным и неиссякаемым источникам молочных рек, коими природа наградила Розмари, превратился в милого, розового и светловолосого крепыша, которому выбрали достойное имя, нареча его Альбертом.

Малыш Альберт отличался прекрасным аппетитом, спокойным и жизнерадостным характером. Его единственным, если позволительно так выразиться, недостатком был ранний утренний подъем, и то только потому, что в утренние часы Розмари хотелось подольше оставаться в нежных объятиях Ганса. Во всем остальном счастливые родители не могли нарадоваться на своего Альберта.

Милая Розмари расцвела в пору своего первого материнства.

Нередко Ганс, бросив работу в мастерской, тихо поднимался на второй этаж и, прислонясь плечом к косяку, с выражением откровенного умиления на лице наблюдал за тем, как Розмари, сидя на полу, учит ползать малыша Альберта, двигая перед ним куклу Мириам – памятный подарок Ганса. Надо было видеть с каким упорством, покряхтывая от старания, маленький Альберт на еще непослушных ему ручках и ножках преследовал ускользавшую от него нарядную и желанную игрушку, бесспорно, чем-то похожую на него, но, к сожалению, так никогда и не превратившуюся в его сестричку.

Не находя подходящих слов, чтобы выразить переполнявшие его чувства, Ганс, оторвавшись от косяка, делал несколько шагов вперед, чтобы подхватить Альберта на руки, подняв его к самому потолку. Немного покачав заливающегося переливчатым смехом сына в сильных руках, он передавал его улыбающейся счастливой улыбкой Розмари, которая в эти минуты была чудо как мила.

«…сияет жизнь улыбкой безмятежной и путь к блаженству мне открыт..»

Франц Петер Шуберт

4

Итак, жил себе маленький Альберт в любви, довольстве и холе.

Только у всего, будь то хорошим или дурным, есть своя изнанка.

Дом на берегу ручья Штадтбах стоял на отшибе от остальных домов, выходивших непосредственно на улицу Розенгессхен, поэтому у маленького Альберта не было своей компании, в которой бы он нашел себе приятелей-сверстников.

И у Розмари все последующие детки, все как одна – девочки, отправлялись на небо, не дожив до своего первого Дня Ангела.

По этой причине Альберт жил, все больше привыкая к общению со взрослыми, которые, хотя и были иногда с ним строги, но души в нем не чаяли.

Только не думайте, будто Альберт рос как роза в теплице. Он был резвым и смелым мальчиком: быстро бегал, лазал не хуже белки по дуплистым ивам, росшим на берегу полноводного ручья Штадтбах, а свалившись пару раз вместе с обломившимися ветками в воду, выучился плавать, что в те годы было редкостью даже для взрослых мужчин.

Что говорить о шишках, синяках и ссадинах, на которые он немного обращал внимания, будучи уверенным, что стоит только милой мамочке поцеловать или подуть на ушибленное место, как все пройдет.

Слух о его отваге начал всерьез задевать мальчишек с улицы Розенгессхен, когда сам аптекарь господин Поппельхеймер удостоил его своей высокой похвалы и принялся ставить в пример своим отчаянно трусившим юным пациентам мужественное поведение Альберта во время операции по выдиранию двух испорченных зубов, в течение которой тот не произнес ни звука и не пролил ни одной слезинки.

Жаль, что выдранные зубы были подпорчены в избытке достававшимися на их долю сластями, и их нельзя было сохранить как свидетельство первого случая публичного триумфа Альберта.

Поскольку Ганс трудился, не покладая рук, чтобы обеспечить безбедную жизнь своим близким, то воспитанием и начальным обучением сына занималась Розмари, прекрасно справляясь с новой для себя ролью домашнего учителя.

Обладая изрядным умом и любознательностью, она сама с искренним интересом открывала дотоле неизвестные ей знания. Поэтому занятия с Альбертом у нее проходили живо, доставляя обоим удовольствие.

За ужином Розмари, перемигиваясь с сыном, задавала Гансу вопросы по пройденному ими в этот день материалу, и оба со смехом слушали его забавные ответы.

Так, сама того не желая, умная Розмари воспитала у Альберта снисходительное отношение к его доброму и рассудительному отцу.

К девяти годам Альберт знал грамоту, читал и писал по-немецки, недурно рисовал, имел начальные познания в арифметике и ботанике, а также привык к доброжелательному и справедливому отношению к себе и своим поступкам, что должно было изрядно осложнить ему последующую жизнь.

5

Как все добродетельные родители, Ганс и Розмари хотели добра своему Альберту и были уверены, что их сыну уготована более счастливая судьба, чем просто следовать по стопам Ганса.

Поэтому было решено отдать его в учебное заведение, которое дало бы ему возможность «выбиться в люди».

Если бы знать Гансу и Розмари, чего это стоит – «выбиться в люди», они подумали бы сто раз, прежде чем отдать своего Альберта в переделку.

«Выбиться в люди» – всегда означает разрыв со своей родной средой и попытку проникнуть в чужую для тебя сферу, для чего в дело должны быть пущены не только врожденные способности, но и различные ухищрения, ведь при этом ты должен «обставить» многих конкурентов, нацелившихся на вожделенное место. Наиболее ловкий и удачливый обретает некий статус, обеспеченный определенными привилегиями, позволяющими ему смотреть с высока на отставших «неудачников», и неизбежный страх быть сброшенным с достигнутой вершины, или неутолимую потребность карабкаться еще выше.

В ходе такой эволюции в человеке получают развитие определенные качества, и удаляется все лишнее. Кто-то делает ставку на умение «отбрасывать хвост», а кто-то покрывается броней, обзаводится острыми клыками и когтями.

Как не жаль было Розмари расставаться с единственным и любимым сыном, но именно она хотела, чтобы Альберт поступил в закрытый пансион Ордена школьных братьев-пиаристов – учебное заведение, в котором учились дети окрестных дворян, состоятельных купцов и городских чиновников.

Следует напомнить, что в те времена главным педагогическим средством были розги. При их непосредственном участии в учеников вкладывались знания, прилежание, благородные манеры и основа основ –

«ORDNUNG IST DAS HALBE LEBEN»

(ПОРЯДОК – ОСНОВА ЖИЗНИ)

Ah, elend, elend Albert!

Он впервые столкнулся лицом к лицу с жесткой, как наждак, правдой жизни и уцелел только потому, что сполна заплатил за это. Но цена оказалась высока.

Вначале Альберт плакал и тосковал по дому, матери и отцу. Но постепенно, скорее неволей, чем волей, привык, наловчившись избегать неприятностей.

Вскоре учителя стали отмечать его недюжинные способности по всем предметам, а ученики постепенно утратили интерес к его унижению за низкое происхождение.

Как он этого добился? Он быстро понял спасительную пользу мимикрии, выслушивая с нарочитым почтением замшелые сентенции застрявших в прошлых веках учителей, и высмеивая в разговорах с однокашниками манеры простых горожан и селян с презрением записного сноба-аристократа.

Возвращаясь на каникулы в родной дом, Альберт год от года становился все более замкнутым и отстраненным от своих родителей.

Но если Розмари беззаветной материнской любовью удавалось растопить лед отчуждения, то Ганс к своему огорчению все более отдалялся от своего Альберта.

При этом, каждый упрямо шел своей дорогой, довольствуясь посредничеством Розмари, благодаря стараниям которой отношения отца с сыном внешне казались вполне благополучными.

Когда Ганс случайно натыкался на сына, читавшего на берегу неспешного ручья Штадтбах, в тени зеленогривой ивы какой-нибудь толстенный фолиант, и интересовался его названием и автором, Альберт молча показывал ему верхнюю крышку переплета, не пускаясь в дальнейшие объяснения. По его представлениям его отец был добрым, но ограниченным человеком.

Как ошибался Альберт!

Ганс имел быстрый и наблюдательный ум, щедрое воображение и легкокрылую фантазию, и, конечно, чуткую душу художника. Он обладал счастливой способностью замечать в окружающем мире то, что для других оставалось незамеченным, а также безошибочным чувством красоты. Его пониманию гармонии могли бы позавидовать многие из записных знатоков искусства. Создавая своих кукол, он опирался на знания анатомии и характеров, химических свойств красок, истории костюма различных времен и народов, портняжного и сапожного мастерства.