Дело Воронцова: Печать тьмы.

Димон же в свою очередь два года назад пережил развод. Жена долго терпела опасные"приключения" мужа, они находили компромиссы, которые разбивались об мои просьбы и амбиции Димона. Так что сейчас у него немного другие заботы и нулевое желание заводить роман.

– Ешь, – кивнул я на ее тарелку.

– Не хочу.

– Я тоже. Но ты хотя бы попробуй.

Она усмехнулась, а я покачал головой.

– Мне нужен твой мозг. А он работает только на топливе.

– Тогда считай, что я заправляю реактор. – Она взяла дольку, надкусила. – Итак. Помнишь тот взлом в музее? – Я кивнул. – Это не случайность. Это послание.

– Кому?

– Тебе. Или тому, кто ищет Печать. Смотри. – Она развернула ноутбук. На экране – цепочка символов, складывающихся в восьмиконечную звезду. – Это не просто код. Это карта.

– Карта куда?

– Туда, где все началось.

Я почувствовал, как в груди что‑то сжалось.

– Так. Изначально она просто хранилась в музее, хотя ее искало несколько людей. Но все думают, что это слишком легко, а значит подделка. Там взламывают систему охраны, воруют печать и оставляют какой-то код-загадку. Спустя полгода мне приходит письмо с координатами трупа Громова. На его кисти отпечаток этой звезды. – Я отпил кофе. – А теперь ты говоришь о том, что только сейчас разгадала его и вообще заметила. Что он делал полгода. И Максим ли?.. – Ната привыкла к моему порой внезапному потоку размышлений вслух и тактично ждала. – Начало было в музее?

– Нет. – Она закрыла крышку. – Дом твоего деда.

Молчание. Где‑то за окном – шум проезжающего трамвая, будто стук колес истории.

Ната была похожа на сжатую пружину: невысокая, худощавая, с резкими, почти угловатыми движениями. Короткие темные волосы обрамляли лицо с высокими скулами и пронзительными карими глазами за стеклами узких очков. Ее одежда – свитер с закатанными рукавами, джинсы, тяжелые ботинки – казалась небрежной, но я знал: каждый элемент продуман. На запястье – татуировка из двоичных кодов, ее личный шифр.

Раньше в ее глазах горел азарт исследователя. Она ловила хакеров ради вызова, взламывала системы, чтобы доказать свое превосходство. Теперь в ее взгляде – усталость и холодная расчетливость. Она больше не играет. Она выживает.

Однажды она сказала: "Раньше я думала, что код – это язык свободы. Теперь знаю: это язык цепей. Кто‑то всегда следит".

На столе – две порции жареной картошки с грибами и две чашки кофе. Я покрутил вилку в пальцах, но есть не хотелось. Желудок сжимался от напряжения.

– Ешь, – сказала Ната, заметив мой пустой взгляд.

– Аппетита нет.

Она усмехнулась, взяла мою тарелку и подвинула к себе.

– Итак?

Я рассказал о встрече с тетей Анной, о ее словах про Печать, рассуждал, почему дом деда – ключ к разгадке.

Ната слушала, не перебивая, лишь изредка постукивала пальцами по столу – будто набирала код в уме.

– Значит, ты думаешь, что отец использовал Печать, чтобы раскрыть дело, и это его убило? – спросила она наконец.

– Или он узнал что‑то, что не должен был знать.

– А тетя? Она ведь тоже в "игре". – Она насмешливо изобразила кавычки.

– Она хранит память. Я ищу правду. Мы идем разными путями.

Ната допила кофе, поставила чашку.

– Помнишь, как ты сказал мне, что мир – это шахматная доска, где фигуры давно сгнили, но продолжают ходить? – Она посмотрела мне в глаза. – Так вот, теперь я вижу: мы – не фигуры. Мы – ходы.

Молчание. Где‑то за окном – шум проезжающего трамвая, будто стук колес истории.

Что я испытываю к ней? Этот вопрос не так часто появляется в моей голове, но нагружает знатно.

Не любовь. Что‑то более сложное, болезненное. Мы были похожи – оба жили в мире, где доверие – роскошь, а правда – оружие. Оба знали: любой союз может стать ловушкой.

В ее присутствии я чувствовал странное сочетание покоя и тревоги. Покой – потому что она понимала меня без слов. Тревогу – потому что видел в ее глазах ту же тьму, что жила во мне.

Мы не говорили о прошлом. Я не спрашивал, почему она ушла из легального IT, почему стала работать в тени. Я знал лишь, что ее брат погиб при странных обстоятельствах, а она с тех пор не доверяет ни системе, ни людям.

И все же – она была единственной, кому я мог доверить спину. Потому что знал: если я паду, она доведет дело до конца. Даже если это убьет ее.

– Мне нужно в дом деда, – сказал я, поднимаясь. – Сегодня ночью.

– Я останусь здесь, – ответила Ната. – Пробью все цифровые следы, проверю, кто за нами наблюдает. И… – она достала из кармана флешку, положила на стол. – Если что‑то пойдет не так, это тебе. Там все, что я нашла о Печати.

Я взял флешку. Холодная как лед.

– Спасибо.

– Не благодари. – Она улыбнулась – впервые за вечер. – Мы еще не выиграли.

За спиной, в полумраке кафе, осталась женщина, которая знала слишком много, чтобы быть счастливой, и слишком мало, чтобы сдаться.

Я уже выходил из кафе, когда она появилась.

Елизавета Воронина.

Она стояла под козырьком магазина, в светлом плаще, с сумкой через плечо. Волосы – рыжие, как огонь в темноте. Улыбка – мягкая, но с острым краем.

– Александр, – позвала она. – Нам нужно поговорить.

Я остановился.

– О чем?

– О том, что вы ищете. И о том, что я могу вам помочь.

Ее голос звучал спокойно, но в глазах – что‑то, что нельзя было назвать просто интересом.

– Почему я должен вам верить? – спросил я.

– Потому что у нас один враг. – Она сделала шаг вперед. – И потому что я знаю, где искать печать.

Я посмотрел на нее. Дождь стекал по ее лицу как слезы.

– Откуда?

– Давайте не будем стоять под дождем. – Она неловко поправила сумку. – Завтра в этом же кафе в час дня?

Молчание. Где‑то вдали – звук полицейской сирены.

Город кричал. А мы – слушали.

Вечером я вернулся в свой кабинет.

На столе – фотография отца. Рядом – печать, которую я забрал из клуба. Воск уже не липкий. Теперь он холодный как камень.

Достал блокнот. Начал записывать все самые главные мысли и вопросы.

За окном – дождь. Он не прекращался. Где‑то в темноте, за туманом, уже ждали следующие шаги. И следующие жертвы.

Глава 3. пыль и тени прошлого

Дом стоял на окраине, будто забытый богом осколок былой эпохи. Трехэтажное здание в стиле неоготики – острые шпили, узкие окна‑бойницы, чугунные ворота, покрытые ржавчиной, как коростой. Когда‑то здесь пахло воском, полированным деревом и табаком деда. Теперь – плесенью, тленом и чем‑то сладковатым, от чего сжималось горло.

Я вошел через черный ход. Дверь скрипнула – звук, похожий на стон раненого зверя. В коридоре – портреты предков в позолоченных рамах. Их глаза следили за мной, словно упрекали: "Ты опоздал. Ты сбежал. Ты струсил".

В кабинете деда все осталось как прежде: массивный стол из красного дерева, картотека с пометками на полях, глобус с отметками неизвестных мест. На стене – карта города, испещренная красными крестиками. Я помнил их с детства: точки, где дед находил тела. Места, где правда тонула в крови.

– Ты ищешь то, что он спрятал, – раздался голос за спиной.

Я обернулся. Елизавета.

Александр пришел сюда не просто искать следы прошлого – он искал ключ. Тот самый, что мог разомкнуть цепь смертей, тянущуюся через поколения его семьи. В доме деда все дышало невысказанными тайнами: каждый скрип половицы, каждый потертый корешок книги шептал: "Ты опоздал. Но еще не все потеряно".

Александр помнил, как в детстве прятался в этом кабинете, за массивным столом, и слушал, как дед разговаривает с кем‑то тихим, напряженным голосом. Тогда он не понимал слов, но чувствовал: речь шла о чем‑то опасном. О чем‑то, что нельзя произносить вслух.

Сейчас, стоя посреди комнаты, заваленной папками и картами, он осознал: дед не просто знал – он готовил его. Каждый урок, каждая история, каждая недосказанность были частью долгого, мучительного обучения.