Индекс вины

– Подключение, – сказал Лев, и пальцы его пошли по клавишам быстро и сухо, как бег жука. – Доступ «только просмотр». Только просмотр – это как музей: смотреть можно, картину домой – нельзя.

– В музеях – тоже воруют, – сказала Марина.

Лог вспыхнул на мониторе: таблица, но такая, что от неё не пахло школьной тетрадью, скорее хирургическим листом. Таймкоды, каналы верификации, идентификаторы узлов, совпадения по GPS, медиаанализ, уровень доверия. Лев прокрутил до 19:43.

– Вот он, – сказал. – «Эвакуация при техногенной аварии». На входе – видеофрагмент «vol-fund-1». На подтверждении – «disp-city-west», «witness-SOT-freelance». Второй свидетель – координатор фонда, ID начинается на «rf-».

– А голос? – спросила Марина.

Он выделил строку. На экране появилась подпись: «voice: not attached». В протоколе пусто.

– Они не прикрепили слои голоса, – сказал Лев. – Технически верно: голос – слабый маркер. Юристы часто отрезают его, чтобы не таскать лишние персональные данные. Но в таких делах это кость с мясом.

Сотрудник безопасности, тот с бородкой, кашлянул.

– У нас есть общий регламент. Вы же понимаете, – сказал он. – Голос – вещь опасная.

– Опасная для тех, кто говорит, – сказала Марина. – Или для тех, кто боится услышать?

Он опустил глаза.

– Я не знаю, – сказал честно. – Я не из этических. Я держу двери.

– Это тоже этика, – тихо ответила Марина.

Лев отмотал вход, кадры на плашке подмигнули. Размытый коридор, жёлтый дым, выход, мужчины едут паровозиком, женщина на руках. «Держу!» – крик; потом: «Снимай!» – спокойный, режущий воздух. Протокол не фиксировал голос, но он звучал прямо, не на контрапункте.

– Найди мне этот «снимай», – сказала Марина. – По косвенным маркерам. Телефон, положение, ID подателей.

– Попробую, – Лев прикусил губу. – Если у них не притёрто.

– Притёрто? – переспросил охранник.

– Логи – штука, как стекло. Их полируют. Иногда слишком усердно, – сказал Лев. – Я видел полированные до дыр.

Он поднял ладонь, словно держал воображаемый прозрачный лист.

– В логах всё отражается: время, жесты, даже дыхание системы. Но стекло можно полировать. Вытирают отпечатки, сглаживают трещины. Иногда даже чересчур усердно. И вот тогда оно становится подозрительно чистым – без единой пылинки, как будто через это окно никто никогда не смотрел.

Лев положил ладонь на стол, медленно провёл пальцем по его шершавой поверхности.

– Если повезёт, – продолжил он, – где-то на краю всё-таки останется маленькая царапина. И именно она скажет нам больше, чем идеальная гладкость и кивнул на вторую строку – «интервью героя». Там, где должна была быть ссылка на оригинал, торчала замена: «mirror-pr». Зеркало для пиара. Значит, оригинал в другом месте.

– Антон, – Марина повернулась к пиарщику, который, по-видимому, имел удовольствие сопровождать их до гостевого терминала. – Где оригинал?

– В архиве, – сказал тот спокойно. – Доступ ограничен. Мы же говорили.

– Ваш архив – это не ваше, – сказала Марина. – Это часть архитектуры памяти. Там лежит чужая жизнь. И, возможно, чужая смерть.

Он улыбнулся глазами, наконец.

– Вы говорите красиво, – сказал он. – Это ценится на телевидении.

– На телевидении ценится удобное, – сказала Марина. – Красивое жить умеет и без камер.

Она опёрлась ладонями о край стола. Её руки были сухие, жилистые; на безымянном правой – тонкая вмятина от кольца, которого не было уже много лет. Она ловила себя на том, что иногда машинально ищет его, как якорь.

– Мы зафиксировали этическое убийство, – сказала она. – Пока узел не отдаст первичку полностью, ваши протоколы будут помечены. Все церемонии с жёлто-чёрной рамкой. Я уже уведомила омбудсмена.

Пиарщик поджал губы.

– Варсонофий любит рамки, – сказал он. – Особенно, если они у камер.

* * *

Варсонофий в этот час сидел у себя на Литейном, в доме с видом на дорогу, у которой всегда течёт уличный ветер. Офис был небогат, но уютен – стол из старого дуба, кресла с низкими подлокотниками, икона в углу, без золочения, но тёплая. На подоконнике – папоротник, который почему-то чувствовал себя лучше зимой, чем летом.

Он листал поступившие уведомления; палец задержался на «этическом убийстве №011-ЭУ-27». Он прочитал короткую аннотацию, по привычке не доверяя словам коротких аннотаций, и откинулся на спинку. Он любил мысленно разбирать слова, как мальчишки любят разбирать устройства, механизм работы которых им не понятен.

Этическое убийство.

Если смотреть формально – смерть, сопряжённая с манипуляцией индексом. Если смотреть глазами веры – смерть, подогнанная под учёт. Мы выстроили таблицу, куда вдруг легло «убит». Так бухгалтерия встретилась с апостолами.

Варсонофий вынул из ящика небольшой кожаный блокнот, он писал туда только те фразы, которые, как ему казалось, никто больше не скажет.

«Мы хотели справедливости, а построили счётную палату по делам совести».

Он задумался. В его памяти всплыл голос Марины – сухой, без лишнего сахара: «Я против подмены». И голос Льва – молодой, но с усталостью человека, который слишком часто слышит жужжание вентиляторов: «Голос – важнее пресс-релиза». И какой-то третий оттенок – вероятно, тот, кто в Soteria искренне верит, что «доверие = правда». Смешные дети, подумал Варсонофий с добротой. У каждого своё Евангелие.

Тонкий дневной свет ложился на икону. Он прикрыл глаза на секунду. «Господи, – подумал он, – дай мне не перепутать милость и мягкость, справедливость и карательность». Потом взял трубку, набрал номер пресс-службы городской думы.

– Да, – сказал он, – по узлу «Soteria-Василеостровский» приостановите публичные церемонии до окончания проверки. Нет, не скандал. Это пауза на вдох. Да, я готов дать комментарий. Нет, я не против Soteria. Я за тех, у кого нет микрофона.

Он повесил трубку, снова посмотрел в окно. Взвешен и найден… – повторил мысленно. Когда эти слова писались на стене Валтасара, никто не спорил, что весы принадлежат не им. Теперь люди решили, что весы – их, и даже замерная гирька – тоже их. Это и пугало, и радовало. Потому что, может быть, наконец дети научатся возвращать Богу то, что когда-то у него отняли: тишину души, в которой добро не продается.

* * *

– Вы хотите голоса, – сказала Рихтер уже позже, когда они снова сидели за стеклянным столом. – Голоса – вещь тонкая. Там биометрия. Мы обязаны защищать её сильнее, чем ваши обязанности защищают вас.

– Мы хотим голоса не всех, – сказал Лев. – Конкретного. Того, кто кричал «снимай». И логи доступа к зеркалу «mirror-pr». Мы видим подмену. Вы видите её тоже. Просто не хотите произнести.

Она посмотрела на него, и в глазах у неё на долю секунды мелькнула человеческая усталость от того, что приходится быть стеной для других стен.

– Хорошо, – сказала она. – Я попрошу. Но поймите: мы живём не в тиши монастырей. Мы живём в городе, где по улице идут цифры и камни. Если я отдам вам больше, чем положено, меня саму снесут из окна комментариев.

– Окна должны быть прозрачными, – сказала Марина. – Через них иногда видно, как тонут или горят.

Боровик поднялся, опираясь пальцами на стол – у него были ухоженные руки, но без ссадин, с кожей, которой, казалось, не касались настоящие вещи.

– Друзья, – сказал он, – мы все за одно – за то, чтобы люди верили, что справедливость работает. Мы не враги. Мы инфраструктура. Если в трубе застряло, её надо прочистить. Но для этого не обязательно разбивать стену.

– Если труба ведёт в подвал, где хранится чужая кровь, – сказала Марина, – порой стену приходится разбивать. Иначе запах будет стоять в этом «прекрасном доме» годами.

Он улыбнулся – рот улыбнулся, глаза нет.

– Договоримся так, – сказала Рихтер. – Сводный лог – сегодня. Запрос на голоса – по форме; ускорим. Зеркало – только для просмотра, без копий. И, пожалуйста, – она подняла взгляд, – «этическое убийство» – это опасный термин. Его лучше употреблять там, где это точно не несчастный случай. Сейчас у вас нет токсикологии.

– У меня есть чувство, – сказала Марина.

– Юриспруденция не любит чувств, – ответила Рихтер.

– А правда любит, – сказала Марина. – Иначе вся ваша архитектура стоит на песке.

Они вышли из узла уже под вечер. Наклонный дождь шёл под углом, как плохие аргументы – сбоку. Марина застегнула пальто; Лев поднял воротник; ветер взялся за кончики его кудрей. Они шли вдоль здания, и оно, будто довольное сделкой, молчало.

– Она поможет, – сказал Лев, имея в виду Рихтер.

– Поможет настолько, чтобы остаться в живых, – ответила Марина. – Этого, хочется верить, будет достаточно.

– У тебя в волосах дождь, – сказал он вдруг. – Ты пока не заметила.

– Я замечаю всё, – сказала Марина, но всё равно провела ладонью по прядям.

– Знаешь, – сказал он, – я в последнее время думаю: этический следователь – это же профессия последней надежды. Когда все остальные решили, что правда – это то, что удобно, приходит такой человек и напоминает: «нет, правда – это то, что есть». И все делают вид, что услышали, но продолжают жить как раньше.

– Мы не последняя, – сказала Марина. – Мы промежуточная. После нас ещё будет кто-то. Или что-то. И это что-то может оказаться не нами.

Он кивнул.

– Впервые признаю, – сказал он, – что завидую твоей уверенности.

– Это не уверенность, – сказала Марина. – Это отказ сойти с лестницы, даже если на ней темно.

Она села в машину. Лев ещё постоял под дождём, как будто ждал, пока из тучи выпадет последняя капля. Потом тоже ушёл.

В бюро в этот вечер было тихо. Сотрудники разошлись, гудение кулеров, как мантра. Марина заварила себе чёрный чай – крепкий, точно ночи на первом году службы, когда ей казалось, что она провалилась в чужую жизнь без лестницы. Разложила на столе: распечатку «A», блокнот Круглова с вопросом «Сколько добра нужно для нуля?», флешку с копией V-mesh-просмотра (без голоса, но с зеркалом), и листок с телефоном Варсонофия.

– Говорите, – сказал он в трубке, и в его голосе было что-то, чего не хватает в бюрократических речах: воздух.

– Я попросила приостановить церемонии, – сказала Марина. – Спасибо, что сделали. Нам нужно ещё одно: ускорить доступ к голосу. Там есть «снимай». И мне нужно знать, кто это.

– Я знаю, что вам нужно, – сказал он. – А вы знаете, что мне нужно?

– Чтобы вас не сожрали заживо, – сказала Марина.

Он засмеялся тихонько.

– Я стар для таких приёмов, – сказал он. – Мне нужно, чтобы после вашей правды люди всё ещё хотели жить. Сделаю то, что смогу. Но, Марина… – он замолчал на секунду. – Не перепутайте местами мир и справедливость. Иногда это два берега, и мостов между ними нет.

– А иногда это одна река, – сказала Марина. – Просто дождь пошёл.

– Дождь закончится, – сказал он. – А река останется.

Ночью она вернулась к зеркалу. Открыв одно из «интервью героя», посмотрела аккуратно, как в хирургическую рану. Там ракурс снизу вверх; там мужчина в хорошем пальто, аккуратная стрижка, внешность «общественного». Он говорит ровно: «Я оказался рядом, не мог пройти мимо», – проговаривает слова, как выученный стих; рядом микрофон с логотипом местного телеканала; за кадром тот же мягкий Боровик, который подсказывает правильные смысловые крючки. В вопросах всё, чтобы зритель полюбил: «Вы всегда были таким?», «Что вы чувствуете сейчас?». В ответах всё, чтобы «любил правильное»: «Ответственность», «Мы вместе», «Система». Имя – Круглов.

Марина остановила на середине. Вернула назад кадры эвакуации. Мужчина в серой куртке – широкий, короткая стрижка; видно, что он работает руками. Лица не видно. «Снимай!» – крик. И рядом край чьего-то хорошего пальто. «Снимай!»

Она положила ладони на стол, наклонилась над монитором, как над зеркалом, – старый жест: увидеть себя в чужом кадре. И вдруг ощутила то, что всегда приходило в важные моменты: легчайшую дрожь в груди, будто внутри кто-то тронул неструнный инструмент. Это было на грани догадки и памяти. Где-то она уже слышала этот «снимай». Где-то, в другом деле, в другом коридоре. Там, где девочка говорила: «Моё… но не моё». Там, где она получила первое анонимное видео с темнотой и водой. Там, где добро – товар.

Телефон шевельнулся на столе – Лев.

– Я кое-что нашёл, – сказал он, не здороваясь. – Наш «снимай» совпадает по шумам с двумя другими узлами. Они не в нашем городе. Один – в Туле, другой – в Нижнем. Там такие же эвакуации, потом «интервью героя». Оба раза – зеркало вместо оригинала. И оба раза – рядом один и тот же сигнатурный символ: маленький цифровой хвостик в метаданных, который мы обычно игнорируем. Я видел его раньше. В закрытом форуме верификаторов. Это знак «пакета». Словно добрые дела заходили партиями.

– Ферма, – сказала Марина вслух, и слово легло, как камень на дно. – Мы нашли запах.

– Я ещё не уверен, – сказал Лев. – Но у меня есть GPS-пыль. Маленькие совпадения по радиобуферу. Это как если бы на подошве ботинка остался след гравия. Он одинаковый в трёх местах.

– Сшивай, – сказала Марина. – И готовься к поездке.

Она повесила трубку и посмотрела в окно. Дождь перестал. Город, кажется, впервые за день дышал, а не блестел. На стекле осталось несколько дорожек, по которым любили катиться капли – они держались за края до последнего, как люди за привычку.

Марина провела пальцем по столу – тонкая, практически незаметная пыль тянулась за ногтем. В этой пыли мог быть любой город – и этот тоже. «Узел», подумала она. «Мы держим за нить. Тянуть получится ровно на столько, на сколько хватит воздуха».

Она взяла блокнот Круглова. Та же рукописная строчка: Сколько добра нужно для нуля? На обороте аккуратная, почти школьная помета: «Вина – это долг. Добро – это платеж». Снизу карандашом: «А если платеж украден?»

Марина закрыла блокнот. Встала. Потянулась. Включила запись дела:

дело № 011-ЭУ-27

статус: активное

меры: заморозка A, запрос голосовых слоёв, запрос зеркала, уведомление омбудсмана, расширенный доступ к V-mesh

круг: Soteria-Василеостровский, Фонд «Детям воздуха», каналы disp-city-west, witnesses (SOT-freelance, rf-coord)

примечание: повторяющийся «пакет» (см. Тула, Нижний)

следующее действие: выезд/наблюдение. возможная «ферма доброты».

Она выключила монитор. Комната стала тёмной. За окном лежал город, на который падали квадратные световые окошки – такая геометрия всегда казалась ей утешительной: прямые линии умеют держать тяжесть.

Телефон загорелся – ещё одно сообщение без подписи.

Вы взвешиваете людей.

Но не взвешиваете себя.

Будьте аккуратнее с весами.

Они умеют падать.

Марина улыбнулась. Усталой, тёплой улыбкой. Она знала: весы падают только на тех, кто стоит под ними. Она и стояла. И отступать не собиралась.

Она вышла в коридор, остановилась под мембраной у входа и подняла лицо, как будто это был не сканер, а небо. «Доступ: класс B» – мигнуло над головой. Ей вдруг показалось, что буква «B» – это вовсе не бета. Это между. Между можно и нельзя. Между правдой и доверием. Между жизнью и балансом.

– Поехали, – сказала она пустому холлу. – Узел ждёт.

И вышла в ночь, которая уже была не мокрой, а просто широкой – как длинная дорога туда, где пахнет дымом и свежей краской, и где, возможно, лежат пачками чужие добрые дела, аккуратно промаркированные для тех, кто привык платить не собой.