Последняя строка

Здание архива стояло в глубине сквера. Кирпичи на первом этаже были темнее, чем обычно, будто строение за ночь набрало в себя больше влаги. Анне казалось, что оно смотрит на неё сквозь окна, но не с тревогой, а с тем спокойным вниманием, которое бывает у стариков, уже многое увидевших.

Внутри пахло так же, как всегда, – твердо и чуть терпко: бумагой, картоном, клеем, пылью, которую здесь не считают грязью, а называют «рабочим фоном». Вахтёр поднял голову от газеты, посмотрел на нее поверх очков, хмыкнул и вернулся к заголовку о предстоящем шторме.

Анна поднялась по лестнице. Лестничная площадка встретила её знакомым рисунком трещин на стене. Свет из узких окон падал полосами, и в этих полосах пылинки двигались медленно, как взвесь в тёплой воде. Шаги её эхом возвращались из глубины коридора. В этом эхо не было угрозы. Скорее ощущение, что архив прислушивается.

Кабинет она открыла своим ключом. Внутри ничего не изменилось. Тот же стол, на котором стояли лампа, компьютер, лупа. Те же стеллажи для текущих дел. На спинке стула висел шарф Нины, яркий, с красно-охристой полоской. Вечером она забывала его здесь почти каждый день, а утром забирала, и это было постоянством, к которому Анна успела привыкнуть.

Домовая книга лежала там, где она оставила её, – на краю стола, завернутая в мягкую сероватую ткань, чтобы не ободрать переплёт. От мыслей о том, что внутри этой ткани, грудь опять стало подпирать тревогой. Анна прошла к окну, опёрлась ладонями о подоконник, смотрела на мокрые ветки в сквере, пока дыхание не стало ровнее.

Нина пришла через десять минут. Дверь распахнулась быстро, как всегда. Нина Сухорукова была младше Анны лет на десять, но такая же невыразительно аккуратная, как и все люди, которые долго живут среди бумаг. Темные волосы собраны в узел на макушке, на носу – очки в тонкой оправе. Она приносила с собой запах уличного снега и кофе из автоматов.

– Ты уже здесь, – облегчённо сказала Нина. – Я думала, ты задержишься на этой… стройке. Они сюда звонили утром. Спрашивали, как там их «документы».

– Я уже вернулась, – ответила Анна. – На стройке всё так, как бывает, когда ночью кто-то падает с высоты.

Нина сняла куртку, встряхнула, повесила на крючок. Глаза её сразу же метнулись к столу, к свёртку.

– Это она? – спросила она, тише, чем обычно. – Домовая?

Анна кивнула.

– Она. Вчера поздно привезли. Мы с тобой ещё не успели толком оформить опись.

– Я видела, что ты ночью осталась, – сказала Нина. – Но решила не мешать. Думала, у тебя с ней свой… первый разговор.

У Нины была склонность придавать вещам живые глаголы, и Анна не возражала. В их работе это не казалось ни странным, ни смешным.

– Разговор был, – ответила Анна. – Только он оказался… – она подбирала слово, – неожиданно коротким.

Нина решила не торопить. Она подошла к столу, положила на край свою сумку, достала блокнот. Движения её были привычными, но в них чувствовалось напряжение, как в пальцах, держащих тонкую чашку.

– Они сказали, – продолжала она, – что ночью погиб рабочий. На площадке.

Анна присела. Стул скрипнул мягко. Нина осталась стоять напротив.

– Погиб, – подтвердила Анна. – Его фамилия Ткачёв. Андрей Васильевич. – Она произнесла имя медленно, словно ещё раз вписывала его в память. – И он уже есть в книге. С датой и временем.

Нина замерла.

– В смысле… уже есть? – спросила она. – Его что, успели вписать в ЖЭКе до того, как он тут… – она запнулась, не договорив.

– Не успели, – сказала Анна. – Никто его не вписывал. Строка появилась, пока я сидела над книгой. Я видела, как она проявилась. Как чернила поднялись из бумаги.

Нина опустилась на соседний стул, рука её машинально нащупала ручку.

– Ты думаешь, это чья-то шутка? – спросила она после паузы. – Кто-то мог заранее знать, что он погибнет, и вписать его? Или воспользоваться старой записью… Я не знаю… Но это ведь возможно? Чернила бывают эти, как их…

Анна покачала головой.

– Я не знаю, что я думаю, – ответила она. – Я только знаю, что до вчерашнего вечера этой строки не было. Я проверяла страницы. И знаю, что ночью никто, кроме меня, к книге не подходил. Следователь придёт, тот, который был на стройке. Никита Курбатов. Он хочет увидеть книгу. Я должна показать ему всё, как есть. Мы должны показать.

Нина вздохнула.

– Конечно, – сказала она. – Только, Анна, давай всё же сначала посмотрим сами. Чтобы… ну… чтобы быть уверенными, что мы не сошли с ума.

В её словах не было иронии. Она произнесла их спокойно, как рабочее предложение.

Анна развернула ткань. Домовая книга вышла из оплётки, как из плаща. Коричневый переплёт проявился на свету, буквы на корешке блеснули тусклым золотом. Нина наклонилась, дотронулась до края переплёта пальцами. Дерево под пальцами было тёплым, словно книгу только что кто-то держал.

– Странное ощущение, – тихо сказала она. – Как будто здесь не просто бумага.

Анна промолчала. Они обе осторожно перенесли книгу ближе к лампе. Анна раскрыла её, отыскивая страницу с фамилией Ткачёва. Листы переворачивались послушно, шелест стоял негромкий, но плотный, как шорох одежды на театральной сцене.

Строка была там, где она её запомнила. В колонке аккуратным почерком значилось: «Ткачёв Андрей Васильевич». В графах стояли номер страницы старого домового журнала, квартира, дата выбытия. Внизу чётко стояло время. 01:37.

Нина наклонилась ближе, всматриваясь. Её глаза чуть расширились.

– Почерк, – пробормотала она. – Он же старый. Это явно не современная ручка. Видишь, как линия на «ж» уходит, как «т» с короткой перекладиной. И чернила… они с коричневым отливом. Это железогалловые, Анна. Такими давно никто не пишет.

– Именно, – сказала Анна. – А ночью я видела, как они проступают. Как если бы кто-то писал изнутри страницы.

Нина провела пальцем на расстоянии, не касаясь букв.

– Это напоминает проявление на фотобумаге, – заметила она. – Помнишь, как в детстве в кружках фотографий показывали? Лист лежит в растворе сначала пустой, потом линии выступают. Только здесь никакого раствора нет.

Анна достала из ящика тонкую кисточку и маленький флакон с реактивом. То был обычный раствор для выявления старых записей. В бюро они его использовали, когда требовалось считывать выцветший текст. Анна аккуратно обмакнула кисть, стряхнула лишнее и чуть коснулась поля рядом со строкой, в стороне от букв.

Бумага потемнела на секунду, затем вернулась к прежнему цвету. Никаких дополнительных линий, никаких скрытых штрихов рядом с именем.

– Значит, это не подрисованная старой рукой запись, – сказала она. – Нет признаков, что здесь было что-то ещё.

Нина кивнула, взгляд её был серьёзным.

– Может быть, нам стоит сделать фотосъёмку, – предложила она. – До того, как… – она остановилась и чуть улыбнулась, – до того, как всё придут смотреть. Чтобы потом не говорили, что мы сами что-то дописали.

Анна согласилась. Она достала служебный фотоаппарат, который обычно использовался для фиксации сохранности особо ценных документов. Они сделали несколько снимков: общий разворот, крупный план строки, фрагменты бумаги под разными углами. Вспышки не было, свет лампы был достаточно ровным.

Когда они закончили, часы на стене пробили одиннадцать. Звонок был приглушённый, стеклянный, но каждая нота в нём отдавалась в груди.

– Он скоро придёт, – сказала Анна.

Нина посмотрела на дверь.

– Я пойду пока к себе, – решительно сказала она. – У меня ещё не разобрана вчерашняя почта. Но если ты захочешь, чтобы я была, когда он будет смотреть, позови. Всё-таки я тоже к книге отношение имею.

– Конечно, – ответила Анна. – Я сама не хочу с ней оставаться одна, когда он придёт.

Нина улыбнулась, забрала шарф, выходя, и скрылась в коридоре. Её шаги удалились, слившись со звуком лифта.

Анна осталась с книгой. Она сидела несколько минут молча, слушая, как в батареях бежит вода, как за окном кто-то подметает мокрый снег, как где-то на третьем этаже щёлкнул выключатель.

Она снова взглянула на строку. Фамилия Ткачёв уже не казалась ей просто буквами. Она представляла лицо, которое видела утром под серым покрывалом, и с трудом сопоставляла этот неподвижный профиль с живыми буквами, которые словно только что сошли с пера.

В дверь постучали легко, почти для формы. Не дожидаясь ответа, вслед за стуком появился Никита Курбатов. На нём был тот же тёмный плащ, что утром у усадьбы, волосы чуть влажные от мороси. Лицо сосредоточенное, но без нарочитой суровости. В руках – папка и тонкий чёрный пакет.

– Можно? – спросил он, уже переступая порог.

– Заходите, – сказала Анна. – Я вас ждала.

Он оглядел кабинет. Взгляд быстро отметил стол, стеллажи, сейф у стены, домовую книгу на столе. Он был человеком, который видит не предметы, а положение предметов.

– Я думал, у вас будет темнее, – сказал он, подходя к окну. – В фильмах архивы всегда полутёмные, с паутиной.

– Это только в кино, – ответила Анна. – Паутину у нас не любят даже больше, чем в полиции не любят незаполненные графы.

Он усмехнулся. Это сравнение ему понравилось.

– Я формально должен представиться, – сказал он. – Никита Курбатов, следователь следственного отдела городского управления. – Он показал удостоверение, хотя этого можно было и не делать, ведь они были знакомы. – Сегодня я здесь в рамках проверки обстоятельств гибели гражданина Ткачёва Андрея Васильевича.

Анна кивнула. Ей стало легче от того, что всё названо вслух. Когда вещи обретают формулировки, с ними проще обходиться.

– Это Нина, – добавила она, когда в кабинет осторожно заглянула коллега. – Нина Павловна Сухорукова, ведущий архивист.

Нина вошла, кивнула Никите и, не мешкая, закрыла за собой дверь. В её движении была лёгкая сдержанность, как у человека, который вдруг оказался в центре сюжета, но предпочёл бы оставаться в тени.

– Я рад, что вы обе здесь, – сказал Никита. – Так будет проще.

Он сел на стул напротив стола, положил папку. Анна подвинула домовую книгу ближе к нему. Она почувствовала странное движение внутри, как если бы она передавала не предмет, а живое существо.

– Это она, – сказала тихо. – Домовая книга усадьбы Грачевских.

Никита положил ладони по краям переплёта. Он не спешил открывать. Сначала смотрел на обложку, на выцветшие буквы, на потёртые углы.

– Удивительно хорошо она сохранилась, – заметил он. – Сколько ей?

– Почти век, – ответила Анна. – Завели в двадцатых годах. До этого учёт вели в других формах. Здесь уже советский период и дальше.

– И вчера вечером вы работали с ней впервые? – уточнил он.

– Да, – сказала Анна. – Она только поступила. Вчера вечером привезли на вахту, я расписалась за бандероль, осмотрела печати и забрала ее на опись.

– Сейф у Вас опечатан? – спросил он.

– Всегда, – ответила Нина. – У нас порядок. – Она не удержалась и чуть улыбнулась. – Я сама ставлю печати. Если хотите, можно показать.

Никита кивнул.

– Покажите, пожалуйста.

Они подошли к сейфу у стены. Это был массивный металлический шкаф, старый, но надёжный. На дверце – две бумажные полоски с печатями. На каждой полукруглая отметка, и каждая чуть сдвинута влево, как Анна и говорила. Никита наклонился, внимательно рассмотрел линии разрыва. Бумага была целой. Только в одном месте по краю виднелась малозаметная трещинка, но не сквозная.

– Пломбы не нарушались, – сказал он, выпрямляясь. – Значит, после того, как вы, Нина Павловна, поставили печать, никто его не открывал. Разве что вы, Анна, вечером, когда забрали книгу, – он повернулся к ней. – Вы тогда опечатали заново?

– Нет, – призналась Анна. – Я забрала книгу на ночь к себе, чтобы утром снова положить. Сейф до утра пустовал. Но ночью в архив никто не входил. Вахтёр видел. Камеры тоже.

– Камеры мы посмотрим отдельно, – сказал Никита. – Сейчас мне важнее сама книга.

Они вернулись к столу. Никита аккуратно раскрыл домовую книгу. Он листал неспешно, как человек, привыкший работать с документами, где лишнее движение может стоить утраченной строки.

На лицевой стороне он задержался, прочитал титул, бегло прошёл по первым дореволюционным страницам. Остановился где-то посередине, где начинались годы, ближе к современности.

– Где именно запись, о которой вы говорили? – спросил он.

Анна подвинула книгу, перевернула несколько листов и указала пальцем строку с фамилией Ткачёв.

– Здесь.

Он наклонился, всмотрелся. Потом достал из грудного кармана маленький карманный фонарь с холодным светом и подсветил страницу под разными углами. Бумага на свету казалась рельефной, как кожа. Буквы отбрасывали минимальные тени.

– Похоже на старый почерк, – заметил он. – Не на то, что пишут сейчас. И чернила интересные. Не шариковая ручка. Вы говорите, что эта строка появилась на ваших глазах?

Анна рассказала. Она говорила спокойно, по-профессиональному точным языком, без лишних украшений. Рассказала, как лист был чист, как тень проступила, как вырисовывались буквы. О том, что она проверяла книгу до этого, что искала пустые места, на которых ручка могла бы остановиться, и ничего подозрительного не видела.

Нина добавила, в каких часах она ушла вчера, как видела, что Анна осталась одна, как утром обнаружила книгу уже у неё в кабинете.

– То есть, – подвёл итог Никита, – по-вашему, запись появилась между восьмью вечера и часом ночи, когда, по показаниям врача, погиб Ткачёв. Примерно в этот же промежуток вы позвонили мне. – Он посмотрел на Анну. – У вас есть объяснение, кроме мистического?

Анна хотела бы сказать «да», но не сказала.

– У меня есть только опыт работы с бумажными подделками, – произнесла она. – Здесь я не вижу признаков вмешательства. Но я не специалист по химии. Я не могу утверждать, что невозможно создать такой эффект. Вопрос, кому это нужно и как человек выяснил бы и точное время смерти, и успел бы заранее.

– Мы сделаем экспертизу, – сказал Никита. – Отправим страницу в лабораторию, если потребуется.

Анна резко подняла голову.

– Страницу? – спросила она. – Вы хотите вырезать её?

– Я не хочу, – поправил он. – Я рассматриваю варианты. Лучше, если эксперты приедут сюда и поработают на месте. Не волнуйтесь, я понимаю, что для вас эта книга – не просто источник информации. Она ещё и предмет, который вы обязаны сохранить в целости.

Анна чуть расслабилась. Нина кивнула.

– На месте можно сделать много, – сказала она. – Мы работали с рентгеном, со спектральной съёмкой. Бумага всё выдержит. Вопрос в том, даст ли она нам то, что мы ищем.

В этот момент в коридоре, снаружи, кто-то громко чихнул. Звук раздался неожиданно, словно в тихую комнату швырнули камешек. Анна вздрогнула, но тут же улыбнулась – нервно, самой себе. Никита оторвался от страницы и посмотрел на дверь. Нина пошла приоткрыть. За дверью никого не оказалось, только тянуло лёгким сквозняком.

– Наверное, из читального зала, – сказала она, закрывая дверь. – Там сейчас краеведы сидят, у них вечная аллергия на пыль.

Когда она вернулась к столу, Никита вдруг заметил, что на той же странице, где была запись о Ткачёве, внизу, под пустой линией, появилась… не тень, не пятно, а тончайший намёк на штрих. Настолько слабый, что в обычной жизни его бы не заметили.

– Стойте, – сказал он тихо.

Анна замерла. Нина тоже. В комнате стало вдруг очень тихо, как бывает, когда выключают звук у телевизора, и остаётся только шорох самой коробки.

– Смотрите, – он указал пальцем. – Здесь.

На следующей строке, в колонке, где должно было быть написано «Фамилия, имя, отчество», бумага чуть отличалась оттенком. Как будто кто-то провёл по ней сухой кистью. Анна наклонилась, прищурилась. Для стороннего взгляда это могло бы показаться игрой света, но её глаза были натренированы на малейшие различия в бумаге и чернилах. Она увидела.

– Этого не было, – прошептала она. – Совершенно точно. Я смотрела на эту страницу несколько раз.

Нина не сразу поняла, о чём речь. Потом её взгляд тоже сфокусировался. Она увидела лёгкую, почти прозрачную полоску. Она была похожа на след от стёртого мягкого карандаша, но не совсем.

Никита не двигался. Его рука сама собой потянулась к фонарику. Он включил его и направил тонкий луч на страницу. Свет лёг холодно и ровно. И тогда то, что сначала было намёком, стало заметнее. На пустой строке проступала дуга буквы. Сначала ещё неясной, потом – более уверенной.

Это было похоже на то, как ночью Анна видела проявление строки. Только теперь их было трое. И никто из них не притрагивался к бумаге.

– Я ничего не делаю, – быстро сказала Нина, словно оправдываясь. – Книга лежит, я на нее даже не дышу.

Анна не ответила. Она смотрела, как линия сгущается, становится темнее. Дуга превратилась в чёткую букву. Потом рядом стала рождаться другая.

Никита, который не любил признавать странное, в этот момент почувствовал, как привычная почва под его логикой отходить не перестаёт, но чуть пружинит. Это была первая вещь за долгое время, которую он не мог сразу отправить в колонку «подделано рукой».

Он наклонился ближе. Фонарь освещал только страницу. Всё остальное словно ушло во тьму. В этой ограниченной реальности появлялись буквы.

Сначала проявился первый слог. «Су…»

– Случайно, – попытался внутренне сказать он, но слово не подходило.

Потом к «Су» добавилось «хо». Почерк был таким же, как в строке выше. Та же короткая перекладина у «т», тот же характерный завиток у «ф». Только здесь завитков ещё не было, буквы складывались одну за другой.

«Сухо…»

Нина прижала ладонь к груди. Её дыхание участилось.

– Это… – начала она и остановилась, словно боялась назвать вслух.

Следующей проявилась «ру». Затем «ко». Линии писались сами собой. Никита впервые в жизни поймал себя на том, что ждёт, какая буква будет следующей, как будто читает текст, который кто-то пишет в глубине страницы.

Когда проступило «ва», сомнений уже не осталось. В графе «Фамилия» медленно, с той же старомодной уверенностью проявлялось: «Сухорукова».

Нина отступила на шаг. В глазах её зажглась такая смесь удивления и страха, что Анна невольно поднялась, будто собираясь подхватить её, если она пошатнётся.

– Это какая-то… – Нина не смогла подобрать слово.

Анна смотрела на строку до конца. После фамилии начали проявляться имя и отчество. Буквы вырастали на глазах, оставляя после себя тонкий блеск. Они складывались в привычное ей сочетание, которое она столько раз печатала в служебных графах, подписывала на конвертах, ставила под отчётами.

«Нина Павловна».

Собственное имя в домовой книге выглядело иначе, чем на служебных бумагах. Оно оказалось тяжёлым, как вылитое из металла. Каждая буква весила больше, чем обычно.

– Анна… – тихо сказала Нина. – Это какая-то ошибка. Это… нельзя…

Голос её дрогнул, но она быстро взяла себя в руки. Она была человеком, который привык иметь дело с формулярами. Даже когда речь заходила о ней самой.

В графе «квартира» появилась цифра. Та самая, которую Анна знала наизусть. Нина жила в том же районе, что и она, только в соседнем доме. Номер квартиры выглядел на бумаге точным, как удар.

Потом внизу, в колонке «Дата выбытия», начала проступать цифра. День, месяц, год. Анна уже понимала, что не готова к тому, что увидит. Но глаза не послушались. Они следили. Пальцы её сами собой сжались на краю стола. Никита стоял рядом, фонарь в его руке почти не дрожал, но челюсть была чуть сжата.

Дата оказалась не сегодняшней. Не завтрашней. Число в графе обозначало день, который ещё не наступил, но был слишком близок, чтобы надеяться, что всё забудется. Время рядом – часы и минуты – стояли так чётко, словно уже случились.

Никита с усилием оторвался от строки. Он выключил фонарь. Комната снова наполнилась обычным светом лампы, но казалось, что вместе с ним в воздухе осталось что-то ещё, тяжёлое и невидимое.

– Мы все всё видели, – сказал он медленно. – Никто из нас не прикасался к бумаге.

Нина молчала, прижимая ладонь к горлу. Анна подошла, коснулась её плеча. Кожа была холодной, хотя в комнате не было зябко.

– Это ничего не значит, – произнесла Анна, хотя сама себе не верила до конца. – Это просто строка. В книге. Документ. Его можно… – она запнулась. – Его можно оспорить. Любые записи можно оспорить.

Она говорила так, как говорила раньше вдовам и наследникам, когда те приходили в архив выяснять, правильно ли в метрической книге записали чью-то смерть.

Никита закрыл домовую книгу. Он сделал это не резко, но решительно, словно ставил временную точку.

– До тех пор, пока мы не разберёмся, – сказал он, глядя то на одну, то на другую, – никто посторонний об этой записи не должен знать. Ни в какой форме. Я понимаю, как это звучит. Но если об этом узнают, – он поискал точное слово, – будет истерика. И вокруг дома, и вокруг архива. Вас просто не оставят в покое.

Нина кивнула. В её глазах уже появлялась выраженная профессиональная собранность.

– Я никому не скажу, – тихо сказала она. – Тем более, что речь обо мне.

Анна тоже кивнула. Она понимала, что сейчас любая сплетня может превратить их работу в театр.

– Но, – добавил Никита, – то, что мы не говорим, не означает, что мы не будем действовать. – Он посмотрел на Нину. – Вы, Нина Павловна, сегодня домой пойдёте не по привычному маршруту, а со мной. И вообще ближайшие дни я буду… держать вас в поле зрения. Я не собираюсь сидеть и ждать, сбудется ли это пророчество.

Слово «пророчество» прозвучало грубо. Он сам поморщился, употребив его. Анна почувствовала странное облегчение: даже человек, привыкший к протоколам, сорвался на слово, которое обычно избегают.

– Это всего лишь запись, – повторила она. – И мы живые. Мы можем менять маршруты, привычки, планы. Документы подчиняются людям, а не наоборот.

Говоря это, она сама краем сознания вспомнила мальчика из истории, которую когда-то рассказывала старушка из дома Грачевских. Мальчик, который записал чужое имя в домовую книгу и потом всю жизнь не мог до конца понять, что именно он сделал. Тогда это казалось ей легендой. Теперь легенда дышала рядом, в том же помещении, и держала в руках имя её живой коллеги.

Никита подошёл к сейфу.

– Мы опечатаем сейчас домовую книгу официальной пломбой, – сказал он. – И сделаем протокол. Я вызову экспертов. Пусть увидят всё своими глазами. И пусть потом пробуют объяснить это химией. Даже если объяснение найдётся, – он не договорил. – Даже если.

Анна принесла новый бланк пломбы. Нина поставила печать, стараясь, чтобы на этот раз она легла ровнее. Пальцы у неё почти не дрожали. Домовая книга ещё несколько секунд лежала на столе, как человек, которому собираются наложить швы. Потом её осторожно подняли, переложили в сейф, положили на отдельную полку. Дверь захлопнулась глухо. Печать легла поверх металлического шва.

Комната чуть опустела. Без книги воздух стал легче, но не до конца. Он всё равно был наполнен невысказанными вопросами.

– Я составлю протокол, – сказал Никита. – Нам нужно зафиксировать, что мы все трое видели. И время. Особенно время.

Он взглянул на настенные часы и записал в блокнот. Стрелки показывали минут пятнадцать двенадцатого. На дворе был всего лишь день. Но для всех троих это был уже другой день, чем утром.

Когда Никита ушёл в читальный зал звонить в лабораторию, Анна осталась с Ниной. Тогда, без свидетеля в форме, слова прорвались легче.

– Ты не обязана верить во всё это, – тихо сказала Анна. – Даже если оно происходит на наших глазах. Можно одновременно видеть и не верить.

Нина посмотрела на неё.

– Я и не верю, – ответила она. – Я просто запомнила. – Она сжала пальцы, будто держала невидимую ручку. – Я умею жить среди записей. Ещё одну переживу. Но если… если вдруг… – она замолчала, не договорив. – Я рада, что ты была рядом, когда это появилось. Хуже было бы, если бы я увидела только сама. Тогда я бы точно подумала, что сошла с ума.

Анна кивнула. Ей самой стало чуть легче от того, что они делили эту странность на троих.

За окном по-прежнему тянулся туман. Сквер казался вырезанным из серой бумаги. Где-то вдалеке, со стороны набережной, едва слышно прошел глухой корабельный зов. Дом архива стоял, как и стоял, но после того, как в его стенах одна строка проявилась прямо на глазах, он перестал быть просто зданием с фондами.

К вечеру этот день впишут в служебные журналы сухими фразами. «В такое-то время в присутствии таких-то лиц обнаружена запись…» Но пока фраз не было. Была только тишина, в которой три человека пытались каждый по-своему удержать то, что видели, и не дать страху стать главным редактором в этой истории.