Торжество Истины

Посвящается моей жене – моему тихому свету, моей Veritas.

“Veritas habitabat intus: et ego, quia foris eram, non inveniebam eam.”

«Истина жила внутри меня, а я, будучи снаружи, не находил её». Августин Блаженный

Обращение автора

Эта книга начинается не с предисловия, а с тени. Так всегда бывает: главное сказано не в самом тексте, а рядом, в приписке, в дыхании между строк.

Это не предисловие в строгом смысле – скорее marginalia, заметка на полях, оставленная рукой, которая знает: всё подлинное всегда между строк.

Книга, которую вы держите в руках, – не учебник, не трактат, не роман в привычном смысле. Она – путь. В нём есть карта и архивы, но есть и туман. Есть документы и голоса эпохи, но есть и вымысел, который порой честнее фактов.

Я писал о картине, которую никто не видел, о поиске, который кажется игрой в шифры. Но чем дальше, тем яснее понимал: это не просто история о полотне и архиве. Это путь к Истине, которую каждый ищет сам – и иногда находит не в книгах, а в человеке.

О героях можно сказать: они вымышлены. Но это лишь часть правды. Их шаги, сомнения и диалоги – и моя дорога, и дорога той, кто рядом со мной. Без неё, той, кто стала моей Veritas, эта книга никогда бы не была написана. Я не назову имени, и не нужно. Но если между строк вы почувствуете дыхание чуть более живое, чем камни и краски; если вдруг поймёте, что вся дорога была лишь предлогом для встречи, – значит, вы прочли правильно.

Я знаю: книга несовершенна. Будет критика, будут улыбки скептиков. Но всякий архив начинается с черновиков, любая рукопись – с исправлений на полях. Эта книга – мой черновик, оставленный миру. В нём есть и боль, и надежда, и моя страна, отражённая в искажённых зеркалах.

Если вы дочитаете до конца и заметите, что главы складываются в слово, – значит, вы уже стали соавтором. Если узнаете себя в сомнениях героя – значит, Истина уже торжествует.

Есть книги, что пишутся ради сюжета. Есть – ради идеи.

А есть редкие – которые рождаются от тишины между двумя сердцами.

«Торжество Истины» – именно из таких.

Она не только о полотне, потерянном среди архивов и империй. Это о той невидимой линии, что соединяет человека с человеком, век с веком, слово с молчанием.

Я хотел написать роман о тайне искусства, а в итоге написал о тайне жизни. По крайней мере, хочется в это верить.

3 октября 2025 г.

I. Искра под сводами Брюсселя (Пролог)

«Всякая картина есть безмолвная поэма» Гораций

Брюссель, осень 1569

Туманный рассвет окутал Брюссель как древний плащ – легкие капли еле слышно стучали по черепице, холод проникал через щели мостовых, и город медленно пробуждал свою готическую и ренессансную кожу. Узкие улицы, обрамлённые фламандскими домами с остроконечными крышами и высокими шпилями, казались ещё полусонными: окна распахивались медленно, под тяжестью осенней сырости. Вдалеке уныло гулко повторялся набат колоколов собора Святого Михаила и Гудулы – мёртвые камни звали к молитве и рассуждению.

Каменная кладка фасадов хранила отпечатки веков: темные ворота, выемки под ставни, остатки узоров в барельефах – следы, которые ничто не стирает полностью. Жители Брюсселя знали: под поверхностью тасуются истории – власть, герцоги, инквизиции. Город был одновременно и культурным центром Нидерландов, и нервным узлом между мирами, что делало каждую улицу чуть напряжённой.

Во внутреннем дворе старой мастерской стоял стол, усеянный холстами, щепками дерева и палитрами. Воздух внутри плотен от запахов: растворители, льняное масло, воск, лёгкий дым от угля, что держал тепло. Над столом колебался свет – слабый, но достаточный, чтобы обнажать контуры завершённой работы.

Брейгель стоял перед панелью – он больше не был молод. Лёгкая дрожь рук выдаёт время. Он держит кисть, но мысли уже далеко. Он слышал, как во двор вошёл мастер-помощник, и как тот застыл в стороне: нет смысла вторгаться в этот священный миг.

Тихо, почти на вдохе, мастер произнёс:

– Пусть свет проснётся в темноте.

Их мастерская – укромное место в сердце города – была окружена стенами, где тканые гобелены и картины тянулись в длину, скрывая внутри себя прошлые сюжеты. Гранвельский дворец, давний объект благородных покровителей, уже тогда сиял ренессансными линиями и был символом властных амбиций. Именно там в Брюсселе пересекались власть, искусство и тайна.

Он замедлил движение, отпустил кисть. В руке остался лишь лёгкий отпечаток краски – отпечаток мира, который он пытался удержать. Всё вокруг, знавшее торги и интриги, казалось, дрожало: ветер проникал через деревянные ставни, шепча мостовой: «слушай… слушай…»

Брейгель наклонился над панелью, опустил лицо близко к поверхности, будто вслушиваясь в зерно мазка. Доски панели – состыкованные и скреплённые – скрывали в себе жилы дерева, жилы времени. Он аккуратно коснулся угла, где патина уже потемнела, где шов был чуть заметен. И прошептал себе:

– Здесь… здесь я скрою путь. Пусть тот, кто откроет, сначала услышит не краску, а время. Пусть у истины будет своя дверь.

Не громко, почти тайно, он прикрыл картину материей – плотным холстом, как над тайной, саваном, что скрывает живое. В этот миг панель перестала быть вещью и стала зашифрованной легендой. В тишине мастерской слышалось лишь его дыхание и шаги ученика, который удалился в тень.

Город снаружи жил своей историей: торговцы вставляли свечи в окна, монахи бродили по площадям, колёса телег скрипели по влажной мостовой. Но внутри этой мастерской зарождалась мысль: сокрыть не просто образ, но скрыть путь к нему – так, чтобы только тот, кто умеет слышать сквозь века, смог найти.

И Брейгель улыбнулся – чуть трогая губами эскиз света. Он знал, что Истина, даже спрятанная, доживёт.

И когда ткань легла на панель, она стала покровом одного из величайших шифров века.

II. Секреты закулисья

«Истина редко ходит коридорами власти – там ей слишком тесно» Эразм Роттердамский

Ночь в Москве была та самая, когда снег кажется не погодой, а акустикой: звук глохнет, шаги тише, город идёт медленней. Кремлёвские стены впитывали этот снег так, как умеют впитывать только вещи, давно приученные к секретам. Во внутренних переходах пахло воском, тёплым деревом и чуть-чуть – старой верёвкой, какой подвязывают тяжёлые портьеры: у каждого запаха тут была своя служба.

Комната для совещаний без окон – не из легенд, из практики: меньше отвлекающих факторов, больше собранности. Свет – неяркий, ровный, как у врача, который хочет видеть не цвет лица, а пульс. На столе – три стакана воды, пепельницы без пепла (курить – нельзя), кожаная папка с углом, блестящим до зеркала. В комнате двое чиновников и тот третий, которого никогда не представляли. За глаза его называли Антикваром, но не из-за лавки с фарфором: из-за умения разговаривать с вещами длинной памяти – медалями, рукописями, картинами. С вещами, у которых характер крепче биографии.

– Вы знаете, – сказал старший из двоих, едва слышно постукивая пальцами по корешку папки, – что у американского президента… слабость. Северное Возрождение. Шестнадцатый век.

Фраза повисла, как снег за окном: красиво, странно и не ко времени. В комнате, где обычно говорят о трубах, коридорах поставок, процентах и сроках, слово «слабость» выглядело почти неприлично. Антиквар кивнул, не обижаясь на наивность формулировки. У сильных мира сего всегда есть слабости – просто обычно их называют вкусом.

– Звучит как анекдот, – сказал второй, помоложе, с осторожной улыбкой. – «Принесли картину, и санкции растаяли». Смешно. Но смешное – полезно. Оно обезоруживает.

В этой фразе было больше смысла, чем хотелось признавать. Политика – театр, где зритель уверен, что знает пьесу: сцена угроз, сцена ответов, сцена жестов, сцена паузы. Любая неожиданность – не про сюжет, про регистр. Язык.

– Язык, – повторил старший, поймав мысль. – Мы говорим с ними по-военному, по-экономическому, по-юридически. Может, есть язык, на котором нас ещё не ждут? На котором не умеют ругаться? Язык, который не нуждается в переводчике.

Это слово никто не произносил громко. Искусство. Оно в этих стенах всегда присутствовало как дежурный реквизит – копии икон, гобелены, трофейные ковры – но редко как инструмент. Не «культура», а культура как действие. Впрочем, история знала исключения – и именно их Антиквар держал в голове, глядя на свои руки, будто спрашивая у них подтверждения.

Лоренцо де Медичи выигрывал войны не только деньгами: его подарки – манускрипты, мраморы, музыканты – связывали города крепче договоров. Тициан писал для Карла V «Императора верхом», и тот получал не просто портрет – образ, под который подстраивается мир. Шах Аббас дарил Сигизмунду III килимы, где каждая нить – дипломатический волок. В ХХ веке Америка возила по СССР выставки современного искусства: Джексон Поллок, Ротко, – и эта тихая «арт-дипломатия» иногда делала больше для разговоров о свободе, чем тонны печатных речей. Даже «кухонный» спор Никсона и Хрущёва в 1959-м – спор о бытовой технике, но ведь за стиральной машиной вставал другой мир: картинка жизни, которая продаётся сильнее лозунга. «Панды» как жест Китая – тоже искусство, просто в биологической раме; эстетика дружбы в шерсти и бамбуке.

И всё-таки, картина. Не любая. Не «дорогая» – значимая. Та, которая говорит от имени эпохи. У России, какой бы она ни была сегодня в глазах мира, есть право на речь эпох: мы – часть Европы, даже когда спорим с ней. Картина как грамота. Как письмо из XVI века, подпись которого читается всеми без толмача.

– Мы не собираемся подменять реальную работу символами, – добавил старший почти виновато, будто опровергал заранее высказанную критику. – Это не «картинка вместо…», это «картинка вместе с…». Жест, который не унижает нас, но может обезоружить их скепсис. На секунду. Иногда секунда решает.

– Но символ должен быть безупречен, – тихо сказал Антиквар, впервые вступив в разговор. Голос у него был сухой, как старое дерево, и оттого убедительный. – Не «дорого», а «точно». Не «редко», а «неизбежно». Такое, от чего у коллекционера не щёлкнет калькулятор, а замолчит рука. Такое, что когда его увидит не только он, но и весь мир, никто не скажет: «Подделка».

Он не произнёс название – и всё же оно прозвучало.

– «Торжество Истины», – сказал второй, будто выговорив слово, к которому готовился. – Призрак среди каталожных примечаний. Утраченная панель из круга Брейгеля Старшего. Не доказано, но упоминаемо; не найдено, но слышимо. Слишком «литературно»? Да. Слишком красиво для правды? Возможно. Потому и стоит попробовать.

Скепсис был здесь обязательным, как санитария. Потому что если политика и допускает чудо, то лишь после трёх слоёв сомнения. В этом и разница между романом и протоколом: роман не обязан работать завтра, протокол должен. И всё же «смешной» план имел внутреннюю логику.

– Не факт, что это «купит» президента, – продолжил старший. – Но будет создана сцена, где он, человек, который любит шестнадцатый век, окажется на секунд десять не в Белом доме, а в Аахене, Антверпене, Риме. Он поймёт, что мы помним общий корень. Не линию фронта, а линию культуры. Этим жестом мы вытащим разговор из окопа на солнце. На десять секунд. Иногда десять секунд – всё, что нужно, чтобы слово, сказанное следом, не прозвучало как угроза.

Антиквар молчал, считая не секунды – риски. Любой дар – возвратен: тот, кто дарит, выдаёт часть себя. Если дар не принят – он превращается в уязвимость. Если принят – он превращается в обязательство. Власть любит обязательства на бумаге, но иногда её сильнее связывает обязательство неформальное – сделанное перед блистательной вещью. Это кажется наивным, пока не вспомнишь, сколько памятников определяли маршруты войн и сколько руин – их финалы.

– Это может сработать, – сказал он наконец. – Но только при одном условии: мы сами не будем выглядеть продавцами витрин. Если мы извлечём картину из тьмы и сразу превратим её в «аргумент», она умрёт второй раз. Её надо вернуть миру так, чтобы никто не смог сказать: «её купили». Чтобы даже если встреча провалится, картина осталась. Иначе это не жест, а трюк.

В комнате стало тише, хотя тише было уже некуда. Они все трое понимали, что на этих словах держится грань между «великодушным даром» и «грубым обменом».

– Тогда нужен проводник, – сказал младший. – Не ведомство и не спецслужба. Там много глаз и ушей; внимание – враг тишины. Нужен человек, который умеет входить в хранилища не ломом, а доверием. Которого не будет видно, пока не станет поздно для шума. Которому поверят библиотекари и музейщики. И – который выдержит, если по нему ударят. Потому что ударят.

Слова последнего предложения легли на стол тяжёлым предметом. Здесь умели считать ответные движения. Человек, о котором они думали, должен был быть одновременно и мягким, и твёрдым; уметь улыбаться библиотекарю и молчать с оперативником; понимать смысл каталогов и цену молчания.

– У меня есть кандидат, – сказал Антиквар. – Историк по призванию, юрист по ремеслу, одиночка по устройству. Ум смешливый, характер несгибаемый, прошлое – с занозой. Соблазна не боится, грязь знает, но в грязь лезть не тянется. Ему интересно не «владеть», а «понимать». А понимание нельзя продать. Это его защита.

Старший посмотрел на него долго, как смотрят на резьбу, пытаясь понять: дерево это или кость.

– Ваша ответственность, – сказал он сухо. – Ваша сеть, ваши люди, ваше молчание. Если получится – жест будет засчитан в плюс всем. Если нет – никто не узнает, что мы пытались. И ещё, – он остановился, – без краж, без скандалов, без того, что потом придётся отмазывать. Речь идёт о цивилизации. Не о рынке.

Разговор опустел. Пауза, тишина, короткие кивки вместо рук. Мир в эту минуту ничуть не изменился – где-то продолжали лететь самолёты, где-то устраивали брифинги, где-то читали стихи, – но одна тонкая дорожка была проложена: от кабинета без окон к залам, где окна обращены в прошлое. Выходя, Антиквар шёл не быстро: он умел давать словам осесть. В узком коридоре дежурный офицер отступил к стене, пропуская. За дверью пахнуло ночной Москвой – трамвайным звоном далеко, морозной свежестью, редким лаем. В темноте снег падал так же густо, но теперь его шорох был похож на шелест листов. Где-то, не здесь, но уже почти слышно, открывалась книга.

Он не любил пафос, но позволил себе одну роскошь – мысль вслух, шёпотом, самому себе: «Если у истины вообще есть шанс, она должна уметь пользоваться курьерской почтой».

В машине, на ходу, он раскрыл папку. Плотная бумага «без штампа». На первой странице – досье. Имя: Алексей. Город: Санкт-Петербург. Юридическое образование, арбитражная практика, одна ошибка, за которую с него сняли шкуру – и кожа не приросла обратно, а стала бронёй. Победы на олимпиадах в юности, любовь к истории, хрестоматийный список любимых авторов, из которого можно было составить пол-полки: от Достоевского до Стейнбека. Человек, который не путает понятия «знать» и «чувствовать», и поэтому опасен для любой примитивной задачи – он её усложнит. Но ведь именно сейчас и нужна эта его честная сложность.

Под листом – второй пакет: контакты в Европе. Имя, подчеркнутое аккуратно: доктор Ева Кларенс. Лондон. Специализация – Северное Возрождение, рукописи, провенанс; безукоризненная репутация, «чистое» имя, род связей, который не продают и не покупают – в который вводят. Умение говорить с хранителями, как со старшими родственниками, и с министрами – как с насекомыми: вежливо и без страха.

Антиквар прикрыл глаза. Картина медленно вырисовывалась – не «операция», а паломничество. И проводники были выбраны не по «лояльности», а по слуху. Это важно: к святыням немые не ходят.

Машина повернула к бульварам. В небе над Москвой, как водится, не было ни одного видимого созвездия – городской свет съедал звёзды. Но теперь ему казалось, что какая-то древняя, ещё монастырская геометрия – линии, квадраты, розетки – уже чертится над головами. В таких делах главное – не перепутать темп. Чем громче мир требует «быстрей», тем аккуратней надо идти.

И всё же он усмехнулся – впервые за вечер, беззлобно и по-человечески. Вся эта затея действительно выглядела как из романа: люди, уверенные, что решают судьбы мира, ищут картину, которую, возможно, и впрямь написал Брейгель, чтобы подарить её другому человеку, который любит Брейгеля. Как будто XVI век посылает XXI-му записку с единственным словом: «помни». Наивно. Но наивность – иногда единственный способ разговорить молчаливых.

Он щёлкнул зажигалкой – не чтобы закурить, а чтобы услышать звук. Пламя вспыхнуло и сразу пропало: сработало как пунктуация. В глубине папки лежала маленькая карточка – неофициальный лист с единственной глухой строкой, набранной машинописным шрифтом: «Вернуть – не присвоив. Показать – не продавая. Сделать – и забыть, кто сделал». Он догадался, кто написал эту заповедь; у настоящих заказчиков иногда бывают настоящие консультанты.

– Хорошо, – сказал он тишине, как будто она могла возразить. – Попробуем на языке, на котором ещё не кричали.

Машина мягко взяла вправо, и где-то далеко-далеко за городом, в наполненном туманами Брабанте, как ему почудилось, мелькнуло имя: Питер Брейгель. Не как титул, а как адрес. И ещё одно: Veritas. Не как лозунг, а как пароль.

Он набрал номер.

– Дэвид? – сказал Антиквар, когда за границей ответили. – Нужен контакт в Лондоне. Да, тот самый. Возрождение. Рукописи. Надёжность. Нет, не проект. Паломничество.

Он не любил слово «операция». Слишком пахнет кухней. Ему ближе было «маршрут». А в хороших маршрутах всегда есть то, что невозможно просчитать: встречный ветер, внезапная тишина и человек, который вдруг окажется не «исполнителем», а соавтором.

* * *

– Она именно та, – сказал Дэвид Браунс, протягивая тонкую папку в кожаном переплёте.

Они сидели в ресторане «Rules» в Ковент-Гарден. Старейший в Лондоне, с темными деревянными панелями, зеркалами и мягким светом свечей. Сюда Браунс любил приводить клиентов, когда хотел подчеркнуть серьёзность разговора: история и традиция работали за него лучше любых аргументов.

Антиквар не спешил раскрывать папку. Сначала сделал глоток бордо, покатал бокал в пальцах.

– Рассказывай.

– Ева Кларенс. Тридцать четыре. Доктор философии по истории искусства, LSE. Специализация – нидерландское и северное Возрождение. Работает в Лондоне, но часто бывает в Брюсселе, Антверпене, Париже. Она из тех, кто соединяет архивную работу и живое чутьё. У неё феноменальная память на детали.

– Семья?

– Отец – англичанин, банковский капитал, собственность в Йоркшире. Мать – врач, эмигрантка из России конца восьмидесятых. Ева унаследовала и дисциплину матери, и вкус отцовской линии.

Антиквар хмыкнул:

– Значит, не бедная девочка.

– Нет. Но главное другое. Она умеет работать «по правилам». Для неё процедура доступа в архив – это не препятствие, а естественный ритуал. Это важно. Вам нужен не авантюрист с ломом, а человек, кто умеет открывать двери официально.

Браунс наклонился чуть ближе:

– Ева уже публиковалась о Брейгеле. Причём именно о поздних работах. Если кто и способен уловить тень «Торжества Истины» в старых записях – это она.

Антиквар открыл папку. Несколько страниц биографии, копии статей, фотографии: Ева в библиотеке, Ева на фоне кафедры в Лувене, обложка её книги. Строгий взгляд, тонкие черты лица.

– Подведи её ко мне, – сказал он негромко. – Но так, чтобы она думала, будто идёт своим путём.

Браунс улыбнулся.

– В этом я мастер.

Антиквар поднял глаза.

– И ещё. Она будет работать с моим человеком в Лондоне.

– С кем?

– С тем, кто ещё не знает, что уже втянут. Тебе он понравится. Виски он различает тоньше, чем люди оттенки лжи.

Он закрыл папку и постучал пальцем по обложке.

– Пусть судьба сама сведёт их за один стол.

* * *

В Петербурге было холоднее, чем обычно в конце лета. Пыль лежала серым слоем на крышах доходных домов, и Нева казалась не рекой, а бесконечной плитой замороженного свинца. На Английской набережной окна ещё хранили жёлтый свет ночных ламп, когда в глубине одной квартиры в доме XIX века раздался щелчок засовов.

Антиквар никогда не любил «встреч» по телефону, в случае необходимости предпочитал видеосвязь. Он верил в силу паузы, в вес стеклянного бокала, в присутствие вещей – старых вещей. Слово, произнесённое среди мебели XVIII века и икон в киотах, звучало весомее, чем в любом цифровом канале. Даже если клиент сидел в Москве, а он здесь, в Петербурге.

На его письменном столе – старом, с клеймом мастерской Брюллова, – лежала папка. Бумага чуть пахла типографской краской. Он перелистывал её, скользя пальцами: копии писем из европейских архивов, фотографии утраченных полотен, среди них – одно имя, которое давно было для него почти магическим: Pieter Bruegel d. Ä.

Картина-призрак. Tormentum Veritatis. Торжество Истины. Упоминали её летописцы, архивисты, иногда – вскользь. Сохранилось несколько обмолвок: размеры, намёки на композицию, сведения о заказчиках. Но ни одного достоверного изображения. Такую легенду можно было пустить по миру, и она жила бы веками.

Антиквар налил себе немного мадеры, поднёс к свету, глотнул. На миг показалось, что жидкость в бокале – тоже из XVI века, застывшее время. Он любил ощущение, что управляет не людьми, а течением памяти.

Разговор в Кремле он ещё слышал внутри. «Жест»… «дар»… «подарок, который никто не ждёт от России»… Эти слова казались одновременно смешными и опасными. Подарить картину, чтобы склонить к уступкам президента сверхдержавы? Вроде бы анекдот. Но разве история не полна примеров, когда символы весили больше пушек?

Он вспомнил, как Гитлер гонялся за «Ланселотом» из коллекции Веймарской библиотеки; как Наполеон отправлял обозы с античными статуями в Париж, и Сенат встречал их овациями, будто это были победы армии. Даже совсем недавно – цифровой век, век нейросетей и санкций – выставка одного шедевра могла менять климат переговоров.

Антиквар усмехнулся. Да, может быть, это и смешно, но в этой «смешной» игре я как раз и нужен.

Он закрыл папку и пододвинул другую – с досье. На обложке фамилия, написанная чётким почерком: Ф. А. Молодой юрист, с биографией, которую можно перечитывать как роман: блестящий студент, арбитражные дела, потом падение, суд, колония. Теперь – «свободен», но свободен в кавычках. Свободен для работы, которую поручают только тем, кто уже пересёк собственную черту.

Антиквар откинулся в кресле. Всё это он когда-то предвидел: что придёт день, когда «государству» понадобится его умение держать нить. И что он даст работу тому, кто способен не предать ни страхом, ни корыстью.

На стене тикали часы – венские, середины XIX века. Он слушал их, как приговор.

– Ну что, Лёша, – сказал он в пустоту комнаты. – Проверим, на что ты годишься.

И, допив мадеру, он достал из ящика старый телефон. Номер был выучен наизусть. Связь установилась без всяких слов: одна пауза, одно дыхание, и уже стало ясно – приказ принят.

III. Тень приглашения

«Мы зовёмся не туда, куда хотим, а туда, где нам суждено» Сенека

Когда в Лондоне август начинает склоняться к осени, утро обретает иной темп: набережная ещё тёплая, вода уже прохладная, и над Темзой по краю движения расплывается серебристый ореол – не туман, а взвесь света. Ева Кларенс любила именно этот зазор между сезонами. Он был похож на едва слышный вдох перед словами, на пустую тактовую долю в партитуре: то, из чего рождается смысл.

Её квартира в Челси смотрела в упор на реку. Низкие окна, белёные стены, стол из старых досок с царапинами выставочной судьбы – его она когда-то выкупила у художника, уходившего из мастерской на Южном берегу. Рядом – три стеллажа: каталоги северян, «Kunstkammer» в переплётах тёмной кожи, альбомы с раздутыми корешками от вложенных вырезок. На верхней полке – пустота, оставленная «под случайную находку». Ева считала, что у любой полки должен быть резерв под то знание, которое ещё не пришло.

Она проснулась в полшестого. В небе за окнами редкие самолёты оставляли ровные штрихи. Умывшись холодной водой, она потянулась к небольшому, тёмно-фиолетовому флакону и дала на запястья один-два вздоха Serge Lutens Fleurs d’Oranger – не для «аромата», а для ясности: апельсиновый цвет и сухие специи собирали мысли. Одевалась без ритуала, но точно: льняное графитовое платье, тонкий ремень, мягкий жакет цвета мокрого камня.