Болотное дерби

– Леди Плюм говорит: «Вы – самая жалкая команда в истории болот. И это с учётом того, что кроме вас была только команда слизней, которые играли, предварительно растворившись в луже», – перевёл Дедуля.

– Зато наша! – бросил Хершл через плечо, уже привыкая к этой роли.

– И пахнете как помойка, – добавила курица (по версии деда).

– Это дух победы! – парировал Элвис. – Аромат несломленной воли!

У самого входа в бар «Утонувший Якорь» их догнал запыхавшийся Гомер с кастрюлей в руках.

– Подождите! Я чуть забыл бобы!

– Гомер, зачем они нам? – удивился Хершл.

– Вдруг проголодаемся? – сказал Гомер с простодушием мудреца. – Голодный ящер – злой ящер. А злой ящер – не в команде. А сытый ящер… он, возможно, тоже не в команде, но уже не так зол.

Хершл посмотрел на него, на его честные глаза и на кастрюлю, в которой плескалась темная жидкость. Потом кивнул.

– Ты прав, Гомер. Ты всегда прав. Даже когда молчишь.

– Особенно когда молчу, – скромно ответил Гомер и, прижимая кастрюлю к груди, занял своё место в строю.

Трикси проводила их взглядом, стоя на крыльце своего трейлера.

– Ну что, пернатая пророчица, – сказала Трикси, делая глоток пива и обращаясь к своему отражению в оперённом халате. – Думаешь, они доберутся до бара, не уронив кого-нибудь в трясину?

Ответа, что логично, не последовала, но отражение в зеркале качнуло головой.

– Вот и я так думаю, – вздохнула Трикси. – Но пусть попробуют. Хотя бы шум будет. А на болоте хороший шум ценится куда выше, чем тихая победа.

* * *

Бар «Утонувший Якорь» был не просто заведением. Он был диагнозом всему Нижнему Болоту – хроническая безнадега, осложненная острой тягой к саморазрушению и пиву, которое пахло скорее болотной жижей, чем хмелем. Снаружи он напоминал проигравший в драке корабль-призрак: стены, сколоченные из обломков лодок, поросших мхом, крыша, просевшая посередине, как спина старого осла, и вывеска, на которой когда-то был гордый фрегат, а теперь угадывалось лишь унылое пятно, напоминавшее утопленную курицу.

Дверь, никогда не знавшая замка, отворялась с таким скрипом, будто сам вход в чистилище стонал от каждого посетителя. И вот этот звук – этот многообещающий, скорбный стон – возвестил о появлении команды «Последнее Пиво».

Их обдало волной. Не метафорической, а самой что ни на есть физической волной запаха. Это был сложный, многослойный аромат, который можно было разложить на составляющие:

Основа: Влажное дерево, столетиями впитывавшее пролитое пиво, и сладковатая гниль болотной тины.

Нота сердца: Кислый дух перебродившей кожуры и мокрой шерсти троллей.

Верхние ноты: Едкий дым болотной травы, жареные на сале камышовые корешки и всепроникающая, тошнотворная сладость подгоревшего солода.

Воздух был настолько густым, что его можно было не только вдыхать, но и почти жевать. Он обволакивал, лип к одежде и навсегда поселялся в волосах, становясь неотъемлемой частью бытия.

Помещение было одним большим противоречием. Всё в нем было родным, привычным, почти что священным в своей убогой неприкосновенности, и одновременно вызывающе антисанитарным.

Освещение обеспечивали три коптящие масляные лампы, подвешенные на цепях, покрытых столетними наслоениями паутины и жира. Они отбрасывали дрожащие, пульсирующие тени, превращая каждого посетителя в участника гигантского театра теней, где пьеса называлась «Вечернее опьянение». Где-то в углу потрескивал камин, сложенный из речных камней, в котором вечно тлели сырые дрова, распространяя не тепло, а скорее влажное, дымное удушье.

Мебель казалась собранной на кладбище кораблей и помойки одновременно. Столы – это были не столешницы, а грубо сколоченные крышки от бочек, двери от сараев и в одном случае, дно от старой лодки, всё ещё хранившее следы от уключин. Стулья не повторялись ни по форме, ни по степени разрушения: тут и табурет на трёх ножках, подпертый кирпичом, и кресло с пружинами, вылезающими наружу, как злобные змеи, и чурбан, на котором сидеть можно было только в одной, строго определённой позе.

Главная достопримечательность – стойка бара. Это был монумент из тёмного, почерневшего от времени дуба, в котором застряли осколки стекла, монетки неведомых эпох и чей-то зуб. Поверхность была отполирована до зеркального блеска не тряпкой, а локтями и рукавами тысяч скорбных клиентов. За ней, как верховный жрец этого храма, восседал сам хозяин – козлодракон Борис.

Это было существо с телом мощного барана, покрытым свалявшейся, вечно влажной шерстью, и длинным, чешуйчатым хвостом ящерицы, который он лениво обматывал вокруг ноги стула. Его голова, баранья, с загнутыми рогами, но с умными, невероятно усталыми желтыми глазами, казалась приделанной от другого животного. Он никогда не улыбался, лишь изредка тяжело вздыхал, выпуская струйку дыма из ноздрей, и вытирал кружки тем же тряпьем, что минутой назад подтирал пол. Он был душой этого места – молчаливой и всепонимающей.

В этот вечер, как и всегда, бар был полон. Команда Хершла замерла на пороге, давая глазам привыкнуть к полумраку, а ноздрям к атаке на выживание.

У дальней стены, в луже собственного изготовления, сидели два тролля. Они не разговаривали, не двигались. Они просто смотрели в стену, изредка поднося к губам кружки с какой-то мутной жидкостью. Казалось, они не пьют, а подзаряжаются отчаянием.

За столом из лодочного днища шумела компания козлоногих зверолюдов. Они были большими, волосатыми и громкими. Один из них, с рогом, обмотанным медной проволокой, пытался съесть свою кружку, уверяя всех, что это «особый сорт хлеба». Другой что-то яростно доказывал своему отражению в ложке.

На том самом табурете с тремя ножками, раскачиваясь в такт внутреннему хаосу, сидел старый гном в потрёпанной шляпе. Он что-то бормотал себе в усы, разыгрывая в одиночку партию в кости и периодически объявляя сам себе поражение за жульничество.

И в самом тёмном углу, под лестницей, ведущей в никуда (лестница была чисто декоративным элементом, оставшимся от какой-то прежней жизни бара), сидели они.

Трое ящеров. Впрочем, это слово мало подходило их субтильной наружности. Ящерки – это было уже точнее. Мелкие хулиганы в джинсовых комбинезонах и бейсболках. Их было видно не сразу. Бутч сидел на корточках на спинке стула, всё его тело было напряжено, как у гончей, учуявшей дичь. Его глаза метались, отслеживая полёт пылинок в луче лампы. Джежидайя откинулся, положив свои задние конечности на стол, и с мрачным видом чистил когти. Он выглядел так, будто это он владеет баром, а все остальные – непрошеные гости. А Геккон Бэррифин… Геккона нужно было искать. Сначала Хершл подумал, что это просто ещё одно пятно на стене. Но потом пятно пошевелилось, замигало и с тихим всхлипом отклеилось, оказавшись ящеркой, которая отчаянно, но безуспешно пыталась стать одним целым с грязными обоями.

В баре царил гул. Низкий, вязкий, как болотная жижа. Это был не весёлый гул таверны, а скорее фоновый шум коллективной депрессии, изредка прерываемый звоном разбитой кружки, чьим-то храпом или завыванием зверолюда.

И вот в этот храм тихого отчаяния и вошла команда «Последнее Пиво» со своим хаосом, своими амбициями и своей кастрюлей бобов. Они стояли на пороге, грязные, пропахшие гарью и пивом, а перед ними расстилалось их последнее пристанище и, возможно, единственная надежда.

Хершл сделал глубокий вдох, набрав в лёгкие всю густоту этого воздуха.

– Ну что, – прохрипел он, обращаясь к своей команде. – Пора заключать сделку. Смотрите в оба. И… постарайтесь ни до кого не дотрагиваться. Здесь всё липкое.

Они шагнули вперёд, и дверь снова скрипнула, на этот раз закрываясь за ними. Игра начиналась здесь, в этом переплетении противоречий, где убогое было родным, а отчаявшиеся были по-своему счастливы.