ИМ…

Глава 1. ПУЛЬС

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ПУЛЬС

Часть I – Перед звонком

В комнате ждут, а время течёт, будто его больше нет.

27 ноября 2094 года. Суббота.

Альфа-Сити. Внешняя зона, жилой сектор «Мембрана». Жилая ячейка А-17. Дом семьи Карий.

Последние пятнадцать минут тянулись, как целый прошлый год – тот самый, в конце которого он сказал:

«Это единственный шанс. Я пойду туда первым».

Висевший в воздухе календарь всё ещё упирался во вчерашнее:

26 ноября, пятница.

Цифра, чуть перекошенная, мерцала упрямо, словно сама не желала признавать, что день уже другой.

Аиша протянула руку сквозь полупрозрачный интерфейс и аккуратно сдвинула дату на сегодняшнюю – 27-е, суббота. Цифра послушно сменилась, но внутри ничего не щёлкнуло. От нового числа повеяло странной пустотой, и в голову на секунду пришла нелепая мысль:

«Может, он тоже не заметит, что время прошло. Что нас уже десять месяцев как разделяет стекло».

Чайник на кухне давно щёлкнул, но она всё ещё держала чашку у губ. Пар уже почти не поднимался, тонкая плёнка чая блестела на поверхности, остывшей, как всё в этой квартире. Она не пила – просто чувствовала тёплый ободок кружки в пальцах, будто это тепло могло дотянуться внутрь, к тому месту под рёбрами, где остывало не от холода, а от ожидания.

Комната была маленькая, но аккуратная – слишком аккуратная, как картинка из каталога «спокойной жизни». Низкий серый диван, стол с гладкой, чуть стёртой поверхностью, два разнопарных стула. На стене – закреплённый экран связи, сейчас показывающий лишь серое пятно загрузки. В углу – мольберт, накрытый тканью; из-под неё выглядывал кусочек зелёного неба, написанного когда-то вместе: он – большими, уверенными мазками, она – тонкими, почти ювелирными штрихами.

На подоконнике в старом стеклянном стакане стояли две кисточки с распушившимися кончиками. Рядом – высохший букет из синтетических трав, которые теоретически не должны были увядать никогда, но и у пластика, казалось, заканчивалось терпение.

Слишком много незаконченного в этом доме.

За окном тянулся ровный белёсый свет – тот самый «универсальный день», который последние годы выдавали всем районам внешней зоны по умолчанию. Небо без цвета, дома без теней, воздух без запаха. Единственное дерево во дворе – тонкий металлический ствол с «листьями» из полимера – шевелилось не от ветра, а от вентиляционной системы, работающей по расписанию. Погода была не явлением, а опцией.

На стенном экране – всё то же серое пятно. Здесь должна была появиться проекция Рафаэля, того самого, с кем она когда-то делила краски, недосыпы, дешёвый кофе и первые ночи с Сами на полу между коробками. Теперь между ними стояла система, называвшая его «стабилизированным образом резидента OmegaNet».

Пока же на месте живого лица медленно крутился загрузочный круг, как стрелка компаса, потерявшего север.

– Мама, – позвал из соседней комнаты Сами. Голос ещё детский, но уже слишком серьёзный для шести лет. – Я нашёл тот фрагмент!

Она не ответила сразу. Сделала глоток – так и не проглотив – и поставила чашку на стол. Там уже стояли две такие же, остывшие, с круглыми коричневыми следами на белой поверхности.

Одинаковые кружки. Одинаковые утренние попытки «успеть к звонку».

Слишком много одинакового в этой жизни без него.

– Какой фрагмент? – спросила она наконец, повернув голову.

Сами вошёл в комнату, прижимая к груди полупрозрачный гелиево-плазменный планшет. Старенький, с еле заметными царапинами по краям; фон уже не гас автоматически, подсветка дышала неровно, как уставшее сердце.

– Вот, – он аккуратно развернул экран к ней. – Помнишь, он тогда сказал: «Изобрази то, что ты чувствуешь, когда я здесь и не здесь одновременно»?

На экране висела голограмма: полупрозрачное лицо, как будто раздвоенное пополам. Одна половина смотрела прямо, чуть удивлённо; другая – в сторону, будто вслушиваясь во что-то за стеной. В этом двойном взгляде было слишком много правды для детского рисунка.

Между двумя половинами, дрожащей светящейся линией, было выведено слово:

Им…

– Ты не дописал, – тихо сказала Аиша. Голос прозвучал мягко, но внутри это слово резануло, как тонкое стекло.

– Я не знал, как, – серьёзно ответил Сами. – Он начал его шептать, а потом… пропал. Связь оборвалась.

По коже Аиши пробежали мурашки. Не от страха – от ощущения, что кто-то слегка сдвинул реальность на полсантиметра.

Что-то в этом «Им…», в этом раздвоенном взгляде, в этой стерильно белой комнате на рисунке не совпадало с тем, каким ей десять месяцев обещали видеть «РАЙ».

На рекламных панелях это всегда были мягкие террасы над морем без штормов, сады, в которых никогда не опадают листья, прозрачные купола, где свет тёплый, но не обжигает, и люди – сияющие, расслабленные, с лицами, на которых не задерживалась ни одна морщина тревоги. «Бессмертие как сервис», «Вечность без боли» – лозунги прилипали к памяти не хуже запаха синтетического жасмина в метро.

А здесь, на детском рисунке, никакого моря, никакого света, ни одной ветки, ни одного цветка. Только голые белые стены, чуть заваленный горизонт и это странное раздвоенное лицо, из которого как будто осторожно вынули что-то главное – и забыли вернуть.

Обычный детский рисунок она бы списала на фантазию, на случайный образ из мультика или игры. Но Сами почти никогда не рисовал «просто так». Его рисунки слишком часто попадали в нерв: однажды он изобразил их дом с тёмным пятном в углу – за неделю до того, как в проводке действительно что-то замкнуло; в другой раз он нарисовал её сердце как разбитый круг, ещё до окончательного диагноза.

И теперь этот его «рай» – не из буклетов. А изнутри.

Воздух вокруг был безупречно чист – фильтры в «Мембране» работали образцово.

А чувство внутри – наоборот, мутным, как вода после мазка грязной кистью.

Она провела пальцем по изображению, и лицо дрогнуло, как тихий пруд, в который бросили невидимый камешек. Линия «Им…» на секунду ярче засветилась, будто хотела продолжиться сама и… передумала.

– Положи сюда, – сказала она, кивнув на край стола рядом с чашками. – Папа скоро подключится. Только… не спрашивай у него об этом сразу. Ладно?

Сами немного помолчал, вглядываясь то в планшет, то в её лицо, словно проверяя, насколько «скорее всего» похоже на «обязательно».

– Ладно, – отозвался он и ушёл без споров. Это всегда пугало её больше всего: дети в этом мире слишком быстро учились не спорить.

Ему было всего шесть.

Он уже знал, как вызвать такси жестом, как отличить рекламный голос от живого, как отправить в школьный модуль «эмоциональный отчёт» за день.

Но он не знал – почему люди перестают быть здесь, даже когда их лица всё ещё появляются на экранах.

Она осталась одна в комнате – с серым кругом загрузки и светящимся «Им…» на планшете.

На секунду память качнулась назад – в тот вечер, когда всё это начиналось.

Десять месяцев назад. Конец января 2094 года. Та же кухня.

На плите тихо кипел суп, в окне валился тусклый снег из городской подсветки, а на спинке стула висел её старый шерстяной плед – тот самый, который они когда-то возили на поездах к морю. Теперь море было далеко, а плед остался.

Аиша сидела за столом, укрыв плечи, с характерным аптечным привкусом во рту. Вены на запястье ещё помнили утреннюю капельницу. Голограмма с расписанием курсов лечения висела сбоку, как строгий учитель: «контроль через 3 недели», «рекомендовано не откладывать решение».

– Они предлагают людям бессмертие, – сказала она, медленно перекатывая в руках кружку с остывающим чаем, – но не могут вернуть назад даже мой банальный диагноз. Странно это. Как будто у тебя есть ракета до звезды, но ты не умеешь лечить насморк.

Она сказала спокойно, без злости, почти с мягкой иронией – но под словами чувствовалась усталость человека, который слишком часто слушал про «прорывы» и слишком редко – про простое «вам стало легче».

Рафаэль стоял у стены и собирал свой «чемодан». Язык не поворачивался так это назвать, но интерфейс именно так и писал: «Пакет резидента. Конфигурируйте набор».

На вертикальной панели висело меню OmegaNet:

«Базовый модуль среды»,

«Творческая зона»,

«Личные атрибуты».

Он двигал ползунки, и рядом, прямо в воздухе, появлялись предметы, которые он «брал с собой»: скан его старого деревянного мольберта с облупившейся краской, любимый набор кистей, свет из мастерской – тот самый тёплый, чуть жёлтый, «как у нас на кухне до ремонта», несколько картин не как объекты, а как целые пространства – комнаты-пейзажи, в которые можно войти.

Она смотрела, как он собирает не одежду и не вещи, а свою будущую цифровую жизнь – аккуратно, тем же сосредоточенным лицом, с каким когда-то складывал рубашки и краски в настоящий дорожный чемодан, когда они ехали к морю. Тогда чемодан закрывался молнией, тяжёлой, с хрипловатым звуком. Теперь всё завершалось мягкой галочкой под контрактом: «набор подтверждён».

– Я не иду за бесплатным раем, – сказал он, не отрывая взгляда от меню. – Я иду на разведку.

Он поискал глазами её отражение в тёмном стекле панели и нашёл – чуть смазанное, усталое, но живое.

– Если хотя бы половина из того, что они показывают, не чистая реклама… я смогу забрать вас. Там, по их словам, нет ни боли, ни старости, ни смерти, ни диагноза, который тикает у тебя под кожей. Здесь – только новые курсы терапии и счётчик капельниц.

Аиша чуть крепче завернулась в плед, будто тот мог спорить с медицинскими протоколами.

– Конечно, нет там ни старости, ни смерти, ни боли… и тела тоже нет, Раф… Странный у них рай, – тихо сказала она. – Предлагают «вечность по подписке», но на всякий случай продолжают хранить тела…

Она не договорила. Образы из новостей дорисовали реплику без слов: бесконечные залы криокапсул, уходящие в перспективу, мягкий белый свет, аккуратно подписанные секции «Сектор C, семейные пары», улыбающиеся представители корпорации в молочно-серых пиджаках, уверяющие, что это «Хранилище тел – мост между мирами». И репортёры, которые шёпотом, уже вне эфира, называли это проще: «криоморг».

Первые годы туда ещё пускали родственников – «для психологического комфорта». Люди приходили «постоять рядом», посмотреть на любимых, погружённых в холодный сон, и уходили с глазами, в которых не было ни комфорта, ни уверенности. Слишком многие потом говорили, что это не храм науки, а холодильник для надежд. В один момент доступ тихо закрыли «по соображениям безопасности и этики».

– Аиша, – он наконец отвернулся от интерфейса и подошёл ближе. Присел рядом, как всегда делал, когда разговор был по-настоящему важным, и положил ладонь ей на шею, туда, где под кожей прятался тонкий шрам от биопсии, так и не ставший «просто воспоминанием». – Я знаю, ты не хочешь туда. И не хочешь, чтобы туда шёл я. Я сам бы с радостью спрятался с тобой под одеяло и сделал вид, что этого выбора не существует.

Он выдохнул чуть глубже и продолжил:

– Но если там правда есть шанс, что ты будешь жива, хоть как-то – не между аппаратом и анализами, а… просто с нами, пусть даже в другой форме, – разве я имею право не попробовать?

Он говорил без пафоса, по-простому, как всегда, когда было страшно, но глаза выдавали: для него это не «выгодный контракт» и не билет в красивую рекламную картинку, а что-то вроде добровольной командировки в страну, из которой, по официальной статистике, никто ещё не вернулся обратно в тело.

Аиша долго молчала. Слушала, как внутри, под шрамом, ровно, как метроном, пикает имплант, отсчитывая оставшиеся курсы терапии. Вспоминала, как ещё пару лет назад её тело было чем-то надёжным и понятным – «устала, выспалась, прошло». А теперь стало полем экспериментов: таблетки, инфузии, списки побочных эффектов, графики анализов в медприложении, где её жизнь выглядела как кривая, ползущая вниз. Вспоминала, как по ночам он сидел рядом, делая вид, что рисует мосты, а на самом деле просто следил, не сбился ли её дыхательный ритм, пока она притворялась спящей, чтобы он не видел слёз.

Рафаэль не был идеальным: забывал выключать свет, терял ключи, оставлял кисти в раковине, иногда доводил её до бешенства своей детской верой в то, что «люди по сути добрые». Но он всегда ставил их маленькую троицу выше себя самого. Всегда.

И именно поэтому соглашаться на его жертву было почти невыносимо.

– Я не боюсь умереть, – сказала она наконец, глядя не на него, а на их общий набросок на стене. Там было море – зелёное, чуть неправильное, с волнами в две линии и крошечной лодкой, где три точки обозначали их троих. – Я боюсь другого. Боюсь, что ты там просто… растворишься. Что однажды я включу экран, а со мной будет говорить очень аккуратная, очень правильная картинка, вежливый голос, твой голос… но без тебя.

Она сглотнула, подбирая слова:

– Ты будешь… отцифрованный. Виртуальный. Как файл, который можно редактировать и копировать. А твоё тело будет лежать где-то в этой их капсуле, как…

Слово «труп» поднялось к горлу и застряло.

– Как экспонат, – выдохнула она вместо этого. – В красивом холодильнике для надежд.

Он тихо выдохнул, сжал её пальцы – крепко, почти до боли, как перед большой высотой, когда назад уже поздно, а шаг вперёд ещё не сделан.

– Если на экране буду не я, – сказал он мягко, – ты узнаешь. Ты всегда видела глубже. Ты видела под слоем краски. Увидишь и под слоем кода.

Он чуть улыбнулся, почти по-мальчишески:

– Ну а если там окажется какой-нибудь прилизанный манекен вместо меня – дай ему пощёчину словом «идиот» и выключи. Это будет наш секретный тест на подлинность.

Она усмехнулась сквозь слёзы – грустно, но живо. Слеза скатилась по щеке, упала ему на пальцы, и он машинально большим пальцем её стёр.

– Просто… – голос сорвался, стал совсем тихим, – иногда мне кажется, что я не мужа отправляю «в вечность», а сама подписываю тебе…

Она снова споткнулась на слове.

– Командировку в морг, – подсказал он, уже без улыбки, но с какой-то странной нежностью. – Я знаю.

Он наклонился ближе, лбом к её лбу.

– Назовём это иначе. Не командировка в морг. Разведка. Очень дорогая, очень странная, без гарантии возврата, но всё-таки разведка. Кто-то должен первым посмотреть, что там за «вечность». Я бы с удовольствием сказал «нет», честное слово. Но когда тебе предлагают хоть какой-то шанс для тебя и для нашего малого… – он на секунду закрыл глаза, – я не могу делать вид, что не слышу.

– Я не хочу вечность без тебя, – шепнула она. – Мне и обычной жизни с тобой было достаточно.

Она наконец посмотрела ему прямо в глаза:

– Обещай, что, если там пустота, ты не будешь делать вид, что это рай. Обещай, что не позволишь им меня туда затянуть, если это просто красиво оформленная смерть.

– Обещаю, – сказал он без паузы. – Если там пустота – я найду способ сказать тебе «нет». А если там, наоборот, есть хоть маленькая трещина настоящего света… – он кивнул в сторону их зелёного моря, – я буду стучать в эту трещину, пока она не станет дверью. Для тебя. Для нас.

Она вдохнула глубже, пытаясь удержать голос ровным, и не удержала.

– Я буду скучать, – сказала Аиша. – Глупо так говорить заранее, да? Но я уже скучаю.

Он тихо рассмеялся – тем самым своим смешком, от которого у неё всегда чуть отпускала тревога:

– Ещё не ушёл, а уже скучают. Неплохой аванс.

Он осторожно поцеловал её в висок.

– Я люблю тебя. Не аватар, не картинку, не «цифровой профиль». Тебя. Живую. Со всеми твоими сомнениями, сарказмом и этим ужасным пледом, который ты таскаешь с первого курса.

Она фыркнула сквозь слёзы:

– Это лучший плед в моей жизни. И я люблю тебя. Не героя, который идёт в рай, а упрямого художника, который не умеет не верить в людей. Даже когда не верит в системы.

Из комнаты Сами донеслось лёгкое шуршание. Они оба замерли. Потом из-под двери раздался осторожный, сонный голос:

– Я тоже, – сообщил Сами так, будто констатировал погоду. – Я тоже вас люблю. И… я уже скучаю. Можно я буду скучать вместе с вами?

Они переглянулись. В глазах у Рафаэля блеснуло что-то совсем не героическое – беспомощное и тёплое.

– Конечно, – тихо сказал он, глядя на дверь. – Скучать лучше компанией… – Скорее беги к нам.

Сами взобрался на колени Рафаэля и, оказавшись в плотном, и от этого теплом, пространстве между ними, обнял своими тоненькими ручками их обоих за шею, пытаясь прижаться своим нежным детским личиком к их лицам одновременно.

Аиша улыбнулась – уже по-настоящему, сквозь мокрые ресницы, но всё же улыбнулась:

– Значит так, – произнесла она Рафаэлю, – ты идёшь в свою странную разведку. Я остаюсь здесь и упорно продолжаю быть смертной. А Сами будет скучать за троих. И когда ты появишься на экране, мы будем смотреть очень внимательно. На слои краски. На слои кода. На всё.

– С такой группой наблюдения, – вздохнул Рафаэль, – ни один фальшивый «Рафаэль» не пройдёт.

Он ещё раз прижал её и сына к себе, будто пытался запомнить не только их запах и тепло, но и сам вес объятия – то, чего ни один скан не умел измерять. И в этот момент она впервые позволила себе подумать, шёпотом, где-то внутри:

«Если уж ты идёшь туда, то пусть хотя бы Бог идёт с тобой».

И только после этого она сказала вслух:

– Иди. Я подожду. Сколько смогу. А потом – как получится.

Он кивнул. И в этом кивке было всё: страх, любовь, благодарность и та самая тихая готовность – не к вечности, а к ответственности.

***

Тогда она решила считать это знаком. Не от людей – от Того, кто выше их расчётов.

Предложение корпорации «Элион» выглядело почти невозможным: редкий творческий грант для живогохудожника в эпоху, когда слово «художник» чаще означало того, кто корректно прописывает промпт для нейросети. «Элион» был не просто корпорацией из новостных сообщений. Это была та самая структура, которая построила «РАЙ»: систему оцифровки сознания, криохранилища тел, бесконечные рекламные ролики с вечными закатами и обещаниями «управляемой вечности». Они продавали не жильё, не услуги – они продавали формат бытия… Вечную жизнь.

Рафаэль на этом фоне казался чем-то из другой эпохи. Он по-прежнему пачкал пальцы краской, ругался, когда у кисти расходился ворс, ходил на рынок за холстами, как за хлебом. Его работы не были «идеальными» – в них всегда оставались какие-то шероховатости: неровный мазок, слишком тёмная тень, слишком честный взгляд. На одной небольшой выставке во внешней зоне люди вдруг задержались у его картин дольше, чем полагалось по нормам внимания. Некоторые молча плакали. Некоторые просто сидели напротив и никуда потом не заходили – ни в магазин, ни в «зону развлечений».

Кураторы «Элиона» это заметили. Алгоритмы тоже: метрики показывали странное «побочное действие» – после просмотра его работ люди реже переходили по рекламным ссылкам и чаще отключали уведомления. Через неделю ему написали:

«Ваше искусство помогает людям принимать решения. Мы хотим предложить вам особый контракт. Резиденция внутри OmegaNet. Доступ к лучшим терапевтическим протоколам для вашей семьи. В перспективе – возможность перевода близких».

Они знали про диагноз Аиши – слишком точно подобрали слова, чтобы это было случайностью. «Вы же понимаете, – мягко говорил тогда корпоративный куратор с идеальной улыбкой, – во внешней зоне медицина дошла до своего потолка. У нас внутри другие возможности. Вы творческий человек. Вы можете стать частью истории. И подарить жене шанс».

Денег у них действительно не было. Болезнь выжгла сбережения быстрее, чем курсы терапии выжигали её клетки. И именно поэтому предложение выглядело одновременно и спасательным кругом, и ловушкой.

Может быть, Всевышний просто выбрал необычный инструмент,– сказала себе тогда Аиша, сидя на той же кухне, с тем же пледом на плечах. Она не верила корпорациям, не верила в их «этичные кодексы» и рекламный тон, но верила в то, что иногда промысел способен просочиться даже через те структуры, которые сами о Нём не думают.

Сейчас, глядя на серый круг загрузки, который упрямо крутился на экране, она впервые за долгое время подумала: а вдруг промысел был не в обещании, а в предупреждении? Не «идите туда, и всё будет хорошо», а тихое: «осторожно – не верьте всему, что зовут раем».

***

Загрузочный круг на панели связи дёрнулся и застыл. Серая поверхность экрана дрогнула.

Автоматический голос – ровный, отстранённый, тот самый, что сопровождал все протоколы OmegaNet, – произнёс:

– Подключение установлено.

Связь нестабильна.

Повтор: связь нестабильна.

Слово «нестабильна» отозвалось где-то внизу живота – там, где последние месяцы жила постоянная тревога, свернувшись клубком.

Аиша машинально поправила волосы – не глядя в зеркало. В этом не было смысла: он всё равно увидит не её сегодняшнюю – с недосыпом, бледной кожей и еле заметной дрожью пальцев после очередного курса, – а ту, которую сохранил для себя в момент подписания контракта. Ту, которую система аккуратно отполировала и поместила в его личное хранилище: «Аиша, версия 2093. Лучшие годы».

Ту, в которую он, возможно, уже верил больше, чем в живую её, сидящую сейчас на краю дивана в квартире А-17.

Где-то под землёй, в «Хранилище тел», его собственное тело лежало в капсуле среди тысяч таких же: «временно отключено», «готово к возможной реинтеграции». Теоретически любой мог вернуться. Практически за десять лет никто так этого и не сделал.

Экран мигнул.

Появилось лицо Рафаэля.

Слишком симметричное.

Слишком ровно освещённое – без привычной тени под левым глазом, которая всегда проступала, когда он ночами писал и забывал спать.

Слишком гладкая кожа – без маленького шрама над бровью, который он получил в детстве, помогая другу чинить старое-престарое дедушкино моно-колесо, работающее еще на допотопном электро-аккумуляторе.

Слишком спокойное – как будто кто-то заранее сгладил все возможные эмоции до уровня «утешительно, но не тревожно».

Слишком «всё хорошо».

Аиша почувствовала, как сердце делает короткий, сбивчивый такт – и замедляется. Она знала: по протоколу к их разговору сейчас подключена Служба заботы и фильтры AURA, просматривающие каждую мимическую складку, каждую паузу, каждое слово на предмет «лишнего напряжения».

Она знала – и всё равно надеялась, почти по-детски: вдруг где-то под этой идеально выверенной картинкой её живой, упрямый, иногда растерянный Рафаэль всё ещё есть.

И это ощущение «слишком правильно» стало первой трещиной в их воссоединении.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ПУЛЬС

Часть II – Успеем к смерти

Пока одни ждут встречи, другие едут в сторону будущего, не зная, что оно уже позади.

27 ноября 2094 года. Суббота.

Альфа-Сити. Внешняя зона. Транспортная сфера G4.

Маршрут: A-17 → Кампус «Логос», Северный Купол.

– Доброе утро.

– Добро пожаловать. Ваш маршрут загружен. Конечная остановка: Кампус «Логос», Северный Купол.

– Верно. Поехали.

Сфера отозвалась мягким, почти незаметным подрагиванием, словно вагон сошёл с тормозов не на рельсах, а на упругой волне.

Такси было четвёртого поколения: полупрозрачная сфера без привычных дверей и панелей, без кнопок и ручек. Внутри – только обтекаемые сиденья, лёгкая подсветка в швах, едва ощутимый запах фильтрованного воздуха. Всё остальное делали кожа, биопульс, нейросигналы и эмоциональный фон пассажира.

Доктор Сарен Веил устроился в кресле так, словно пытался стать меньше – не спрятаться от мира, а хотя бы сделать вид, что его здесь чуть-чуть меньше. Локти упёрты в колени, пальцы переплетены, взгляд не в экран – в пол, туда, где собирались и расплетались мысли.

Он почти не спал, но это не бросалось в глаза: движения были точными, голос – ровным, дыхание – отмеренным. Привычка к бессоннице у него когда-то уже была; привычка к ответственности – никуда не делась.

– Включить потоковый новостной эфир? – мягко осведомилась бортовая система, подстраивая тембр под его сердечный ритм.

– Включи, – коротко ответил Сарен.

Из стен сферы, как из внутреннего уха машины, раздался безупречно выстроенный голос. Он звучал очень «по-человечески» – и именно поэтому в нём особенно явственно чувствовалось отсутствие дыхания.