В том крае, где рассвет суров и ал,
Где скальный берег, горд и прям,
Вонзал в поля свой каменный оскал,
Подобно шраму, землю пополам
Делил невидимый, но вечный спор.
И меж собой враждуя с давних пор,
Два клана жили, глядя друг на друга,
Как будто из проклятого недуга
Им не найти спасительного круга.
Один был люд, рожденный из волны, —
Народ соленых ветреных кровей.
Их лица солнцем обожжены,
Ладони – в шрамах от сетей,
В мозолях твердых от дубовых весел.
Мир для рыбака был прост и весел
Лишь там, где пенился морской простор.
В их жилах бился штормовой напор,
А в глубине усталых, ясных глаз
Был вечный блеск, что не погас, —
Соленый отблеск вод, безбрежный зов,
Свобода – главный из земных богов.
Им богом был и Ветер-свистунок,
Что гнал суда на дальний восток,
И пенный вал, что бил о борт судна.
А суша? Лишь причал, опора дна,
Чтоб отдохнуть и снова уходить
Туда, где рвется жизненная нить.
Другой был люд, рожденный из земли, —
Потомки тех, кто плугом брел в пыли.
В их венах почва, в мыслях – тишина,
Их сила, как и пашня, – молчуна.
Их руки пахли влажным черноземом,
Их взгляд был ясен, терпелив и дремен,
Как зерна, спящие до срока своего.
Для них в прибое нету божества —
Лишь пасть голодная, что жаждет власти,
Готовая в своей ненастной страсти
Поля залить и урожай забрать.
Их боги – те, кто учат созидать:
Луч солнца, золотящий колос спелый,
И тучный дождь, и труд их рук умелый,
И хлеб, что был наследием отцов,
Надежней всех морских слепых богов.
И в центре двух враждующих миров,
Где каждый был к чужому не готов,
Она жила. Алидой звали дочь
Седого рыбака. И словно ночь,
Что перед бурей, были в ней глаза,
Когда в них пряталась немая бирюза.
А волосы, как мокрый русый шелк
Песка, что волнами на берег влек,
Спадали с плеч. В ней – моря непокой,
Мятежный дух и яростный прибой.
А он – Дамир, был сын вождя полей,
Силен, как дуб, что сотен лет старей.
В его руках, широких и простых,
Таилась мощь холмов его родных,
И он умел одним касаньем длани
Снять дрожь земли, унять ее страданья.
В его глазах – покой и благодать,
Способность ждать, надеяться и знать,
Что верность почве – праведная суть,
Что предначертан им единый путь.
Они сошлись, где спор вела стихия,
Где волны дерзкие, слепые и лихие,
Лизали край пшеничного ковра.
То не была назначенная встреча.
Еще вчера
Они бы разошлись, не видя лиц,
Под грузом вековых своих границ.
Но в этот миг, не сдерживая взгляд,
Они столкнулись. Не огонь, не яд
Вражды отцов, что в них текла по венам,
А что-то новое, почти что сокровенное
Мелькнуло в них. В ее глазах – вопрос,
В его – ответ, что ветер не унес.
В молчанье том, на узкой кромке света,
Была заложена основа для сюжета,
В котором ненависть – лишь прах и тлен
Пред жаждой сладких, но больших перемен.
Но тот безмолвный, мимолетный взгляд,
Что на песке связал их наугад,
Был хрупкой искрой в бочке пороховой.
Их мир был стар, их мир был бестолковый
В своей вражде. На площади селенья,
Где каждый день текли людские звенья,
Где соль и чернозем мешались в пыли,
Два стана вновь друг другу говорили
Языком гнева, желчи и обид,
И воздух старыми проклятьями кипит.
Поднялся гул. Отец Алиды, сед,
Проживший в море семь десятков лет,
Ударил палкой, прерывая тишь:
«Вы совесть продали за медный шиш!
Зачем ручью вы перекрыли ток,
Что с гор бежал, прозрачен и высок?
Теперь в затоне – тухлая вода,
И пресной влаги не найти, когда
Смолою нужно пропитать борта!
Вся ваша правда – в жадности пуста!»
Ему в ответ, шагнув из ряда вон,
Вождь землепашцев, кряжистый Борон,
Отец Дамира, громыхнул, как гром:
«А вы не застили б своим гнилым добром
Тропу к воде? Весь берег, весь откос
Уставлен так, что и погнать бы врос
В песок скотину, да не подойти!
Нет стаду к водопою вниз пути!
Ваш скарб, как мусор, брошен где попало,
