Индекс вины

– Ну, ночь же. Курьеры, как кошки, они ходят всегда. Но этот… – художник почесал макушку чистой частью руки, – нет, этот был тихий. Как тень. Я подумал, соседка заказала чай. Она часто работала до раннего. Симпатичная такая. Сердитая, в смысле задумчивая все время.

– Видели её с кем-то?

– Она одна ходила. И иногда к ней приходила девочка – тонкая такая, в куртке с белой полосой. Всегда с телефоном, но голову прятала. Я думал, студентка.

– Когда в последний раз?

– Позавчера. Днём. Они сидели на лавке внизу. Она говорила быстро и тихо, а девочка – терпеливо молчала.

Марина спустилась вниз. Лавка стояла у каштана в железном ящике. Влажное дерево пахло сладко. На асфальте рядом – окурок, конфетная бумажка, маленький кусочек белого пластика, как от корпуса китайской зарядки. Марина подняла, бросила в пакет.

Возвращаясь наверх, она поймала себя на том, что уже описывает место преступления как этическую сцену: здесь, где лежит тело – нет крови, нет борозды борьбы; зато есть поведение, которое не совпадает с жизненной логикой: камеру на входе ослепили не полностью, а лишь распознаванием; ноутбук дышал, как будто кто-то легонько толкнул его клавишу; резервная копия исчезла; внешний диск ушёл; курьер без сервиса; стакан воды с двумя «ртами». Это не случай. Это аккуратная рука человека, который любит, чтобы затирали пятна сразу. В их профессии такие не редкость.

В городе к полудню стало оживлённо – «зона допуска» высыпала на улицы. В центре, на Невском, лица светились зелёным доступом, как добрые светофоры; на Петроградке – пальто, зонт, семечки свободы; в «кварталах искупления», где государство разместило модульные центры A-работ, на каждом углу висели таблички по-другому: «Зона работ по искуплению. Шум 09:00–21:00. Кредиты: 0.1–0.4 в час». Там люди в сигнальных жилетах красили бордюры, собирали мусор по штрихкодам, измеряли уровень шума протоколами, вешали птицам кормушки, – всё, за что стучали маленькие плюсики в их приложениях. Не искусство, а отработка: кто-то был должен миру и платил часами. У них были такие лица – не злые и не смирённые, простой дневной взгляд людей, которые делают своё.

Марина любила порой просто ехать вдоль этих улиц, смотреть, как тонко организована новая честность. В одном дворике НКО учила женщин делать «правильные касания» – помощь старикам, но не больше двух часов в день, чтобы не превратилось в эксплуатацию; в другом подростки клеили на мусор скан-метки – так любой, кто бросал его не в урну, знал: мир посмотрит. На остановке женщина показывала зелёную метку кондуктору; мужчина с жёлтой меткой нервно вертел телефон, пока контролёр не кивнул: «ладно». На мосту парень снимал девушку на фоне воды: смешной, выученный добрый жест, как в рекламе: «мы вместе – и нам за это начислят». Город жил, как дорогой отель – всё чисто, всё удобно, но главное – всё записано.

– Смотри, – сказал Лев в машине. – Я поднял её открытые публикации. Мария Сарий писала про экономию искупления – как богатые снимают редкие A-кредиты и как «фермы» выстраивают сцены. Её последняя заметка – «Невидимые свидетели». Она писала, что у настоящих героических поступков часто плохая картинка, потому их легко обнулять в чужую пользу.

– Её убили, – сказала Марина.

– Или она «устала» и «случайно». – Лев вздохнул. – Я всегда говорю: пока нет токсикологии…

– Токсикология будет, – сказала Марина. – Но пока у меня есть курьер без сервиса, «режим приватности» в доме, внешний диск, который ушёл, и дневник женщины, которая нашла то, что не хотели, чтобы находили.

Они заехали в квартал искупления, где Марина любила гулять, не садо-мазо, а чтобы помнить: цифра – это всё-таки люди. Здесь, у шиномонтажа, двое – отец и сын – красили стену: отец держал валик, сын – фонарь; в окне, пробитом на фасаде, виднелась женщина, которая подавала им заклеенные ведра. Внизу, у контейнера, два парня копались в упавшей коробке – собирали по штрихкодам пластик на переработку. На лавке – бабушка в вязаной шали; у неё телефон с потрескавшимся экраном, но на нем всё равно светилось: «Зона: жёлтая. Рекомендовано: А-работы». Рядом сидела девочка – тонкая, куртка с белой полосой, капюшон; она держала в руках телефон, но смотрела не в него, а в асфальт. Вид у неё был такой, как у человека, который пытается стать невидимым.

– Видишь? – тихо сказала Марина.

– Вижу, – сказал Лев. – Но не гони. Мы – не соцслужба. И не пресса.

– Я не гоню, – сказала Марина. – Я просто запоминаю. Это другой вид зрения.

Криминалистика в этическом отделе выглядела скучно. Никакой красивой доски с уколами и нитями (хотя Марина любила такой образ); только экраны и протоколы. Лев принёс из «Мануфактуры» не только валидатор, но и копию сводного отчета из серверной управляющей компании: логи домофона, силуэтов на входе два: курьер с мягкой походкой, среднего роста; и женщина, выходящая в 22:19, – Мария, вероятно: волосы каре, пальто тёмное, пакет с продуктами.

– Силуэт курьера ничем не примечательный, – сказал Лев. – Но есть одна вещь: у него в правой руке сумка, которая шуршит по звуку микрофона. Это плёнка. Курьеры сейчас редко ходят с плёночными пакетами. Это старье. И второе – шаг у него аккуратный, как у людей, которые знают, где камеры. Он в коридоре идёт по стене, как будто не хочет закрывать их взгляд.

– Профессионал? – спросила Марина.

– Или человек, который умеет смотреть в потолок. У «ферм» же есть техника: камеры любят шоу. Он знает, где шоу, и проходит его вслепую.

Судмед прислал первый отчёт – предварительный: низкие концентрации зопиклона в крови, следы гипоксии в лёгких, петехии на конъюнктивах. Сон плюс доведение. Пальцев чужих не нашли; микроследы – волокно синтетики на краю подушки. «Слишком чисто», повторил он в конце – не как формула, а как человеческая оговорка.

– У неё была записная книжка, – сказала Марина. – И в ней было написано: «Ферма № 3». Мы едем туда.

– Адрес есть?

– Будет. – Она нажала номер Вишневского, администратора узла Soteria. Тот поднял быстро.

– Мне нужна ваша периферия – всё, что идёт мимо официального: внутренние чаты верификаторов, заявки досмотра, строчки с отменой логов.

– Это… – Вишневский вздохнул. – Вы хотите меня в тюрьму?

– Я хочу, чтобы мы не хоронили людей по расписанию, – сказала Марина. – У вас есть офф-чаты. Я знаю. Вы же живые. В офф-чатах всегда правда без галстука.

Он помолчал.

– Я пришлю вам анонимизированные, – сказал он. – Вы же понимаете: я не хочу в тюрьму, но и жить с этим не умею.

Через десять минут у Льва на экране была тропа из коротких, полушутливых фраз: «а ты видел, как они вчера снова гоняли «пожар» на складе?», «сказали – мы лишь фиксируем», «вчера из «фермы 3» вывели «героя» через задний вход – пиарщик сам вёл». Рядом стикеры с шутками про «святых в прайм-тайм». Внизу – «не пересылать». Смайлик.

– Адрес, – сказал Лев. – Промзона на Парнасе, старый склад. Вход со стороны замаскирован под склад декораций.

– То есть идеально , – сказала Марина.

Они поехали в промзону. По дороге город снова менял кожу: от нарядных витрин до складов с облупленной краской и серыми собаками, которые здесь не лаяли, а смотрели. В одном дворе мужчины на перекуре держали телефоны и считали «A-минуты» – им нужно было добрать до зелёного, чтобы вернуться на работу в клинику. В другом – две девочки с рюкзаками спорили о возрасте допуска: «ты сначала поработай, потом иди в их универ; им с «красной» всё равно нельзя». Воздух на Парнасе пах бензином и картоном.

Склад декораций оказался неожиданно нарядным изнутри: чёрные занавеси, лампы на рельсах, тепловые манекены, маты, фальш-двери с выбитыми стёклами и сухой, рассыпчатый запах театра. На полу свежая краска тех самых бордюров; у стены импровизированная «река»: голубая ткань, вентиляторы, туман. Всё как в студенческом театре и как в плохой телерекламе.

– Без ордера мы можем только смотреть, – сказал Лев тихо. – Но и этого достаточно.

Он поднял валидатор, поймал «пыль» – микросигналы от маячков, которыми оснащали здесь реквизит. Возле «реки» – сигнатура, похожая на ту, что видели в деле Круглова: маленький цифровой хвостик в метаданных, едва заметный сдвиг временной метки – постоянная задержка в 73 миллисекунды. Она была, как дрожь руки у профессионального фальшивомонетчика: почти незаметна, но повторяется.

– Это оно, – сказал Лев. – Тот же дрожащий след, что был в эвакуации Круглова и «интервью героя» в двух других городах.

– Подпись, – сказала Марина. – Невидимая подпись. Кто-то оставляет её, даже когда думает, что растворился в уточнении метаданных.

В соседней комнате – столы, на них – бумага, как будто «ферма» верила в традиционные способы: графики смен, роллинг героев, контакты свидетелей, имена координаторов. На одном – список: «Герой 1», «Герой 2», «Герой 3», напротив – рост, приметы, эмоциональная динамика. Ни одного настоящего имени. Только кодовые: «ОЗОН», «СВЕТ», «КИРПИЧ». На краю – бумажка, написанная чужой, торопливой рукой: «Аз… (клякса) …приходила. Больше не приводить. Слишком честная и слишком много требует».

Марина провела пальцем по этой кляксе.

– Она была здесь, – сказала она.

– Или кто-то с похожим именем, – отозвался Лев. – Но даже если это не наша девочка – это чья-то еще девочка. И её добро записали не на неё.

На складе было пусто. Их присутствие отмечали только пыль и алгоритмы. Они ушли, ничего не тронув: бывает так, что лучший способ увидеть – это не поднимать крышек.

Вечером офис этического отдела был тише, чем всегда. Город снаружи еще жил – машины, новости, «сводки индекса». Внутри – шелест печати, низкий гул вентиляторов. Марина сидела за своим столом, записывала: «М. Сарий. Ночь. Курьер без сервиса, внешняя память отсутствует, тетрадь «Фермы доброты». Подподпись: «дрожащая» задержка 73 мс – совпадение с узлом «Soteria-Василеостровский» и «фермой» на Парнасе. Запрос: голоса, зеркала, ордер на склад декораций». Она писала ручкой – не из снобизма, а потому что так легче услышать мысль. Чернила ложились медленнее, чем бегут пальцы по клавишам, и это замедление было нужно: мысль не проскакивала, не пряталась в механическом ритме, а успевала прозвучать. В каждом штрихе оставалась дрожь руки, её собственная, не машинная. В мире, где память давно превратили в цифры и задержки измеряли миллисекундами, это было большим упрямством – позволить словам сначала стать чернилами, прежде чем они станут данными. Бумага не слушала систему, бумага слушала только её.

Лев в соседней комнате сшивал хвостики: накладывал временные метки, искал повторяющиеся дрожи, проверял пакеты – в таблице вылезали на свет странные совпадения: клипы «героев» в разных городах, близкие по структуре мотивы, одинаковые световые теги в метаданных. Внутри каждого – тот самый тоненький сдвиг. Подпись тени. Как если бы кто-то, убирая имя исполнителя, оставлял на полях почерк.

– Назовём его «σ-тень», – сказал Лев, показывая на экран, – чтобы не влюбляться в метафоры.

– «σ-тень» – годится, – сказала Марина. – Главное – не забыть, что за ней люди.

Телефон мигнул. Судмед прислал ещё одну строчку: «Слизистая носоглотки – следы тонкой синтетики. Тип – близко к медицинской плёнке». Следующую – Лыхачёв: «Нашли на лестнице у «Мануфактуры» обрывок полиэтиленовой ручки – вероятно, от пакета». И третью – Варсонофий: «Церемонии приостановлены. Пресса воет. Но пусть воет – лучше волки, чем шакалы. Вы держитесь?»

Марина ответила последнему словом «Да». Остальные мысли оставила для вечера.

Она откинулась в кресле, закрыла глаза. Перед ней встало лицо Марии Сарий – тёмные волосы, тёплая кожа, усталые глаза. «Симпатичная. Сердитая – в смысле задумчивая все время», – сказал про неё художник. И это было точнее протокола. Девочка на лавке с белой полосой на куртке тоже вставала – как тень, как намётка, как дрожь. «Моё… но не моё», – всплыло где-то из памяти, перекликаясь с тетрадью: «Девочка «Т»… боится говорить». Когда-то, не сегодня, она попросит её говорить. И защитит. Сегодня надо держать нить.

В конце дня Лев принёс ей распечатку из офф-чатов. Внизу короткая, как шаг, фраза: «Не забудьте про «σ». Без «σ» у нас ничего не срастается».

– Видишь? – Лев ткнул пальцем в сноску офф-чата. – Это не мы придумали фантом. Они сами зовут так этот шлейф. «Сигма» – их слово. Семьдесят три миллисекунды – их почерк.

– То есть совпадение не случайно? – спросила Марина.

– Не совпадение, а привычка узла. Как у пианиста – всегда один и тот же акцент на слабой доле.

– Значит, «σ-тень» – не только наша поэзия, – сказала Марина. – Это математика.

Она открыла дело и добавила: «Обнаружен повторяющийся признак манипуляции: «σ-тень», дрожащая задержка 73 мс в слое метаданных, совпадающая на разных узлах. Вероятно существование централизованной схемы обнуления A-кредитов и переназначения искуплений на заказчиков. Подозрение: «фермы доброты» – фронт». И ниже – «М. Сарий – вероятная жертва этического убийства (сон + доведение). Мотив: препятствовала, собирала материал, офф-чаты указывают на панику в узле».

На стол упала тоненькая тень, как от крыльев насекомого. Это был вечер. Окно затянулось влагой. Где-то внизу по улице прошла стайка подростков, смеясь так, как смеются только живые. Марина взяла телефон. Новое письмо без подписи.

Вы ищете следы на свету.

Они – в тени.

И подпись тоже.

Она посмотрела на экран секунду, потом закрыла письмо и добавила к делу: «Подпись тени – подтверждается. Дальше идти в тень».

Город за окном повернулся другой стороной. На ней были тот же дождь, та же Нева, такие же таблички «допуск», та же экономика искупления. Но под этой кожей та самая сеть, в которую попала Мария Сарий, где девочка с белой полосой на куртке училась заново говорить «моё», а не «точно нет», и где слово «герой» становилось частью бухгалтерии. Марина поднялась, взяла пальто, шарф на автомате завязала потуже, как будто это могло защитить не от холода, а от безличия.

На выходе мембрана, как всегда, спросила: «Кто вы?»

Экран, как всегда, ответил: «[GIndex: 6.2 • зона жёлтая] Доступ: класс B».

Она, как всегда, прошла. И впервые за день улыбнулась. Потому что у тени появился след. А у следа подпись. И никакой зелёный допуск не справится с тем, что написано на полях.