Музыка души

– Вам скучно? Хотите провести вечер со мной?

Близнецы, и не мечтавшие о подобном счастье, ответили восторженным согласием.

Он повез их на выставку восковых фигур, которые потрясли их до глубины души. Замерев перед пустынником, читающим Библию, Толя едва слышно прошептал:

– Il est vivant!13

И Модя, тут же ему поверивший, испуганно бросился к старшему брату:

– Петя, правда, что он живой?!

Тот только смеялся, не подтверждая, но и не разуверяя мальчиков.

Насмотревшись вдоволь на фигуры, братья отправились в кондитерскую на Караванной. Там они устроились в отдельной изящно убранной комнате. На стене висела механическая картина, на которой во время боя часов двигались крылья мельницы, проходил поезд, плыл пароход, маршировали солдаты. Она заворожила близнецов чуть ли не больше, чем восковые фигуры. В довершение всех радостей этого вечера Петр купил братьям горячего шоколада со сладкими пирожками. Мальчики пребывали на вершине блаженства – наконец-то в семье нашелся человек, интересующийся ими. Они без конца болтали обо всем на свете и – о чудо! – Петя их слушал.

С того дня Петр решил заменить младшим братьям мать, которую они почти не помнили. Правда, педагог он был никудышный – с неровным и впечатлительным характером: бывало сердился не за дело, но и ласкал тоже не за дело. Однако всегда без слов давал чувствовать, что любит их и желает им только добра. И близнецы в ответ обожали его, всецело подчиняясь его авторитету.

Из двух братьев Петр больше любил Анатолия: он чаще ласкал его, охотнее гулял с ним, а когда не было места троим, брал с собой его, а не Модеста. Зато последнего ценил за любовь к музыке и, когда садился играть, а Моди не было рядом, тут же кричал:

– Модя! На место!

Модест был безмерно счастлив и горд, что в поверенные восторгов старшего брата перед Моцартом брался он, а не Толя.

***

Стремясь почувствовать себя взрослым и самостоятельным, Петр съехал от отца на съемную квартиру. Небольшая, но уютная, она располагалась в том же доме несколькими этажами ниже. Его там навещала кухарка Чайковских Маврунька – поила крепчайшим кофе и болтала о покинувшей семью Александре, о чем он с удовольствием пересказывал сестре в письмах.

Жить рядом с отцом было удобно: не приходилось самому тратиться на пропитание, и можно было использовать жалование для других нужд. Деньги постоянно требовались на светские визиты, бесконечные увеселения, поездки в гости к многочисленным родственникам, ухаживания за девушками. А женским вниманием он обделен не был. К тому времени из худенького вечно взъерошенного мальчика Петр превратился в симпатичного юношу: приятные черты лица, темно-русые волосы, выгодно сочетавшиеся с большими голубыми глазами. Все его увлечения в этот период, как нарочно, звались Софьями. Петр сам забавлялся тем, как ему везет на это имя – даже сочинил стишок:

Сегодня я за чашкой кофе

Мечтал о тех, по ком вздыхал,

И поневоле имя Софья

Четыре раза сосчитал.

Случалось, безоблачная жизнь омрачалась неприятностями: на службе порой дела шли из рук вон плохо, деньги быстро заканчивались, а если к этому добавлялась какая-нибудь любовная неудача, Петр впадал чуть ли не в отчаяние. Впрочем, такие приступы никогда не длились долго: стоило пойти прогуляться по Невскому проспекту, как все печали отступали и рассеивались. Очень помогала и Александра, временами отправлявшая брату посылки, с большой деликатностью помогая ему выпутаться из затруднительного материального положения.

Одного не хватало Петру – исполнения мечты о поездке заграницу, которая представлялась ему пределом возможного блаженства. И вот – о, счастье! – такая возможность представилась. Один из многочисленных знакомых Чайковских инженер Василий Васильевич Писарев собирался по своим делам в Европу. Беда в том, что он не знал ни одного иностранного языка и нуждался в переводчике. Это-то место он и решил предложить Петру, на что тот ответил восторженным согласием. Ликованию его не было предела – наконец-то сбудется мечта!

В начале июля они выехали из Петербурга по Варшавской железной дороге. Момент пересечения границы показался Петру необычайно поэтичным и торжественным. Последний русский часовой громко крикнул путешественникам: «С Богом!» – и махнул рукой. Возникло чувство прикосновения к чему-то неизведанному и почти сказочному.

Однако первое впечатление от Европы разочаровало. Берлин показался грязным и неприветливым, немцы – неприятными, берлинские театры – ниже всякой критики.

Гамбург немного исправил мнение Петра о Германии благодаря красивому виду из номера и множеству увеселений, среди которых особенно сильно его поразили балаганы, где он катался на деревянных лошадях и смотрел на пляски и гимнастические номера.

Антверпен опять разочаровал. В основном из-за того, что Писарев уехал по своим делам на заводы, оставив спутника в одиночестве, и тот маялся от скуки, не найдя в городе, чем себя занять.

Зато в Остенде Петру понравилось море, которое он всегда любил, и он с удовольствием много купался. К тому же там они познакомились с русской дамой, которая помогла справиться с начавшейся тоской по родине, и в компании которой путешественники отправились дальше.

В Лондоне Петр целые дни посвящал изучению города, и здесь было что посмотреть. Он посетил знаменитое Вестминстерское аббатство. Громадный собор в готическом стиле подавлял своим величием. Внутри же просторные залы с вытянутыми арками создавали ощущение устремленности ввысь. Шаги гулко отдавались под высокими сводами, и этот звук вызывал робость, желание ступать как можно тише, дабы не нарушать вековой покой аббатства.

Понравился Петру и Парламент, расположившийся на берегу Темзы. Но особенно яркое впечатление оставил Хрустальный дворец, построенный для Международной выставки. Расположенный на открытом месте, он был полностью построен из стекла, за исключением металлических опор. Внушительное здание с полукруглой крышей над каждым крылом красиво смотрелось снаружи, но еще прекраснее – изнутри, когда солнце светило сквозь стеклянные стены и крышу, заполняя все пространство переливающимися бликами. И рядом, и внутри дворца располагались великолепные фонтаны, внутренний двор украшали скульптуры. Кругом множество элегантных дам и джентльменов: это было любимейшее место прогулок английской знати.

Однако в целом Лондон не понравился дождливой погодой и отсутствием солнца, отчего становилось тоскливо и мрачно на душе.

Лучшим же городом показался Париж, который сразу и на всю жизнь завоевал симпатии Петра. Им повезло появиться там накануне именин Наполеона, которые праздновались с большим размахом. Город, встретивший фейерверками, парадами и иллюминациями стал ассоциироваться с вечным праздником. Кроме того, здесь Петр встретил Юферова, бывшего Сашиного ухажера, и кузину Лиду Ольховскую с мужем. Вдали от России он впервые начал осознавать всю степень своей любви к родным: с жадной радостью он выслушивал новости о семье и петербургских знакомых. Особенно же заботили его близнецы и предстоящие им экзамены в училище.

Шесть недель, проведенные в Париже, стали самыми приятными во всем путешествии. Скучать в этом городе было просто невозможно: стоило выйти на бульвар – и уже весело.

Ложкой дегтя стало разочарование в спутнике. Прежде представлявшийся добродушным балагуром Василий Васильевич оказался человеком крайне неприятным, высокомерным и эгоистичным. Его общество все больше тяготило Петра. И возвращение на родину он воспринял как избавление.

***

Модя с Толей поступили в Училище правоведения. Дома они теперь бывали только по выходным, зато уж эти дни Петр безраздельно посвящал им.

Путешествие за границу помогло ему понять, что нельзя дальше вести пустой бессмысленный образ жизни, как было до сих пор. Шумная суета беззаботного светского времяпровождения начала приедаться. Всё громче в сердце звучал голос призвания, желания заняться музыкой. Но Петра мучили сомнения: ему уже двадцать один год, если и был у него талант, то уж верно поздно его развивать. Он чувствовал пустоту своей нынешней жизни, душа стремилась к чему-то большему, но он не мог решиться бросить привычное и удобное существование, не будучи уверен в своем таланте.

Будто догадавшись о его внутренних терзаниях, однажды за ужином отец задумчиво заметил:

– А мне кажется, Пете еще не поздно сделаться артистом…

Петр вздрогнул и внимательно посмотрел на него – не шутит ли он? Но нет, Илья Петрович ответил сыну доброжелательным взглядом, в котором светилась привычная забота. И он подумал: а может, прав отец, может, стоит попытаться?

Несколько дней спустя Петр отправился в Михайловский дворец – той осенью там открылись Музыкальные классы. Ободренный словами отца, он решил записаться в них и начать серьезно заниматься музыкой.

Античное великолепие Михайловского дворца вызывало робость и воскрешало сомнения: правильно ли он поступает, тот ли путь выбрал? Но все они рассеялись на первом же занятии: погрузившись в мир музыки, Петр окончательно осознал, что не сможет жить без этого.

Из предметов, преподававшихся в Музыкальных классах, среди которых были хоровое и сольное пение, фортепиано, скрипка и виолончель, Петр посещал только музыкальное сочинение у Николая Ивановича Зарембы.

Если как человек Николай Иванович Петру нравился, то как профессор вызывал антипатию. Он был чрезмерно красноречив и впадал в излишества. Не будучи контрапунктистом-практиком, он, указав на недостаток в принесенной задаче, не мог его тут же исправить и внушал студентам двойное недоверие: казался и дилетантом, и отсталым. Петру же, врагу всякой отвлеченности, не нравилось само его красноречие, не нравилась внешняя логичность, за которой он чувствовал произвол и насилие над действительностью. Неприязни между учителем и учеником способствовало и то, что Николай Иванович охотнее и чаще всего ссылался на Бетховена, Моцарта же не любил, чего пылкий обожатель последнего не мог ему простить.

Зато организатором и директором Музыкальных классов Антоном Григорьевичем Рубинштейном Петр восхищался. Несмотря на молодость, Рубинштейн был уже широко известен и в России, и за рубежом как талантливый пианист и композитор. Директор входил буквально во все дела, в особенности заботясь о двух отделениях: фортепианном и композиторском. Не было начальника более снисходительного и добродушного, но его хмурый вид, вспыльчивость, авторитет европейски знаменитого имени вызывали у студентов трепет. Петр же уважал в нем не только великого пианиста и композитора, но и человека редкого благородства – откровенного, честного и великодушного.

Как преподаватель Рубинштейн представлял разительную противоположность Зарембе. Насколько тот был красноречив, настолько этот – косноязычен. Насколько у Зарембы всё было приведено в систему и каждое слово стояло на своем месте, настолько у Рубинштейна царствовал беспорядок. Зато огромные практические знания и кругозор, невероятная для тридцатилетнего человека композиторская опытность придавали его словам вес.

Первый год Петр занимался кое-как, по-любительски. Пока однажды после урока Рубинштейн не отвел его в сторону и не произнес с мягким упреком:

– Господин Чайковский, право жаль видеть, как вы попусту растрачиваете свой талант. Ведь у вас весьма многообещающие задатки, их бы развивать, а вы так небрежно занимаетесь! Надо серьезнее относиться к делу, коль скоро вы за него взялись. Как же обидно будет, если столь несомненный талант погибнет из-за обычной лени.

Тронутый до глубины души вниманием и участием директора, Петр решил с этой минуты работать со всей отдачей, забыв про лень. Для него начался труд, занимающий всё свободное время: упорно, по несколько часов подряд он играл фуги и прелюдии, корпел над нотной бумагой.

И все-таки служба оставалась главным, серьезным интересом существования. Никогда Петр не работал так усердно и ретиво, как в течение лета того года. В департаменте предстояла вакансия столоначальника, и Петр имел все права на получение места. Он даже отказался от поездок на дачу, не только усердствуя на Малой Садовой, но и принося работу на дом.

Однако всё оказалось бесполезным: Петра обошли назначением. Обиде и досаде его не было пределов. Разочаровавшись в службе, он окончательно повернулся к музыке.

***

Осенью тетя Лиза купила пансион Дюливье и переехала на Михайловскую площадь, отделившись от Чайковских. Семья вновь осталась без женского руководства, однако ненадолго.

Как-то зайдя к отцу на обед, Петр обнаружил в квартире незнакомую миловидную женщину средних лет: темные волосы забраны в простую прическу, большие светлые глаза смотрели приветливо, но со странным опасением. На естественный вопрос, кто это, отец, будто чем-то смущаясь, объяснил:

– Наша новая экономка – Елизавета Михайловна Александрова.

Это непонятное смущение выглядело довольно подозрительно. Не так много времени понадобилось на то, чтобы догадаться: выполняя обязанности экономки, по сути, Елизавета Михайловна стала женой Ильи Петровича.

Его дети отнеслись к ее появлению в доме неприязненно. За исключением близнецов, все они были уже взрослыми людьми, и мачеха им была совершенно не нужна. Однако вскоре стало ясно, что Елизавета Михайловна и не претендует на эту роль: она оставалась для всех невидимкой, даже кушала отдельно, в своей комнате. Отказавшись от прав жены, прячась, чтобы не вызывать невыгодных сравнений с матерью, она на деле показывала добро и пользу, которую внесла в семью. Ничего не требуя, Елизавета Михайловна взяла на себя заботы о хозяйстве и действовала столь умело, столь мягко, что понемногу добилась уважения как мудрый помощник отца и, наконец, дружбы и благодарности своих пасынков.

Той же осенью Музыкальные классы преобразовались в первую русскую консерваторию, и в сентябре Петр поступил в нее.

Как все теоретики, Петр должен был посещать фортепианный класс, который вел Антон Герке – один из первых пианистов Петербурга. Антон Антонович носил рыжий парик и юным студентам казался стариком, при этом отличаясь чрезвычайной бодростью, деятельностью и энергией. Он нравился ученикам обширным знакомством с фортепианным репертуаром, а главное – исполинским трудолюбием и железной энергией.

Несколько месяцев спустя профессор освободил Петра от фортепианного класса, как играющего совершенно достаточно для теоретика.

Занятия музыкой отбирали почти все будни. В праздничные же дни он всего себя отдавал общению с близнецами, приходившими из Училища правоведения. Времени на визиты, званые обеды и вечера не осталось совсем. Незаметно, сами по себе отошли на второй план, а потом и вовсе исчезли былые развлечения и удовольствия, а вместе с ними – многие прежние приятели. Зато появились новые друзья – из мира музыкантов-специалистов. С одним из них Петр познакомился в классе Герке.

Однажды темным осенним утром, пронизанным свежестью и бодростью настроения, он заметил державшегося обособленно нескладного, неловкого и робкого юношу, тут же решив с ним познакомиться:

– Петр Чайковский, – представился он, подойдя к юноше.

– Герман Ларош, – ответил тот.

Они сразу же прониклись симпатией друг к другу и вскоре болтали, как старые приятели. Герман рассказал, что отца у него нет, а мать – гувернантка, и всё детство он ездил с ней с одного места службы на другое. Зато она позаботилась об обучении сына, и к семнадцати годам он был прекрасно образован, в том числе музыкально. Правда, его умственные способности развивались в ущерб физическим: он легко простужался и постоянно болел. При этом Герман был поразительно наивен, поскольку до сих пор почти не общался со сверстниками, большую часть времени проводя дома со строгим запретом выходить на улицу. Единственными его друзьями были книги, которые он поглощал в неимоверном количестве.

– А в Зарайске уже играли сочиненные мною увертюру и марш, – похвастался Герман новому приятелю. – Правда, оркестр был небольшой – из дворовых князя Волконского.

Он говорил об этом, как о чем-то само собой разумеющимся, и Петр невольно позавидовал: ему в этом отношении похвастаться было нечем. А ведь Герману было всего десять лет, когда исполняли его произведение! Он, можно сказать, уже настоящий композитор. А Петр? Чего он добился к своим двадцати двум годам? Это обстоятельство подогрело его стремление как можно больше работать, развивать свой талант, чтобы возместить упущенное время.

Петр сразу же почувствовал интерес и уважение к Герману, а зрелость суждений последнего и редкое остроумие окончательно его очаровали.

Раз в неделю Герман стал приходить по вечерам в гости, неизменно принося ноты в четыре руки, которыми благодаря знакомству с главным приказчиком магазина Бернарда – Осипом Ивановичем Юргенсоном – пользовался в неограниченном количестве. Среди них были: девятая симфония Бетховена, третья Шумана, «Океан» Рубинштейна, «Геновева» и «Рай и Пэри» Шумана, «Лоэнгрин» Вагнера. Длинные вокальные произведения с массой речитативов на фортепиано выходили бессмыслицей, и Петр ворчал на друга. Но красоты связных цельных номеров быстро его обезоруживали.

Друзья часто посещали концерты Русского музыкального общества, которые давались по вторникам в зале Городской думы. Маленькая зала всегда была переполнена. По воскресным утрам проходили генеральные репетиции, на которые ученики имели свободный вход и садились где попало. Для концертов же им отводилась просторная галерея: налево сидели ученицы, направо – ученики. И на репетициях, и на концертах Петр с Германом были неразлучны. Изредка они впадали в несогласия, большей же частью восхищались и негодовали вместе.

***

К концу зимы Петр окончательно убедился, что добросовестно служить при серьезных занятиях музыкой невозможно. Два вечера в неделю – уроки, в воскресенье и понедельник – игра в восемь рук с товарищами-музыкантами. А в течение Великого поста его постоянно просили аккомпанировать в различных концертах. Он даже появлялся на сценах Большого и Мариинского театров и был на музыкальном вечере у великой княгини Елены Павловны в качестве аккомпаниатора, за что получил двадцать рублей. Последнее произвело на Петра впечатление не оказанной чести, а оскорбительной подачки. «Не слишком-то великокняжески», – с обидой написал он сестре.

Он по-прежнему числился в Министерстве, но службой уже не занимался. Однако и совсем бросить ее долго не отваживался: покинув Министерство, он остался бы без заработка. На помощь отца рассчитывать не приходилось: он подал в отставку из-за конфликтов с начальством, у него накопилось немало долгов, и положение сложилось плачевное. На две тысячи рублей пенсии он должен был содержать себя, близнецов и понемногу выплачивать долги.

Директорскую квартиру пришлось оставить, и семья поселилась в доме Федорова в квартире из шести крошечных комнат. Несмотря на тесноту нового жилья, здесь было удивительно тепло и уютно. Зимой к ним присоединился Николай, хлопотавший о месте в Петербурге, и по праздникам, когда Модя и Толя приходили домой из училища, в маленькой квартирке становилось не повернуться. Однако удивительным образом это не вызывало раздражения или недовольства.

В мае Петр, наконец, решился оставить службу, и был отчислен из штата по собственному желанию. Почти вся семья воспротивилась этому намерению. Дядя Петр Петрович, возмущенный до глубины души безрассудным поступком, жаловался знакомым на непутевого племянника:

– А Петя-то, Петя! Какой срам! Юриспруденцию на гудок променял!

Брат Николай на правах старшего взялся провести с Петром воспитательную беседу, когда они вместе ехали на извозчике:

– Подумай хорошенько, что ты делаешь! Ведь всю жизнь себе сломаешь! Таланта Глинки в тебе явно не наблюдается. Значит, ты обречен будешь на самое жалкое существование музыканта средней руки. А в Министерстве ты сможешь достичь хороших чинов, достойной жизни.

Петр слушал брата, нахмурившись и не глядя на него, но ни слова не отвечая, даже когда тот замолчал, закончив свою обличительную речь. Было обидно: ведь у него есть талант, почему же самые близкие люди не хотят этого признать? И особенно обидно было слышать подобное от Коли, который всегда был для него дорогим другом. Однако его уверенность в правильности выбранного пути ничто не могло поколебать. Уже выходя из фиакра, Петр обернулся и твердо произнес:

– С Глинкой мне, может быть, не сравняться, но увидишь: ты будешь гордиться родством со мной! – и спрыгнул на землю, оставив брата ошеломленно смотреть ему вслед.

При всеобщем осуждении приятной неожиданностью стала реакция отца. Он, конечно, огорчился, что сын не оправдал надежд, возлагаемых на его юридическую карьеру, но не упрекнул ни единым словом и только с теплым участием осведомлялся о его намерениях и планах, всячески ободряя.

Петр взял себе множество уроков, чтобы как-то заработать на существование. Некоторым он преподавал теорию музыки, другим – фортепианную игру. Но они давали не более пятидесяти рублей в месяц. Он во всем себя урезывал, питался в «пятикопеечной» кофейне, одевался более чем скромно, и всё же не мог избежать долгов.

Однако никакие трудности не могли разочаровать Петра в принятом решении, и он весело подшучивал над своей нищетой. В маленькой, узкой комнате, вмещавшей лишь постель да письменный стол, он был совершенно счастлив и покоен от уверенности, что теперь стоит на верном пути.

Видя рвение своего ученика, Рубинштейн все меньше и меньше стеснялся размерами задач. Любивший поспать Петр просиживал над ними ночи напролет и утром тащил только что оконченную, едва высохшую партитуру ненасытному профессору.

Дома он часто фантазировал за фортепиано, особенно в сумерки, но никогда по чьей бы то ни было просьбе и в присутствии свидетелей. Слишком личным это было, чтобы открыться даже перед самыми близкими людьми. Бывало, кто-нибудь случайно услышит, и тут же начинались восторги и похвалы. Но Петр резко обрывал дифирамбы, захлопывая крышку рояля:

– Ничего хорошего в этом быть не может!

Незадачливому свидетелю его излияний оставалось только ошеломленно смотреть вслед тут же сбегавшему музыканту.

Дабы сократить расходы и получить возможность расплатиться с долгами, отец на лето отправился к Саше в Каменку, взяв с собой близнецов. Петр остался один и, воспользовавшись приглашением Апухтина, уехал к нему в деревню Павлодар, Калужской губернии. Невероятно красивые пейзажи сразу покорили его. Но вскоре Алексей, соскучившись однообразием жизни, начал навещать разных приятелей, оставив Петра со своим отцом и братьями. Вынужденное пребывание в обществе почти незнакомых людей, бесцеремонность бросившего его Алексея вызвали возмущение. И даже красоты местной природы не могли сгладить негативного впечатления.

Осенью Петр вернулся в Петербург совершенно преобразившимся: от светского молодого человека не осталось и следа – с длинными волосами, одетый в собственные обноски прежнего франтовства. Легким подчеркиванием небрежности и бедности своего вида он хотел окончательно разорвать прежние знакомства – показать, что отныне не имеет с этими людьми ничего общего. Нашлось немало лиц, которые перестали кланяться ему, но все-таки большинство друзей признали в убогом виде своего прежнего любимца.

Отец вернулся из Каменки в сопровождении матери и сестер Льва Васильевича, познакомив с ними Петра. Александра Ивановна – бодрая добрая старушка со светлым умом и ясной памятью – встретила его тепло, как родного. Вдова декабриста, которая когда-то последовала за мужем в Сибирь, внушала ему безмерное восхищение и уважение. Он немедленно проникся симпатией к этой семье, часто у них бывал и вскоре стал своим человеком в их доме. Петр получал огромное удовольствие от рассказов Александры Ивановны о декабристах и Пушкине, который когда-то гостил у Давыдовых. Но особенно он сдружился с ее дочерями Елизаветой и Верой, поскольку обе сестры горячо любили музыку. С большим энтузиазмом он взял на себя роль их музыкального просветителя.

***

В числе немногих оставшихся светских друзей Петра был князь Алексей Васильевич Голицын. Он помогал ему найти уроки, часто звал к себе на роскошные обеды и ужины и, наконец, уговорил провести вместе лето в его поместье Тростинце, Харьковской губернии. Гораздо больше Петру хотелось поехать к сестре в Каменку, но на это не было средств: путешествие в дилижансе до Киева стоило весьма и весьма немало. Отец проводил лето в Петербурге с Елизаветой Михайловной, Модю с Толей отправили к дяде Петру Петровичу. И Петр принял предложение Голицина.

Никогда прежде он не бывал среди такого великолепия. Загородный дом князя больше напоминал белокаменный дворец, окруженный роскошным парком с красивейшими липовыми аллеями – настолько огромным, что в нем, пожалуй, можно было заблудиться. Что уж говорить о самом доме с множеством великолепнейших комнат и зал – гости могли и вовсе не встретиться друг с другом.