Андрей Гордеев. Бывает и такое. Сборник рассказов

Около недели назад один мой друг прислал мне электронный вариант книги подмосковного автора и попросил высказать своё мнение по поводу оной.

Книга неожиданно зацепила. Автором оказался Андрей Гордеев – основатель, бессменный лидер и автор песен группы «Манго-Манго», выстрелившей в 90-х хитом о космонавтах. И тут этот человек открылся мне с совершенно неожиданной стороны…

Лёгкий слог, юмор, ирония и, как говорят сейчас, «жиза» – всё это в полной мере присутствует не только в песенных текстах этого автора, но, как оказалось, и в прозе Андрея. Честно говоря, давно я так не радовался новой книге. Позитив, любовь к жизни во всех её проявлениях, порой неожиданный взгляд на привычные, казалось бы, вещи делают

рассказы Андрея прекрасным средством для поднятия настроения.

Читателям – категорически и бесповоротно рекомендую!

Андрею – ни в коем случае не останавливаться!

А я буду ждать бумажный вариант.

Член Союза писателей России,

лауреат Губернаторской литературной премии имени Р. Рождественского

Александр Соломатин

Приключения и я

Бородач

Однажды во время урока пения в очень средней школе города Ульяновска в наш класс постучались. Этот предмет был моим любимым, чего греха таить, пятёрки были только по этой дисциплине. Давалось легко, да и семья была вся певучая такая, голосистая. В общем, на первой парте сидел я на уроке пения, в отличие от других предметов, где моей кармой была «камчатка». В ответ на повторный стук певучая училка кивнула мне, как своему любимчику, и я пошёл открывать дверь. За дверью стояли, как я потом понял, представители судьбы. Их было двое. Один, лощёно прилизанный, в фиолетовом шёлковом костюме, с перламутровым аккордеоном в руках, другой запомнился мне колючим взглядом и какой-то внутренней властностью. Не знаю отчего, но в душе ёкнуло: «Это пришли за мной».

Тот, что с аккордеоном, назвался Арсением Арсениевичем, он важно объявил, что он является никем иным, как концертмейстером первого в мире детского театра оперетты. Во как! Второй, окинув взглядом синеватых маленьких глаз застывших от неожиданности детей, скромно сообщил, что он главный режиссёр того же пресловутого театра и ищет мальчика на роль д’Артаньяна. Звали его Владимир Иванович. На роль взяли, конечно, меня. Кого же ещё.

О, театральная жизнь! Как ты прекрасна! Меня впервые учили тому, чему я хотел научиться. Мне нравилось петь и танцевать, на ходу размахивая деревянной шпагой, нравилась моя роль, которой завидовали все пацаны. И, кстати, не только в нашем классе. Раньше в школу я всегда плёлся с неохотой, а теперь и вовсе задвинул это никчёмное занятие. А если чудом оказывался на уроке, вёл себя вызывающе равнодушно. Мог даже спокойно подняться и уйти на глазах у учителя, бросив через плечо, мол, на репетицию опаздываю. Странно, но мне всё прощалось, потому что артист. Наши классные девочки и даже самая классная Ирка Лобачёва смотрели на меня теперь с интересом, а Ирка так расположилась ко мне, что даже попросила познакомить с Николаем Караченцовым. За поцелуй в щёку я пообещал ей это. Как легко стало жить! Во дворе –

главный фехтовальщик, в школе – народный артист, даже родители, вначале с сомнением воспринявшие моё «д’артаньянство», смилостивились и принялись всячески поощрять мои занятия, водили по театрам, покупали соответствующую литературу, а иногда просили спеть в присутствии гостей гасконские песни, а после премьеры подарили огромный букет у всех на виду. Спектакль получился настолько прекрасный, что я сразу, конечно же, перевозгордился. Однажды, возвращаясь после очередного выступления на трамвае, я услышал, как чья-то мама успокаивала своего горластого карапуза словами: «Вот будешь вести себя хорошо, станешь таким же ловким и красивым, как д’Артаньян». А я стоял рядом, гордый и неузнанный, в мозг били тугие адреналиновые струи.

Дворец профсоюзов, в котором находился наш театр, стал моим вторым домом. Я знал все входы и выходы в подробностях, которые не снились даже рабочим сцены. Лазание по колосникам и театральным закуткам было любимой забавой. А на концерт известной югославской рок-группы я провёл в партер десяток соседей по дому. Себя я разместил на стульчике за кулисами, рядом со светооператором, дружбой с которым очень гордился.

О, знал бы я, как этот концерт изменит всю мою жизнь! Кардинально! Выражаясь языком мушкетёров короля, «А всё было так!» На сцене стояло четверо парней. Ноги циркулем, с гитарами наперевес. Они пульсировали в ритме. Они его создавали. У басиста был инструмент, напоминавший скрипку, и висел ниже колен. Он то и дело общался на непонятном сербско-музыкальном наречии с барабанщиком, потряхивая кудрявым хайром. Полубог! И он вдруг оглянулся на меня! На ошалевшего от рваного ритма, от упругого громкого звука, от яркого цветного света. Его чёрный весёлый взгляд поймал меня застывшим с открытым ртом, в состоянии полного оцепенения. Бородач ещё шире улыбнулся белоснежными зубами, кивнул гривой и, не сводя с меня взгляда, вдруг, как психованный, заскакал на месте, размахивая по сторонам прямыми ногами в золотистых клешах. Абзац! Я попал. И пропал. В этот момент меня посетила лёгкая детская галлюцинация. Как будто на этой яркой сцене стою я! Свободный, взрослый и талантливый! Хорошо танцую, громко пою с ребятами и при этом играю на музыкальных инструментах! Мои одежды блестят, публика визжит от восторга… Из оцепенения меня вывел противный окрик над самым ухом: «Ах, вот ты где прячешься?» – это уважаемый мной до сего момента Арсений Арсениевич, наш театральный концертмейстер, незаметно подкрался сзади ко мне, оторопевшему от счастья. Его глаза злобно сверкнули, а рот прошипел: «А ну быстро за мной!» Когда он произнёс букву «б», несколько капель его слюны отлетело мне в нос.

Как я ненавидел его в этот момент! Его и весь этот вонючий театр, с его пыльными костюмами, деревянными шпагами, высокопарными фразами и крикливым режиссёрчиком! Я хотел только одного: всю жизнь оставаться на сцене со своими, с музыкантами и с ними быть собой, а не каким-то там допотопным д’Артаньяном, ломающим комедь под бряцанье Арсения Арсениевича и вопли хореографа. Тем более что в новом спектакле про Белоснежку мне досталась роль самого маленького гнома. Ужас, конечно!

Я убежал и больше никогда не возвращался в театр. Никогда! Несмотря на обещания путёвки в пионерлагерь «Артек», на письма из театра в адрес директора школы и родителей, а также на личные уговоры наших «гениев режиссуры», я оставался непреклонен! Всё! Пресно и неинтересно.

Постепенно всё затихло, и от меня отстали. И я зажил прежней жизнью дворового хулигана. Но только странная привычка появилась у меня теперь. Я приводил домой пацанов, рассаживал их на диванах и стульях, брал в руки швабру наперевес ниже колен, ставил на полную громкость пластинку любимой югославской рок- группы и дико скакал пред всеми, открывал рот и в такт музыке вертелся как псих, разбрасывая в стороны прямые ноги. Народ не понимал, а многие даже крутили пальцем у виска. Пришлось уйти в андеграунд, то есть заниматься тем же, но уже наедине с собой.

Печальная история, но конец её не столь драматичен. Закончилась школа, потом закончилась ветеринарная академия и армия в Заполярье, работа в институте звероводства и кролиководства (НИИПЗИК сокращённо), да много чего бывало, и вот я уже двадцать лет на сцене, лидер одной из московских рок-групп. Спасибо тебе, добрый и весёлый югославский бородач. Твоя ободряющая улыбка была со мной всю жизнь. Благодаря тебе я стою на этой сцене вместе с талантливыми парнями и громко пою весёлые песни, мои одежды блестят в разноцветных огнях, а публика визжит от восторга! Спасибо тебе! Да, кстати, я теперь тоже с бородой.

26. 04 2007

Цыплята

Все студенты Ветеринарной Академии, чтобы получить диплом, должны были заниматься наукой. Ездили по подшефным хозяйствам и ставили эксперименты над несчастными животными. В нашем «кружке» мы баловались генетикой, а именно воздействием на организм ультрамалых доз супермутагенов. Если сказать проще, это был смелый эксперимент по производству живой воды, мечты человечества. Испытательным полигоном для нас служила Михневская птицефабрика, директором которой был бывший студент нашего вуза. Именно поэтому здесь мы чувствовали себя как дома. Молодые и красивые, в белых халатах, мы важно, с умными лицами лазили по всей фабрике, вызывая у птичниц слёзы восторга. Нас допускали даже в святая святых, в инкубатор, куда сам директор без дела не заглядывал. А мне однажды очень повезло. На проведение очередного опыта над маленькими цыплятками я поехал в компании с Верой Гузенко, самой симпатичной девушкой из нашей лаборатории. Уже в электричке я принялся расточать пред ней всё своё обаяние и остроумие, щедро сдабривая всё это мороженым и газировкой. Вера слыла ещё и остроумной девушкой, так что мы весело прохохотали всю дорогу.

Прибыли на место мы уже поздно, почти за полночь, когда в инкубаторе оставалась всего одна дежурная птичница. Это была старая седая женщина, очень похожая на добрую курицу. Она характерно суетилась, как хохлатка, показывая нам своё хозяйство, и нежно называла цыплятами. Мы, конечно, важничали и умничали, а она от этого ещё более восхищалась: «Надо же, молодые учёные! И культурные! – квохтала она без умолку. – А Мишка-то мой, мотоциклист, ничего не умеет, придурок! Только водку жрёт и матом содит напропалую!»

Наконец, управившись со своим скарбом, она ушла спать в комнатку рядом, а мы с Верой остались почти одни. Почти, потому что в лотках инкубатора в это время начали вылупляться тысячи писклявых жёлтых комочков. Всех их надо было пометить, отделив «опытных» цыплят от «контрольных». Работы было невпроворот, любезничать особо было некогда, и мы с лихим энтузиазмом взялись за порученное дело. Одним подопытным мы красили перья на голове зелёнкой, другим – йодом. Это чтобы потом одних от других отличать и за ростом следить. В каждом лотке было около ста свежевылупившихся цыплаков. Все они орали оглушительно, как потерпевшие, требовательно вскидывая вверх жадно открытые клювы. Но нам не было дела до их проблем, мы, не церемонясь, выхватывали их из тёплого общества, метили и грубо отправляли домой. Разговаривать было некогда, да и невозможно. Птичий базар. Тяжёлые лотки с каждым часом становились всё тяжелей. Уже тысячи пернатых были помечены, а конца и краю не было видно. Крик, шум, перья, зелёнка, йод. Глаза слипаются, в горле першит, в ушах баротравма от писка, вот в таком прекрасном состоянии я и моя симпатичная коллега встретили утро. Оставался последний лоток, когда мои нервы сдали. Я нехорошо рассмеялся и, ошалевший от усталости, решил повеселить себя и спутницу.

Когда я пририсовал одному из цыплят очки, он сразу перестал орать и с комичной важностью начал прохаживаться средь соплеменников, интеллигенция блин. Мы с Верой грохнули смехом. Теперь за кисточку взялась она, и через пару секунд в лотке вместо цыпы сидел дрозд собственной персоной. Я ответил ей, разрисовав птичку под пирата. Она отплатила мне волнистым попугаем, и тут такое началось! Усталость как рукой сняло. Мы творили. Это был настоящий «боди-арт». Из под нашей кисти выходили орлы и динозавры, клоуны и матросы, и все они сразу меняли стиль поведения на соответствующий имиджу. Смех, да и только. В лотке не осталось ни одного похожего на себя цыплёнка. Мы разрисовали всех.

Наконец усталость взяла верх. Довольные собой молодые учёные, всё ещё посмеиваясь, задвинули последний лоток в инкубатор и стали собираться домой. Проснулась птичница. По-старушечьи кряхтя, она выползла из своей каморки, расправила пёрышки и опять закудахтала: «Ой вы милые мои! Хохочут, как будто и не устали совсем». Мы сразу приосанились и надели на лица серьёзные маски. «Да смейтесь, смейтесь! – понимающе кивнула она. – Небось, работу скинули, вот и веселитесь. Дело-то молодое. А ну глянем, как там мои лапочки после ваших опытов себя чувствуют?» И тётка сонно задвигала тапками в сторону инкубатора. Вот почему она схватила тот последний лоток? Остальные выдвигать было намного удобнее, а она достала именно этот.

Видимо, спросонья минут пять бедная женщина не шевелилась, разглядывая наши художества, а потом вдруг тихохонько взвыла, как на похоронах: «Ой, вы бедненькие мои сиротинушки, на минуточку вас оставила, вы только посмотрите, что с вами сделали!» Разношёрстная компания в лотке, состоящая сплошь из удодов, индейцев, профессоров в очках и панков с ирокезами, за ночь успела изрядно подрасти и окрепнуть голосом и теперь встречала свою покровительницу многократным «ура» на птичьем языке. Её глаза очень медленно развернулись в нашу сторону. «Это вот вы какою наукою занимаетесь! Курам на смех называется! – заводилась она, меряя нас гневными взглядами. – Сказали, что из ветеринарной академии, а сами из академии художеств, небось! Мишка-то мой, хоть и балбес балбесом, а ему и в голову не придёт над птицею издеваться! Да я его убила бы гада, разрисуй он мне хоть одного цыплёнка! Идите давайте подобру-поздорову, пока я охрану не позвала! А директору скажу, чтоб не пускал вас больше! Нечего здесь заразу разносить!»

Обратная дорога до Москвы пролетела незаметно, потому что в электричке мы спали, облокотившись друг на друга, как два раненых партизана. Сонное состояние не покинуло нас и тогда, когда мы ступили на перрон столичного вокзала. Кассирша метрополитена брезгливо поморщилась, едва я протянул ей рубль своими покрытыми зелёно-жёлтыми пятнами ручонками, и, не касаясь, смахнула бумажку в свою кассу. Немного поспали в метро, немного в автобусе, и вот уже пред нами стены родной академии, залитые весёлым, утренним солнышком. Конечно, за этими стенами нас ждал позор расплаты за все наши самовыражения, но мы не боялись его. Мы теперь вообще ничего и никого не боялись, потому что шли навстречу судьбе, крепко взявшись за руки, а из всех экспериментов земли нас интересовали только наши личные исследования друг друга. Эти опыты мы проводили с удовольствием и рвением, которому мог позавидовать бы сам академик Вернадский. Нас ждали открытия на этом пути, а остальное всё как-то меркло. Молодость потому что!

Красный шарф

Когда я учился на первом курсе ветеринарной академии, в моде были длинные, яркие шарфы. И пусть у меня тогда ещё не было настоящих джинсов, да и фирменный блейзер мне только снился, но шарф у меня был. Его мне связала мама. Связала за неделю, очень длинный, очень тёплый, с большими пушистыми кистями. У нас в доме было почему-то только два вида пряжи: красная и жёлтая. Я выбрал красный цвет, и мой шарф получился вызывающе ярким и невероятно красивым. Несколько оборотов вокруг шеи, и можно было одеваться во что угодно. Шарф затмевал всё!

Я носил его, не снимая, даже на занятиях, вызывая насмешки, особенно студентов из провинции и села. На все это мне было абсолютно начхать. Во-первых, я считал себя панком, а во-вторых, шарф безотказно действовал на девушек. Настолько безотказно, что я попросил маму связать мне ещё один, ещё более яркий, ослепительно жёлтого цвета. Целую неделю я трепетал в ожидании появления этого чуда и дождался. Милая мама, она сделала это.

В то утро я был особенно счастлив, поэтому слегка опоздал на первую лекцию, но зато весь курс выдохнул, когда я продефилировал по аудитории в своём новом наряде-украшении, а многие посмотрели осуждающе. Завидовали, гады.

Мой лучший друг Лёха Аржаев очень любил подкалывать меня по любому поводу, а тут в его руках оказалась целая колода козырей. Я чувствовал, как он ёрзает на месте в ожидании перемены, чтобы размазать меня по паркету своими тяжёлыми, грубыми шуточками, но я тоже был не лыком шит и заранее приготовил достойный отпор. После лекции он неторопливо подошёл ко мне своей виляющей походкой, упёрся синенькими глазками в моё сокровище и начал вредным голосом: «Перекрасил? Или папа миллионер?» – спросил он, доставая беломорину, курил он исключительно в знак протеста против студенческой буржуазии. Я сделал недоумённые глаза: «Алексей! Ты о чём?» «О шарфике о твоём, о новеньком», – глаза его сузились и он стал похож на студента из Китая. «Я уже месяц хожу в этом шарфе, а для тебя он новенький! Заучился, дружок!» – молотил я по плану. Лёха недоверчиво осклабился: «А красненький куда подевал?» – спросил он. «Лёша, да у тебя галлюцинации! Я никогда не носил красного шарфа! Чё я дурак что ли, в красном ходить?» – и я самодовольно заржал, глядя Алексею прямо в наглые глаза. «А вчера ты в каком был?» – не унимался Лёша, всё глубже увязая в моей ловушке. «И вчера, и позавчера, и позапозавчера, я был в моём любимом жёлтом шарфе, – произнёс я очень убедительно, вскинув руку в пионерском салюте. – Да ну тебя, Лёха! Не знаешь уже чего выдумать!» Я помотал головой, схватил портфель и побежал на занятие.

Всю следующую лекцию я украдкой наблюдал за моим другом, который сидел немного спереди от меня. Он постоянно ёрзал и беспокоился, видимо, мучимый воспоминаниями, а когда украдкой оглядывался, то я демонстрировал ему ярко-жёлтую кисть своего шарфа и с гадливой улыбкой кивал.

На следующей перемене он сразу подлетел ко мне и с налёту торжественно произнёс: «Ты только не держи меня за дурака. Пойдём у пацанов спросим в каком шарфе ты ходил весь этот месяц?» – В его глазах был триумф. «Опять ты за своё, Лёша? – и я покрутил пальцем около виска. – Ну пойдём, если хочешь позор принять, я тебе не помеха». Недалеко от нас стояла небольшая компания отличников во главе с их остроумным лидером Олегом. Они весело обсуждали проблемы свиноводства, когда мы с Алексеем подошли к ним вплотную. Лёша начал с места в карьер: «Кабаны! Вот скажите мне честно, в каком шарфе Андрюха ходил всё последнее время?» – спросил он весело. Я в это время стоял за его спиной и умоляюще смотрел на Олега, пальцем показывая на свой новый шарф. Олег сразу всё понял и кивнул, и улыбнулся мне: «Андрей всегда ходил в очень красивом, длинном шарфе», – ответил он и в упор посмотрел на Алексея своими большими честными глазами. От нетерпения Лёша поёжился: «Простите, братцы, но меня интересует цвет?» – обратился он ко всей компании. Ответил Олег Ильяшенко: «Повторяю для дальтоников! Андрей всегда ходил в красивом шарфе… жёлтого цвета», – он окинул взглядом друзей, и те с готовностью закивали. Папка с учебниками выпала из рук Алексея. Да…

Он сделался угрюм и задумчив. Всю последующую неделю успеваемость его неуклонно снижалась, зато расцвели такие качества, как рассеянность и раздражительность. Иногда он подходил к студентам и студенткам нашего курса и о чём-то украдкой спрашивал, тайком показывая на меня. В ответ ему все весело смеялись, уже зная о моём розыгрыше. Лёша смурнел ещё больше. А однажды, увидев меня на противоположной стороне дороги, пошёл на красный цвет светофора и чуть было не попал под автомобиль.

Но совсем неудобно мне стало, когда после лекции в курилке он вдруг разоткровенничался предо мной и, комкая беломорину, принялся извиняться за своё нелепое дежавю. Признался, что это у него бывает, правда, очень редко, и он уже думал, что всё прошло, ан нет, опять накрыло. Когда, выбросив бычок, Лёшка побрёл прочь, я сам чуть не расплакался и решил завтра же прекратить эту жестокую игру.

На следующее утро я появился у академии, сияя свежевыстиранным, намотанным в три оборота вокруг шеи, огненно-красным шарфом. Алексей, как всегда сумрачно куривший свой «Беломор» на ступеньках, увидев меня, с криком подскочил на месте. Я беззаботно махнул ему рукой, а он в ответ начал гомерически хохотать и, показывая на меня пальцем, шумно призывать в свидетели спешащих на занятия студентов. Те опасливо обходили его стороной, покачивали умными головами и переглядывались с пониманием. «Ну и куда ты дел свой жёлтый шарф, подлец?» – ехидно поинтересовался он, когда мы поравнялись. Глаза его источали радость вылечившегося человека. Фигура приосанилась. «Опять ты за своё, Алексей!» – бросил я ему на ходу и поспешил на лекцию.

Негритёнок

В городе Новомосковске, где наша семья проживала на заре моего детства, в каждом дворе была «банда». Главарями были самые отчаянные подростки, из тех, кто постарше. Я был мелюзгой и по возрасту, и по росту и поэтому пребывал в самом хвосте бандитской иерархии. Меня не звали курить в зелёные насаждения, не приглашали «чистить сараи», драки с соседними дворами тоже проходили без моего участия. А ведь так хотелось вместе со всеми пацанами мотаться неторопливой, качающейся походочкой и, сплёвывая на ходу, глумиться хриплым прокуренным голосом над «чуханами».

Но, увы, приходилось делить компанию с детишками из песочниц, что для подрастающего организма было необычайно мучительно.

Рядом с нашим домом была общага химического института. Детей там почти не водилось, а те, кто и появлялся иногда, настолько были запуганы нашими бандитами, что на улицу, если и показывались, то только в сопровождении взрослых, словом, были самыми стрёмными чуханами. Водиться с таким – табу для пацанов.

Радостным весенним деньком, болтаясь по детским делам, где-то неподалёку от границы с пресловутой общагой, я наткнулся на очень странного мальчика, я бы даже сказал иностранного. Лицом он был чёрен, волосом кудряв и мимо меня, ошалевшего от неожиданности, проскакал на ветке, как на лошади, обдав пахучей весенней пылью. В другой раз я увидел его с балкона в бинокль.

«Мама, кто это?» – спросил я свою родительницу, которая развешивала бельё на балконе. Мама посмотрела в бинокль: «Это, наверное, очень хороший мальчик». – «А почему он на нас не похож, он что – иностранец?» – «А ты подойди и сам спроси у него. Может вы подружитесь и будете вместе играть. Смотри, какой он весёлый».

Мне эта идея понравилась. Мальчик был моего возраста. А не какая-нибудь «малявка», весёлый опять же. Тайком от всего двора я начал ошиваться в районе общаги. И однажды мы встретились. Сначала был обмен короткими приветствиями, потом обычная в этих случаях демонстрация драгоценного содержимого карманов, и вот мы уже вместе скачем на ветках по лесозащитным полосам, распугивая насекомых, пернатых и мелких млекопитающих. С ним было очень интересно. Он много знал про разные страны и народы, любил историю, прекрасно пел, выдумывал новые игры, а себя называл камерунцем, хотя мама его была «наша», долговязая аспирантка в смешных круглых очках, и звали её по-нашему Люда. А его звали Максим.

Я исчез из общества. Неделю за неделей проводил на заднем дворе химической общаги, радуясь новой дружбе. Побывал в шкуре индейца, ковбоя, самурая и пирата. Охотился с копьём на мамонта и ловко стрелял из лука по воображаемому противнику. А однажды Максимка вынес острый ножичек и предложил побрататься на крови. И после клятвы в вечной дружбе мы порезали пальцы и стали братьями. Вот так. А потом он очень внимательно посмотрел мне в глаза и тихо спросил: «А ты меня никогда не предашь?» «Никогда в жизни!» – уверенно выпалил я. «Тогда пойдем играть к тебе во двор», – сказал он, всё ещё не отрывая от меня глаз. «Ну… пойдем…» – промямлил я и опустил взгляд себе под ноги.