Кромка огня

Петров помолчал и добавил:

«Запястья чистые. Никаких старых попыток. Иногда бывает иначе. У этого все выглядело как первое и единственное решение».

Эта фраза легла в сознание, как тонкая заноза. Дмитрий кивнул, поблагодарил, подписал расписку о получении копии. Вышел в коридор. Пол блестел от недавней влажной уборки. Под ногами скользили отражения ламп.

Рядом в узком окне виднелся двор. На снегу остались следы тележки, которая возила металлические носилки. Следы выглядели как две параллельные линии, уходящие в сторону. Дмитрий задержал взгляд и почему-то вспомнил детскую железную дорогу, которую когда-то дарили каждому второму мальчику. Тогда линии казались обещанием путешествия. Здесь они означали обратное.

Он вышел на улицу. Воздух у морга всегда холоднее, чем на соседней улице. Снег скрипел под подошвами. До отдела было недолго. Машина нагрелась быстро, стекло отпотело, тепло поднималось по пальцам, будто растворяло в них ледяную немоту.

Кира ждала у него в кабинете. На столе стоял ноутбук, рядом лежал блокнот с аккуратными пометками. Она подняла взгляд, убрала прядь волос за ухо.

«Есть предварительный разбор коридорной камеры», сказала она. «Запись за ночь полностью. Качество не идеальное, но фигуры различимы».

Она повернула к нему экран. На сером коридоре, который он уже видел вчера, люди проходили туда и обратно. Волонтеры, администратор, кто-то из уборщиц. В полночь администратор закрыла одну из дверей, выключила часть света. Ближе к трем коридор почти опустел.

В 03:20 в поле камеры вошел высокий парень в темной куртке. Рюкзак лежал на груди плотным прямоугольником. Он шел быстро, опираясь на переднюю часть стопы. На секунду остановился у дверей переговорной, постучал, просунул голову. Через несколько секунд вышел, направился к лестнице. В руках был телефон. На экране вспыхивал свет.

«Он поднялся наверх, где комната дежурств и выход на крышу», сказала Кира. «Через семь минут вернулся, прошел по коридору к комнате, которая отмечена у них как "тихий угол". Там задержался. Камера берет только кусок дверного проема. Мы видим, что он встал у стены и говорил с кем-то внутри. Лица не попадают».

На записи было видно, как парень поднимает руку, опирается ладонью о косяк двери. Пальцы распрямлены, жест скорее успокаивающий, чем угрожающий. Через несколько минут он выходит. Движения стали мягче, шаг замедлился. Он поправил рюкзак, пошел к лестнице вниз. В 03:40 его фигура исчезла из кадра.

«К этому времени, по логам, как раз шел разговор с погибшим», сказала Кира. «Исходящий с их виртуального номера. Длительность пять минут».

«Звук?» спросил Дмитрий.

«Не пишется. Только картинка», ответила Кира. «По идее, звук у них только в переговорных, и то не всегда, это нужно уточнять. В коридоре ограничиваются видеонаблюдением».

Дмитрий сидел чуть наклонившись, следил за движениями фигуры на экране. Никаких резких жестов, никаких скрытых предметов в руках. Рюкзак мог содержать что угодно, но на видеозаписи он был всего лишь темным прямоугольником. В сумме с ночным мостом изображение смотрелось почти символически. Человек, рюкзак, лестница. Картинки, которые повторяются в разных делах.

«Узнали кто это?» спросил он.

«Администратор сказала, что это волонтер Егор Кирсанов», ответила Кира. «Отмечен как дежурный по ночным выездам. Иногда сопровождает уличные кейсы до больницы. Конкретной должности у него нет, по документам числится как доброволец».

Имя легло на стол спокойно. Никакого напряжения в звуке, обычная русская фамилия, имя, которые можно услышать в любом дворе.

«Пока за ним ничего нет, кроме присутствия», сказал Дмитрий. «Это надо помнить».

Он откинулся на спинку кресла, почувствовал, как позвоночник отзывается легким хрустом. Второй день после ночного вызова всегда тяжёлый. В этот день прошлое особенно легко пробивается на поверхность, как вода в трещине.

«Мне нужно к Ковальскому», сказал он. «Поездка к лингвисту. Свяжитесь с ним, согласуйте час».

Кира кивнула.

Кабинет Сергея Ковальского находился в другом крыле того же здания, где проводили экспертизы по подписям, документам и голосам. На двери табличка с фамилией и скромной надписью «эксперт-лингвист». Внутри стоял тяжелый стол, заставленный распечатками и книгами. На полке высились словари. Около окна стояла чашка с остатками чая, на её стенках осталась тонкая коричневая линия.

Ковальский был невысокий, с мягкими плечами и внимательными глазами под золотистой оправой очков. Он любил слушать слова так же, как другие слушают музыку. Сейчас он смотрел на Дмитрия поверх листов, на которых были распечатаны тексты.

«Ты опять принес чужое отчаяние в виде СМС», сказал он без улыбки. «Садись. Сначала список, потом детали».

Он протянул Дмитрию несколько листов. На каждом короткие фразы. Пять прощальных сообщений из разных дел, которыми Дмитрий занимался за последние годы. Два старых, два недавних, одно из этого дела. Рядом колонки с пометками, которые сделал Ковальский: повторяющиеся конструкции, редкие слова, особенности синтаксиса.

«Я сравнил тексты, которые ты отметил как "возможно похожие"», сказал Ковальский. «У всех разное настроение, разные отправители, разные адресаты. Но есть одна любопытная деталь».

Он провел карандашом по строке.

«Больше не выдержу этот белый шум», прочитал он. «Здесь, здесь и здесь».

Он отметил три строки в трех разных сообщениях. В одном писала женщина начальнику, в другом мужчина бывшей жене, в третьем тот, кто лежал сейчас в холодильной камере и уже не скажет ничего.

«Слова "белый шум" встречаются в текстах, это не криминал», продолжил Ковальский. «Но в этих случаях, три из пяти, конструкция похожа. Небольшое прилагательное, существительное, метафора нагрузки, глагол "выдержать" или его отрицательная форма. Я не стал бы делать вывод, что один человек диктовал все эти сообщения, это было бы слишком прямолинейно. Но кто-то, возможно, вводит в их речь одинаковый образ. Либо они, общаясь с одним источником, подхватывают его метафорику».

«Источник?» спросил Дмитрий.

«Книги, фильмы, лекции, группы в сети, да все что угодно», сказал Ковальский. «Однако, если сопоставить с тем, что ты рассказывал о линии помощи, картина чуть сдвигается. Люди приходят туда с одним набором слов, а выходят с добавленным набором. Законно, пока они живы. Проблема начинается, когда совпадения в этих новых словах появляются в прощальных сообщениях. Тогда этот набор перестает быть просто стилистическим».

Он поставил карандаш на стол, слегка постукивая. Это был единственный нервный жест, который он себе позволял.

«Я не утверждаю, что кто-то сознательно вкладывает в их голову идею смерти», сказал он. «Но кто-то, вероятно, предлагает им определенный язык описания их состояния. Язык, который потом оказывается последним, который они используют».

Дмитрий слушал и одновременно чувствовал, как внутри поднимается старый, давно прижатый слой. В том письме, которое оставил его брат, не было образов. Письмо состояло из трех предложений, написанных ровным школьным почерком. Ни "шума", ни "тьмы", ни философских фраз. Только сухое объяснение и просьба не обвинять никого кроме него. В этом была присущая им обоим честность. И в этом же заключалась самая болезненная часть. Тогда никто не вмешивался. Никто не искал, какие слова он услышал в чужих устах. Никто не анализировал чужие метафоры. Все закончилось быстро и непоправимо.

Сейчас было иначе. Сейчас у него было время и возможность проследить линию. Линию от голоса, который предлагает образ, до пальцев, которые нажимают "отправить" под одними и теми же словами.

«Ты хочешь, чтобы я дал заключение для суда?» спросил Ковальский.

«Пока нет», ответил Дмитрий. «Сейчас мне достаточно понимания. Я хочу знать, есть ли у нас имя, которое можно назвать в объяснительной части ходатайства».

«Имени языка не бывает», сказал Ковальский. «Но я могу написать, что ряд прощальных сообщений свидетельствует о влиянии общего источника метафор. Если ты предполагаешь, что этим источником могла быть конкретная структура, где разговаривают с людьми в кризисе, это уже твоя версия. Я могу только описать сходства и отличия».

«Опиши», сказал Дмитрий. «Мы приложим это к материалам проверки. Суду все равно нужна формулировка, даже если она осторожная».

Ковальский кивнул, взял карандаш и сделал отметку на полях. Он любил аккуратные фразы, такие, которые выдерживают допрос адвоката.

«Тебе самому как звучит этот "белый шум"?» вдруг спросил он.

Вопрос застал врасплох. Дмитрий посмотрел в окно. За стеклом было белое пятно снега на подоконнике, над ним ветки, дрожащие от ветра. Город жил привычной жизнью. Автобусы шли по своим маршрутам, люди нажимали кнопки на телефонах, в квартирах кипел чай.

«Как плохой прием», сказал он наконец. «Когда аппарат еще включен, но уже не ловит. И ты слышишь только фон, потому что все остальное ушло».

«Может быть», ответил Ковальский. «В любом случае тот, кто предлагает такую метафору, знает, что она отзовется. Белый шум раздражает. Люди хотят выключить его любой ценой. Это сильное слово».

Дмитрий почувствовал, как где-то внутри тонко шевельнулось воспоминание. Были ночи, когда он сидел на кухне в служебной квартире, слушал старый телевизор с дефектной антенной. Шероховатый звук на пустом канале действительно сводил с ума. Тогда казалось, что стоит сделать шаг к экрану и ударить ладонью, и все прекратится. В те времена он еще не знал, насколько устойчивым может быть этот фон.

Он поблагодарил Ковальского, забрал листы с пометками, пообещал прислать официальное постановление на экспертизу. Вышел в коридор. За дверью кто-то обсуждал на повышенных тонах чей-то отчет. Слова попадали в уши отдельными кусками, не складываясь в общий смысл. Всё это походило на тот самый фон, о котором они только что говорили. Обычные голоса, обычные жалобы, обычные раздражения. На их фоне отдельные истории смерти выглядели как сбой в общей системе. Но именно эти сбои и были смыслом его работы.