2004 год. Россия, Великий Новгород
– Нина Ивановна, мне плохо: в груди больно и дышать невмоготу, – суетливо вытирая слезы, я поднялась на крыльцо: измученная, с красными глазами, дрожащими губами и руками, а сердце колотилось так, будто собиралось выскочить и убежать. – Я наконец-то осмелилась. Я… собралась и ушла. Знаю, что поступила правильно. Наверное… нет, точно! – захлебываясь словами, рыдала я, – Это мое решение, но оно далось так сложно… Мне плохо, мне страшно, я не знаю, что делать дальше, – продолжая вытирать слезы, всхлипывать и дрожать, выговорила еле слышно и прошла в кабинет.
– Присаживайся, где удобно. Сейчас налью тебе чаю, попробуем успокоиться и во всем разобраться. Может, хочешь холодной водички? Сережа, – крикнула она в соседнюю комнату, – Принеси воды, пожалуйста, и валерьянку достань, – и снова повернулась ко мне: – Что тебя терзает, девочка моя? Ты жалеешь о своем решении? Передумала?
– Нет, ни в коем случае, это самое правильное решение в моей жизни, я уверена. И горжусь собой, но я, наверное, никчемная тряпка, и мне страшно…
– Что тебя тревожит?
– Как отнесутся к моему поступку родные, поймут ли они. Примут ли? Как папе об этом сказать? Он парализован после инсульта, а тут еще и мои проблемы. Мне стыдно перед ним и дурно от мысли, что я не оправдала его надежд и ожиданий – он воспитывал нас, дочерей, и гордился нами, он этого не перенесет… – я закрыла лицо ладонями.
– А мама? Как она отнесется к твоему решению, как ты считаешь?
– Ма… – я прервалась на полуслове, чуть не задохнувшись от нахлынувших чувств, и снова разрыдалась. – Ее нет… давно. Почти двенадцать лет, и все эти годы я не могу произнести это слово. Даже когда в книге или газете на него натыкаюсь, меня накрывает. В горле стоит многолетний ком, душит меня, не дает выговорить его.
– Тебе нужно успокоиться и не принимать скоропалительных решений, расставить все по полочкам и понять, куда идти дальше и как освободить себя от груза прошлого. Если ты не против, мы проведем сейчас сеанс гипносуггестии.
Она предложила лечь на кушетку, принять максимально удобную позу, закрыть глаза, не думать ни о чем и следовать ее инструкциям.
Глава 1
1991–1992. Карабах1, Мардакерт
Закат легкой рябью отражался на асфальте. Вокруг было так красиво, что забывалось происходящее.
Мой Мардакерт. Прекрасный, зеленый, фруктово-ягодный – родной. Моя тихая гавань. Мое беззаботное, полное друзей, родных, любви и внимания детство. Он был таким маленьким, что все знали друг друга по имени и фамилии. Знали, кто где живет, чем занимается, чем дышит! Большая часть города – частные дома, окруженные невероятно ярким, на всю улицу, ароматом разноцветных роз, аккуратно посаженных по периметру. Здесь была стерта грань «родственник – не родственник». Сосед, друг, одноклассник – все свои, все родные сердцу, все готовы прибежать на помощь по первому зову, независимо от ситуации: помочь ли разгрузить дрова или ящики винограда, толкать ли заглохшую машину или дегустировать молодое вино, закусывая шашлыком.
Но мертвецкая тишина возвращала к реальности. И вся эта красота была уже миражом. Не было больше прежней жизни. Была война: беспощадные бомбежки, погромы, смерть и неопределенность. Люди в убежищах, дворы безжизненные, улицы пустые, повсюду руины.
Изучая историю в школе, не думала, что когда-либо нас коснется то, о чем писали в учебниках. Война всегда казалась чем-то далеким и фантастическим, пройденным этапом, иллюстрацией из книги или сценарием плохого кино.
Я и представить не могла, что однажды окажусь в ее эпицентре и все испытаю на себе.
Нельзя сказать, что совсем ничего не предвещало. Уже доходили то новости, то слухи о нападениях на разные армянские села, об арестах и даже расстрелах милиционеров и гражданских2. Но они вызывали скорее возмущение и непонимание, а не страх. Чего не было точно, так это ощущения близкой катастрофы.
Как и в предыдущие вечера, после семейных посиделок за чаем с урцем3 папа пошел осмотреться, запереть двери, а я – укладывать маму, которая уже не справлялась сама.
Тяжелая болезнь изо дня в день все больше забирала ее силы и высасывала из нее жизнь.
Вскоре я и сама легла, но еще долго не могла уснуть, ощущая послевкусие от папиных шуток и маминого смеха. Пыталась представить, как бы все было, будь мама здорова.
Не заметила, как провалилась в сон, но вскоре вскочила с постели от непривычного оглушающего шума и папиного голоса:
– Быстро накинь что-нибудь на себя, бежим в подвал.
По ощущениям, было четыре-пять утра. Маму папа взял на руки, я подобрала ее тапочки, схватила по пути лекарства, и мы бросились вниз, в самый укромный уголок подвала – в мастерскую отца.
Пока спускались по ступенькам, папа четко и невозмутимо, будто сто раз проходил через такое, просвещал и инструктировал:
– Нас бомбят, черти неуемные – решили напасть, как крысы, ночью. Нужно сидеть и ждать, пока не закончатся залпы, судя по звуку и частоте, стреляют из «града»4, значит, будет серия. Оставайся с мамой, постарайтесь успокоиться и не паниковать, прорвемся! – и, метнувшись назад по лестнице, выскочил на улицу и побежал за своей сестрой, тетей Анушик, и ее дочкой, которые жили недалеко от нас.
За первые две недели, что почти безвылазно прожили в маленькой подвальной мастерской, мы впятером ее вполне обустроили и обиходили. И следующие месяцы она служила нам не только убежищем, но даже местом, где отмечали праздники.
И пусть спали мы кто на плотницком столе, кто на сундуке для пчелиных рамок, нас поддерживал и спасал юмор. И только во время бомбежек настигали настоящий ужас и ожидание горя…
После обстрелов вылезали из подвала, чтобы разузнать, чей дом разрушен, сколько жертв – грустили с пострадавшими, плакали по навсегда ушедшим, радовались вражеским промахам. И так по кругу.
Мамина улыбка таяла с каждым днем, и это меня убивало. Папа все чаще говорил о необходимости быть начеку:
– Паспорта, золотые украшения и мамины лекарства собери вместе, пусть будут под рукой. Ничего не боимся, ни о чем не жалеем, с нами Бог!
Об одном он, конечно, жалел и уже не мог скрывать свои чувства:
– Вот бы мама еще была на ногах – горя бы не знали…
А ей становилось все хуже и хуже, вскоре она уже совсем не могла ходить без сопровождения, и это удручало и усугубляло ситуацию. В условиях войны больница работала на фронт и раненых. Врачи-мужчины – на поле боя, врачи- женщины – в тылу.
Вызывать скорую, чтобы снимать приступы, становилось невозможным, поэтому звали соседку-медсестру, у которой я научилась делать внутривенные инъекции, чтобы быть готовой к критической ситуации.
Изо дня в день учащались перестрелки, войска «соседей», обретших статус врага, нападали на маленькие поселения, захватывали наши земли, люди, спасаясь, убегали через леса и поля. Но удавалось это не многим…
Ближе к лету ситуация стала совсем напряженной. Папа понимал, что нужно искать более безопасное укрытие. Тогда он договорился с дальним родственником, жившим за холмом, на окраине, в той части нашего городка, которая, по его оценкам, была на тот момент более защищена.
Мы переехали туда в перерыве между обстрелами, впятером поселились в одной комнате. Другие комнаты тоже были переполнены. Так же, как и дома соседей.
Немного иллюзорной безопасности – и жизнь заиграла новыми красками.
Бабушка приютившего нас семейства, очень колоритный персонаж – маленькая, сухонькая, но очень бойкая и шустрая, – держала всех в тонусе. Иногда в звенящей тишине вдруг начинала петь на каком-то неразборчивом языке, тем самым вызывая у всех громкий хохот, что здорово разряжало обстановку.
А моя тетя периодически варила «военный» суп5 и созывала всех за стол присущим ей шутливым тоном:
– Шашлык подан, все идем кушать.
Раз в неделю женщины собирались вместе и пекли хлеб в тоныре6.
Бабушка умудрялась и это превратить в целое шоу. Звала меня, мол, иди учись, и обязательно добавляла: «А то замуж не возьмут». Показывала, как раскатывать тесто, как перекладывать его на специальную подушку и лепить к стенкам печи, отвлекая меня от волнения шутками:
– О, гляди-ка, у тебя получилось, можно замуж выдавать, – и «подбадривала»: – Сейчас все легко, вот в мое время готовность девушки к замужеству знаешь, как определяли? Внезапно били подушкой по плечу в момент, когда она лепила тесто к печи, и, если удержалась, не пошатнулась и не упала в тоныр – значит, можно выдавать.
И пока я, с выпученными глазами и отвисшей челюстью, пыталась переварить услышанное, она заливалась громким смехом, заражая им остальных.
За водой бегали на улицу: через два дома вниз по дороге был источник, оттуда набирали воду в алюминиевые бидоны и, расплескивая по пути, тащили их вверх на холм – это было самым любимым развлечением. Порой мы мчались за холодной свежей водой, даже когда в этом не было нужды.
Иногда мы с другими детьми, несмотря на опасность и запрет, поднимались на верхушку холма собирать урц или зверобой, но при первом же залпе, перепуганные, скатывались обратно вниз, домой.
Все было более или менее стабильно ровно до того момента, когда враг перешел к атакам с воздуха…
Гул первого истребителя буквально пришпилил каждого из нас к стене, и ощущение конца света повисло в комнате, заполненной почти двумя десятками человек и мертвой тишиной.
Той же ночью папа вместе с соседскими мужчинами выкопали у подножия горы пещеру-бомбоубежище, которое, по их мнению, могло спасти нас от бомбежек.
Следующие две недели мы отсиживались там во время налетов, иногда по часу, иногда по три, а иногда – всю ночь. В убежище было промозгло и зябко, его наполняли запахи сырости и тревоги; плач и причитания сплетались и плотным туманом повисали в воздухе, которого и без того было мало в тесной пещере. Свечи догорали, вода заканчивалась, еды там не было вовсе. Просто так сидеть было невмоготу, и я постоянно рвалась сходить хотя бы за водой, меня останавливали и ругали, но тоска от бездействия была сильнее запретов: я убегала якобы в туалет и притаскивала бидон с водой. Страха не было. И только когда маме становилось плохо, меня охватывал ужас.
Глава 2
1992. Мардакерт
– Мать спит?
– Да.
– Нам нужно подстраховаться и раздобыть коляску, ситуация выходит из-под контроля, и мы должны быть готовы по первому свисту сменить дислокацию. Далеко на руках не унесешь, да и мало ли как обернется дело завтра....
Впервые увидела потухшие глаза папы и подумала, что все, должно быть, намного хуже, чем я себе представляла.