ВВЕДЕНИЕ
Значимым фактором творческого развития современной философии в России является освоение того интеллектуального наследия, которое выработано в русской философской традиции 19-го – 20-го веков. Насильственно прерванная на Родине трагическими событиями начала 20-го века, она не продолжилась и на Западе дальше первого поколения эмиграции. Философская мысль, обращаясь к предельным основам бытия человека и мира, тем не менее, в своей конкретности нерасторжимо связана с духовной и культурной почвой, с языком и ментальностью, с мировоззренческими установками и самосознанием народа. За последние два десятилетия много уже сделано для изучения и понимания отечественной философской традиции. Опубликованы труды русских мыслителей, вышли монографии и учебные пособия, посвященные истории русской философии, проводятся научные конференции на эту тему. При этом, несмотря на большой объем уже проведенных в этом направлении исследований, остаются не до конца раскрытыми и понятыми многие ключевые моменты истории русской философской мысли. Более того, в ряде случаев приходится говорить о непонимании и забвении некоторых существенных обстоятельств этой истории, об искажениях в восприятии некоторых сторон философских учений русских мыслителей.
Вопрос о соотношении русской философской мысли и европейской философии также остается весьма дискуссионным. Разброс мнений здесь самый широкий: от декларации полной зависимости русских мыслителей от западных предшественников до объявления русской философии совершенно особым, отдельным типом мировоззренческой мысли, лежащим и вне Запада, и вне Востока. Однако при обращении к творчеству русских мыслителей, при внимательном и непредвзятом анализе развития русской философии невозможно найти оснований ни для первой, ни для второй позиции. Как преемственность русской мысли по отношению к европейской философии, таки и ее существенное своеобразие не вызывают сомнения у историка философии. Если русские философы и критикуют часто западную философию, то именно потому, что осознают себя неотъемлемой частью мирового и европейского в частности философского процесса. Осмысление реальной преемственной связи и сложного процесса взаимодействия русской и европейской философских традиций составляет насущную задачу, стоящую перед современной философской мыслью России. Без обоснованного и развернутого историко-философского ответа на вопрос о месте русской философии в общеевропейском и общемировом духовном контексте невозможно говорить о дальнейшем ее развитии.
Одной из наиболее значимых и плодотворных философских наработок отечественной мысли является, на наш взгляд, идея соборности. Обращение к этой теме конкретизирует в рамках представленного исследования названные выше масштабные задачи. Принадлежа, по видимости, к достаточно узкому проблемному кругу, эта идея обнаруживает большой теоретический потенциал и синтетически воспроизводит многие принципиальные мировоззренческие и ментальные установки русской философской традиции. В то же время идея соборности обнаруживает родство и с теми концепциями духовного единства, которые разрабатывались в рамках западноевропейской философской мысли. Корни этой философской установки уходят в самые основы европейской культурной парадигмы. То развитие, которое получила идея соборности в русской философской мысли 19-го – 20-го веков, позволяет не только прояснить своеобразие русских начал философии, но и глубже понять европейский философский процесс.
В отличие от многих других ключевых понятий, предложенных русскими мыслителями, «соборность» оказывается вообще не переводима на другие языки. Кроме того, употребление этого понятия привычно (и не вполне точно) связывается исключительно с творчеством славянофилов и ассоциируется с некой уникальной самобытностью русской культуры, вплоть до того, что «соборность» вообще фактически объявляется этнографической особенностью русской ментальности. Наконец, само содержание этого понятия располагает к тому, чтобы употреблять его неопределенно-поэтическим образом, – именно в качестве образа, а не понятия. Историко-философский анализ оснований и путей становления идеи соборности необходим для того, чтобы поставить на прочную основу употребление этого понятия, выявить его теоретический потенциал и обеспечить возможность использования этого потенциала в решении философских проблем. Духовный опыт, лежащий в основе русской философской традиции, выраженный в частности идеей соборного единства, мог бы не только стать плодотворным основанием разработки оригинальной мировоззренческой мысли, но и послужить творческому обновлению современной философии в целом.
Степень разработанности поставленных проблем не может быть оценена однозначно. С одной стороны, слово «соборность» нередко встречается в современных философских текстах, да и сам замысел нашей работы, выраженный в заглавии, предполагает широкую и разнообразную историко-философскую базу. Мы намерены рассмотреть предпосылки идеи соборности и пути формирования принципа соборного единства бытия на протяжении всей истории философской мысли, намерены обосновать общефилософскую значимость этого принципа.
С другой стороны, идея соборности никогда и никем не декларировалась прямо в качестве философского принципа. Некая интуиция такого статуса соборности явно присутствует в философской мысли современной России: словосочетание «принцип соборности» то и дело звучит в философской и околофилософской и даже публицистической литературе. Однако это выражение во всех случаях своего употребления является некоторой «поэтической вольностью», некоторым громким авансом, никак не подкрепленным настоящей философской разработкой понятия. В лучшем случае имеется в виду некоторый принцип жизни, некоторый менталитет народа, – и в этом смысле употребление слова «принцип» может быть признано в какой-то мере оправданным. Но в тех случаях, когда речь идет о принципе философии, слово «принцип» употребляется исключительно «для пущей важности», а имеется в виду вовсе не принцип, часто даже не понятие, а только некое расплывчатое представление о коллективном воодушевлении.
Очень показательно, например, употребляет это словосочетание Борис Гройс в своей статье «Поиск русской национальной идентичности». Он пишет: «В своих историко-богословских сочинениях Хомяков провозглашает ставший знаменитым принцип соборности (4). Соборность есть особое дорефлексивное состояние жизни тех, кто участвовал в первых христианских соборах и формулировал первые догматы христианской веры. Для Хомякова последняя истина христианства не в самих этих догматах, а именно в соборности, т.е. в той дорефлексивной жизни, из которой эти догматы родились»1. На цифру 4 при этом дана сноска: «А.С. Хомяков "Несколько слов православного христианина о западных вероисповеданиях. По поводу брошюры г. Лоренси". – Полное собрание сочинений. Прага, 1867, т. 2».
Однако в указанной работе Хомяков о соборности вообще не пишет. Статья посвящена вопросу о власти в Церкви, в ней говорится о церковных соборах различного уровня как альтернативе папскому монархизму. Соответствующее прилагательное употреблено всего один раз, когда в самом начале сочинения Хомяков берется отвечать «на несправедливое обвинение, направленное против соборной и православной Церкви»2. А слова «соборность» он не употребляет в этой работе вообще, и уж тем более, не пишет о принципе соборности. Впрочем, было бы и затруднительно писать об этом, – статья написана по-французски (и Церковь в процитированном фрагменте названа в оригинале catolique), а слова «соборность» в хомяковском смысле ни на одном языке, кроме русского нет.
Недоумение вызывает и данное Б. Гройсом «определение»: «Соборность есть особое дорефлексивное состояние жизни тех, кто участвовал в первых христианских соборах и формулировал первые догматы христианской веры» (?!). Возможно, Б. Гройс именно так понял идеи А.С. Хомякова, однако сам Хомяков не ограничивал соборность временами первых соборов и уж тем более, не сводил ее к «дорефлексивности». «Церковь имеет то удивительное свойство, что она всегда рациональнее человеческого рационализма», – пишет он3.
Выражение «принцип соборности» стало уже очень привычным. По Интернету (см. напр. сайт http://www.traktat.ru/) в помощь студентам даже гуляет реферат «А.С. Хомяков: концепция живого знания и принцип соборности», однако в нем слово «принцип», кроме названия, нигде дальше по тексту вообще не употребляется. Еще одним примером может служить статья В. М. Бобровника и Д. Н. Меркулова «Соборность как принцип», опубликованная 7 июля 2004 года на сайте http://www.rustrana.ru/. С некоторой натяжкой можно признать, что в ней, действительно, указывается на соборность как на некоторый принцип социальной жизни, однако настоящего осмысления этого принципа не происходит. Соборность связывается с собиранием Соборов и с общинным менталитетом русского народа. Соборность рассматривается авторами как, во-первых, «стремление русских крестьян к совместному труду и взаимопомощи», а во-вторых, как «особая религиозная черта в русских людях». О принципе соборности при этом вообще речи не идет. И главная мысль статьи – в том, что «высшей формой человеческого объединения на нашей земле всегда был Собор. Ему соответствует такое русское национальное качество как соборность» (курсив по-прежнему наш – А.А.).
Таким образом, приходится констатировать, что принцип соборности – это тема, к которой по-настоящему философская мысль еще не приступала. Однако при этом понятие «соборность» все-таки имеет уже достаточно серьезную разработку в отечественной философской мысли. Эту разработку тоже нельзя считать удовлетворительной, непростительные огрубения смысла этого понятия встречаются не только в журналистской речи (что вполне естественно, к сожалению), но и в работах высокообразованных авторов. Несколько примеров подобного употребления слова «соборность» с достаточно негативной оценкой его смысла приводит Арсений Владимирович Гулыга в предисловии к сборнику «Русская идея»4. И, тем не менее, можно признать, что «соборность» обрела уже определенный философский статус.
Научная разработка темы соборности идет, главным образом, в этом направлении: «Что такое русская соборность?»5. Это видно и на примере упомянутой выше статьи В. М. Бобровника и Д. Н. Меркулова. Однако, на наш взгляд, понятие «соборность» имеет не узко национальный, а универсальный и общефилософский смысл. Тема соборного единства, как она присутствует в рамках философии (прежде всего, русской) напрямую укоренена в православной экклесиологии. И именно такая – узко конфессиональная, на первый взгляд, – фундированность идеи соборности обеспечивает ей универсально-философский смысл. Во-первых, сама идея Церкви, предварительно ее характеризуя, означает сверхприродное и сверхкультурное единство людей, единство, которое соединяет людей поверх всех национальных, территориальных, социокультурных и прочих различий. А во-вторых, чтобы иметь хоть какое-нибудь значение для мировой, общечеловеческой философии, философская мысль должна не повторять общие места, а являться самобытным освоением такого опыта бытия, который способен сообщить уже выработанным философским идеям новую глубину. Как это ни парадоксально (но с другой стороны вполне объяснимо), бытийный опыт православия почти никак пока не обогатил европейскую философию. Определенный интерес к восточно-христианской духовной традиции в европейской философии присутствует, однако реального освоения и осмысления своеобразия этой традиции нет. Те различия, которые существуют между западными – католическим и протестантским – и восточно-христианским пониманием Церкви, составляют не только яркое проявление разного духовно-бытийного фундамента этих культур, но и во многом причину этой фундаментальной разницы. Именно поэтому историко-философский анализ темы соборного единства для того, чтобы обрести основы понимания места этой темы в рамках философского процесса, должен иметь началом прояснение экклесиологического смысла соборности.
Таким образом, характер присутствия темы соборного единства в контексте современной мысли определен, в целом, теми проблемами освоения отечественной философской традиции, на которые было указано выше. С одной стороны, понятие «соборность» вполне утвердилось в статусе одного из ключевых понятий этой традиции, а с другой стороны, – этому понятию явно недостает проработанной основательности. В первую очередь это обусловлено недостаточностью историко-философской разработки темы соборного единства. Как правило, историко-философские исследования затрагивают тему соборности в качестве одного из моментов философского учения конкретного мыслителя или философского процесса в определенный период. Речь при этом идет исключительно о русской философии. На наш взгляд, горизонт исследования темы соборности должен быть расширен, и, соответственно этому, должна быть расширена источниковая база такого исследования.
ГЛАВА 1
ИСТОРИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ ФИЛОСОФСКОЙ РАЗРАБОТКИ ПОНЯТИЯ О СОБОРНОМ ЕДИНСТВЕ
Всякая философская система имеет в своей основе некоторую определенность духовного опыта, каждое философское понятие, призванное, в качестве такового, дать слово Бытию, должно для обеспечения этого призвания органически вырастать из духовного опыта человека, нести в себе существенное своеобразие этого духовного опыта. Приступая к исследованию темы соборности, мы должны обратиться, прежде всего, к тем жизненным духовным истокам этого понятия, связь с которыми одна только и может обеспечить этому понятию настоящий смысл и мощь. Собственно говоря, именно эти жизненные духовные истоки должны определить подобающее место и значение исследуемого нами понятия в системе философского знания. Философская мировоззренческая значимость всякого понятия, его потенциал тем выше, чем более глубокие, фундаментальные формы онтологического опыта человека в понятии выговариваются.
Тем жизненным духовным опытом, который лежит в основании понятия соборность, является опыт Церкви. Само это понятие родилось и получило первоначальное осмысление в рамках экклесиологии, христианского учения о Церкви. Именно через анализ экклесиологической разработки понятия о соборном единстве возможно выйти к пониманию места и роли этого понятия в истории философской мысли, к пониманию оснований его философского потенциала, а также истоков неоднозначности толкования принципов соборного единства, и направлений возможного искажения этих принципов.
В настоящей главе осуществляется также анализ западноевропейской философской традиции, которая демонстрирует попытки подойти к пониманию соборности бытия чисто философским путем, – подойти, фактически, извне. В основании этих философских построений лежит несколько иной, чем на православном Востоке духовный опыт, что проявляется, прежде всего, в экклесиологии. Однако, как показывает анализ, в той мере, в какой мы имеем дело с глубокой философской мыслью, в этой мысли не может не сказываться соборная логика бытия. Философский опыт Запада явился важных этапом развития темы соборности в истории философской мысли.
§ 1. «Соборность» как экклесиологическое понятие
Само понятие Церкви, учение о принципах и сути церковного единства (экклесиология) составляют одно из ниаболее существенных проявлений идейного своеобразия христианства. Хотя и в других религиозных традициях также есть понятия об особом единстве сообщества верующих (всемирная мусульманская умма должна быть, по слову пророка, сплоченна как сцепленные пальцы рук, буддийская «сангха четырех сторон света» есть одна из «Трех драгоценностей» буддизма), но нигде это сообщество не поднимается в онтологическом статусе до «мистического богочеловеческого Тела» , головой которого является Бог, а люди – органами, клеточками этого Тела. И даже при том, что исторически возникло и существует нецерковное христианство, протестантизм, в некотором смысле можно сказать, что христианство вне идеи Церкви немыслимо.
Степень сохранения в тех или иных течениях протестантизма, хотя бы в секуляризированной форме, понятия о «мистической Церкви» прямо соотносится со степенью сохранения в этих течениях собственно христианской веры. Начиная с глубокой древности отпадение от Церкви автоматически вело к отпадению от Христа, – не формально, не в организационном порядке, а по существу. То есть те ранние секты (гностические, например), которые отрицали Церковь, немедленно приходили и к утрате веры во Христа. Они, если и сохраняли некоторое время рудиментарные упоминания о Христе как «божественном учителе» и «великом посвященном», то эти упоминания очень быстро терялись под грудой рассуждений о Плероме, Софии Ахамот, Адаме Кадмоне, эонах и прочих элементах «тайного знания».
То, что Церковь переживалась всеми христианами как единственно возможная форма христианской духовной жизни, не означает отсутствия разномыслий относительно ее сущности. Именно такие разномыслия в понимании Церкви привели христианство к расколу на католический Запад и православный Восток. «Верую…во едину, святую, соборную и апостольскую Церковь», читается в Символе веры, который излагает основополагающие догматы христианской веры. Понятие соборности оказывается, таким образом, одним из четырех ключевых слов, какими характеризуется христианская Церковь, как предмет веры. И именно это слово из всех четырех, мягко говоря, не сразу понятно не только современному человеку, но, очевидно, и в далеком прошлом. Дело еще осложняется тем, что в оригинале, написанном по-гречески, стоит слово , а потому, говоря о «соборности», мы имеем дело с переводом.
Не случайно именно по поводу этого слова возникают наибольшие вопросы и неясности в христианской экклесиологии. В конечном итоге, можно сказать, что это единственное из четырех догматических слов, характеризующих Церковь, не просто принимает различные оттенки, оно обретает существенно разный смысл в западной и в восточной традиции христианства. «Западный человек, исповедуя свою веру в «Eglise catholique», «catholic Church», «katolische Kirche», думает попросту, что речь идет о католической церкви, имеющей свой центр в Риме, в лучшем случае под этим словом он воображает себе Церковь вселенскую, распространенную по всему миру».6 Западные христиане просто вели у себя в употребление греческое слово, также как в христианское употребление у самых разных народов вошли многие еврейские и греческие слова: «аллилуйя», «аминь», «апостол», «евангелие». Иллюзия автоматической адекватности смысла при таком заимствовании дает повод католикам упрекать славянские церкви в неправильном и искажающем переводе греческого katholikos, стоящего в подлиннике Символа.
Этот упрек повторяет, например, В.С. Соловьев в пору своего увлечения идеей всемирной теократии (см. об этом следующую главу): «Если в славянском чтении Символа веры Церковь признается соборною, то это, как известно, есть лишь архаический перевод греческого слова и, следовательно, означает церковь, собранную отовсюду, церковь всеобщую, а никак не церковь, управляемую собором епископов: для выражения этого последнего смысла по-гречески должно было бы стоять не katholike, a synodike»7. Однако, следует, прежде всего задаться вопросом, действительно ли православие понимает соборность в смысле приписывания исключительного руководящего авторитета соборам епископов, а кроме того с тем же правом можно сказать, что для выражения католического смысла по-гречески должно было бы стоять не , весьма редко встречавшееся в дохристианской литературе, а очень употребительное и понятное oikoumenike.
Собственно говоря, то, что Запад оставляет это слово без перевода, просто транскрибируя его, вовсе не обеспечивает сохранение смысла: кроме как на греческом языке, «» ни на каком другом не означает ровным счетом ничего. И если по-латыни (и на романо-германских языках) «catholicus» несет вполне определенный смысл, то это столько же результат перевода, как и славянское «соборность». Речь, таким образом, может идти об удачности того или другого перевода, о точности воспроизведения исходного смысла. В попытках выяснить этот исходный смысл мы будем пока обозначать его термином «кафоличность».
Впервые, как отмечает прот. Николай Афанасьев, в древнехристианской литературе это слово встречается у свт. Игнатия Антиохийского (II век) в его послании к жителям города Смирны: «Где будет епископ, там должен быть и народ, так как где Иисус Христос, там кафолическая церковь»8. Для католиков, сделавших это слово своим самоназванием, кафоличность равна вселенскости, всеобщности, и слова Игнатия в их понимании проводят аналогию: епископ для местной церкви является тем, чем Христос является для вселенской Церкви в целом.
Однако, сорока годами позже этого послания Игнатия в мученических актах св. Поликарпа Смирнского можно прочитать формулировку, исключающую понимание «кафоличности» как «вселенскости»: Поликарп именуется как episkopos tes en Smyrne katholikes ekklesias (епископ кафолической церкви города Смирны)9. Очевидно, что здесь это слово выступает признаком отдельной местной церкви, на вселенскость никак на претендующей, а значит – с формальной точки зрения – может быть применена к любой местной церкви, что никак уже не вяжется с католическим толкованием. С большой натяжкой в приведенных словах можно все-таки увязать с «католичностью‑вселенскостью», буквально понимая греческий оборот речи: «епископ, той, что в Смирне, католической церкви». То есть, подразумевая, что «католическая» церковь одна на весь мир, но может присутствовать в разных местах. И все-таки приведенное словоупотребление очевидно для непредвзятого исследователя показывает, что смирняне понимали кафоличность «не по-католически». А коли так, то естественно предположить, что и в послании к ним свт. Игнатия Богоносца это слово имеет другой смысл.
Протопресвитер Николай Афанасьев, исследуя этот вопрос, приводит еще вариант толкования, примыкающий к католическому, но являющийся более «мягким», расширительным, а именно, «что термин «кафолическая церковь» означает у Игнатия совокупность местных церквей или их мистической объединение через единство веры»10. Однако, такое толкование без дальнейшего раскрытия его смысла либо сводит исследуемое понятие к просто красивому слову, либо – если мистическая реальность признается существующей – к неопределенному и внешне невыразимому переживанию. Необходимо, прежде всего, ясно понять, на чем основано и в чем выражается это «мистическое объединение», каково то реальное качество церковной общности, которое раннее христианство обозначило словом «кафоличность». И прежде чем обратиться к первохристианским источникам и говорить о православной точке зрения на этот вопрос, рассмотрим несколько более прямолинейные воззрения католичества.
В основании католицизма, как учения о Церкви, лежит теория папизма, рассматривающая римского первосвященника как «преемника в примате блаженного Петра», который (первосвященник) «не только имеет первенство чести, но и высшую и полную власть юрисдикции над всей Церковью, как в вопросах, касающихся веры и нравственности, так и в тех, которые касаются дисциплины и управления Церковью, разветвленной по всему миру» («Свод канонического права» папы Бенедикта XV, 1917 год)11. Папа римский является согласно католической терминологии «викарием Христа» (vicarius Christi – викарий в Древнем Риме буквально: слуга, управляющий домом в отсутствие хозяина). В силу такого статуса папа римский имеет монархическую власть и в Церкви, и во всем мире, которая выражается в понятии непогрешимости папы в делах веры, а также в учении о том, что и светская власть тоже подпадает под папскую юрисдикцию и только перепоручается папой светским государям.
Догматически непогрешимость папских вердиктов была закреплена в 1870 году I Ватиканским Собором, однако исключительное значение фигуры римского папы было усвоено западным христианством гораздо раньше. Собственно, уже в V веке в произведениях папы Льва Великого теория папизма выражена с максимальной ясностью, и с тех пор она никогда не отходила на второй план, будучи центральным ядром католического учения о Церкви и вере вообще. «Подчинение римскому первосвященнику является для человеческого существа совершенно необходимым условием спасения», – пишет Бонифаций VIII в булле от 18 ноября 1302 г.12.
Упомянутое же постановление Ватиканского Собора 1870 года гласит: «Когда римский первосвященник говорит со своей кафедры, то есть, когда, исполняя свое служение, как пастырь и учитель всех христиан, он, в силу своей высшей апостольской власти, определяет учение о вере и нравственности, которое должна содержать вся Церковь, он, через Божественную помощь, обещанную ему в лице блаженного Петра, обладает тою непогрешимостью, которою Божественный Спаситель благоволил наделить Свою Церковь, для определения учения относительно веры и нравственности, и что поэтому такого рода определения римского первосвященника сами по себе, а не с согласия Церкви, неизменны. Если же бы кто дерзнул противоречить этому нашему определению, от чего да хранит Господь – то да будет анафема».
Здесь речь идет, конечно, не о личной безгрешности или достоинствах папы, но имеется в виду исключительная роль этого места (римского престола) в католическом сознании. Как пишет на эту тему Л.П. Карсавин, «папа, не как человек, а как преемник Петра и орган Святого Духа, обладает безусловною, абсолютною истиной во всей ее полноте. Как обладатель истины, он принадлежит к невидимой Церкви и соединяет ее с видимой.(…) Но, когда папа действует не в качестве пастыря и учителя вселенской церкви, не при условиях, указуемых догматом непогрешимость, он, как и всякий человек, может ошибаться. И поэтому, сколько бы ни приводилось в пример папских заблуждений и ошибок, догмат непогрешимость остается непоколебленным»13.
Апология католичества часто строится на утверждениях, что папа римский вовсе не занимает в ней столь исключительного положения, какое ему приписала молва, что непогрешимость – а точнее безошибочность – его во многом условна, а роль его сводится к внешнему выражению внутреннего единства Церкви. Особенно такой ход мысли характерен для русских мыслителей, испытывающих симпатии к католицизму. Вот что пишет, например, В.С. Соловьев: «Необходимость объединительного центра (centrum unitatis) и первенствующего авторитета в земной Церкви вытекает не из вечной и безусловной сущности Церкви, а обуславливается ее временным состоянием, как Церкви воинствующей. Отсюда ясно, что преимущества центральной духовной власти не могут распространяться на вечные основы Церкви. Первая из этих основ есть священство, т.е. преемственный от апостолов дар рукополагать других в священные должности, и в этом отношении носитель центральной власти, скажем папа, не может иметь никакого преимущества перед другими епископами (…) Что касается до другой основы Церкви – таинств, то в совершении их папа не может иметь никакого преимущества и перед простыми священниками. Наконец, что касается до третьей основы Церкви – откровенной истины христианства, то здесь папа не может иметь никакого преимущества даже перед простым мирянином. Иметь в своем исключительном владении и распоряжении истину Христову, так же мало принадлежит папе, как и последнему мирянину. (…) Поэтому, когда папу называют Главою Церкви, то это во всяком случае есть выражение неточное»14.
В своем апологетическом порыве и для пущей красоты схемы Соловьев допускает небольшую неточность относительно «второй основы», забывая, что у католиков и миропомазание (конфирмацию) не может совершать простой священник, а только епископ, и весьма большую неправду, говоря о «третьей основе», уравнивая папу в правах даже и с «последним мирянином» в вопросе обладания истинами веры, тогда как мирянам и Библию-то читать было нельзя, согласно декрету папу Григория IХ (1231). До II Ватиканского Собора, который мирян допустил к чтению Библии, в то время, когда Соловьев писал свою статью, оставалось еще почти 80 лет. А в церковной иерархии, по учению католицизма, от ступеньки к ступеньке возрастает «charisma veritatis» – благодатный дар истины, находящий на римском престоле свое полнейшее выражение.
Фактически Соловьев приписывает католикам восточно-православные взгляды на личность папы, отождествляет их отношения к папе с отношением восточных христиан к своим первоиерархам. Восточная Церковь ведь тоже не прочь наградить одного из патриархов (Константинопольского) титулом «Вселенский», не связывая, правда, с этим наименованием никаких юридических преимуществ перед другими патриархами и даже епископами. А если у католиков другое понимание Церкви и места первоиерарха в ней, то этих различий не устранить, просто их игнорируя.
В книге епископа Буго «Церковь» (1922 г.), одобрительно встреченной Ватиканом, папа римский приравнивается даже к таинству Евхаристии: как в Святых Дарах причастия под видом хлеба и вина реально присутствует Христос, так и в папе Он реально присутствует под покровом человека. Притом, если в первом случае Он «нем», во втором Он «устами Папы преподает слово Истины, неизменное и непогрешимое»15. Произведенная параллель очень многозначительна: Евхаристия является центральным таинством Церкви, ибо «все другие службы церковные суть только приготовительные моления, сила которых и конец совершаются в Литургии»16, тогда как «Божественная Литургия представляет эту самую вечерю Господню (Евхаристию – А.А.), – только, для большего назидания нашего, сложенную с некоторыми песнопениями и молитвами»17.
Евхаристия, по существу, есть церквеобразующее таинство, есть актуализация самой Церкви: приобщение Телу и Крови Господним, как реальное единение со Христом является и основой, и смыслом существования Церкви как таковой. «Церковь есть дело Боговоплощения Христова, она есть само это Боговоплощение, как усвоение Богом человеческого естества и усвоение божественной жизни этим естеством, его обожение (), как следствие соединения обоих естеств во Христе»18. В этом смысле евхаристический момент пронизывает всю жизнь церкви во всех ее проявлениях, как это великолепно показано прот. Александром Шмеманом в книге «Евхаристия. Таинство Царства».
Таким образом, епископ Буго в своей книге утверждает фактически, что в фигуре папы римского концентрируется вся жизнь католической (т.е. всемирной, в его понимании) Церкви. Католическая церковь очень велика, католики составляют самую многочисленную группу не только среди всех христианских конфессий, но и вообще среди всех религиозных групп мира, по приблизительным оценкам католиков в мире насчитывается более миллиарда (1 млрд. 50 млн. чел., по данным http://www.adherents.com/, последнее обновление 26 мая 2003 г.), но, подобно Людовику, римский папа мог бы сказать: «Церковь это я». Как и в случае Людовика, фраза не совсем буквально точная, но верная по существу. Ибо, хотя Церковь и для католиков есть, безусловно, собрание верующих и мистическое Тело Христово, хотя в материально-физическом плане Церковь явно превышает собою папу, как живую личность, но именно эта живая личность, находясь на римском престоле и выступая как пастырь и учитель всех христиан, определяет, что называется Церковью, кто входит в нее, а кто стоит вне. И самое главное – именно папский престол, – а значит и сидящий на нем папа, – как центральный организующий топос римской Церкви является исключительным проводником Духа Святого, которым живет Церковь, «он принадлежит к невидимой Церкви и соединяет ее с видимой»19.