Чуть выше уровня ветра

Дизайнер обложки Вера Филатова

© Антон Кучмасов, 2025

© Вера Филатова, дизайн обложки, 2025

ISBN 978-5-0068-3812-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

И в человеческом существовании незаметные совпадения, давно наметившиеся сцепления обстоятельств, тонкие нити, соединяющие те или другие случайности, вырастают в накрепко спаянную логическую цепь, влекущую за собой попавшие в её орбиту человеческие жизни. Мы, не зная достаточно глубоко причинную связь, не понимая истинных мотивов, называем это судьбой.

И. А. Ефремов «Лезвие бритвы»

Москва. Июнь 2000 г.

«Кто заказал музыку?» – подумал Макс. В противоположном углу, справа от гроба, в зале прощаний незаметно расположились четыре музыканта: флейтист, арфист, скрипач и виолончелист. Одетые во всё чёрное, с непроницаемыми лицами, казалось, они и играть стараются так, чтобы музыка еле звучала, а при не дай бог одном косом взгляде в их сторону они и вовсе испарятся вместе со своими инструментами.

– Кто заказал музыку? – Макс повернулся к Косте.

– Ты меня спрашиваешь? – Костя посмотрел заплаканными глазами на друга, ткнув себя указательным пальцем в грудь.

– А кроме нас с ними, – он кивнул в сторону музыкантов, – здесь больше не у кого спросить. Вряд ли это Алиса. Она классическую музыку при жизни не особо как-то.

– Честно говоря, не знаю. Наверное, входило в, как это правильнее сказать, в перечень услуг. Я, как ты и просил, договорился о максимально расширенной… – тут он закашлялся.

– Программе похорон, – подсказал Макс и несколько раз ударил товарища ладонью по спине.

– Ну, если так можно выразиться, – Костя наконец откашлялся. – Видимо, туда входят и услуги похоронного оркестра.

– Услуги тайской массажистки туда не входят? – Макс покрутил головой. – Шея затекла очень. Что они играют? Надеюсь, что не Джона Кейджа.

– Кого? – не понял Костя. – По-моему, это Гендель, или Гайдн, но я могу ошибаться.

– А я больше не могу. Давай, пусть финалят, где распорядитель или как его там – зови его, скажи, что мы попрощались.

– Как скажешь. – Костя коротко кивнул и быстро пошёл к входу, где за дверью ждал сотрудник, руководивший процессом кремации. Макс стоял в паре метров от гроба. Хоронили в закрытом. Цветы на крышку вместо него положил его друг детства Костя. Макс больше не мог и не хотел не то что смотреть, но и подходить близко к тому, что осталось от его жены. Ему с лихвой хватило всего этого два дня назад. Следователь оказался парень молодой и оттого ещё дотошно и рьяно исполняющий свои непосредственные обязанности: заставил Макса три раза приезжать на опознание того, что осталось от тела, снова и снова указывая патологоанатому на еле видимые внешние приметы того, что указывало бы на причастность этих конкретных фрагментов к его жене. Шутка ли – две машины, одна из которых всмятку под бензовозом. Столб гари, вызванный пожаром, несмотря на сильный ветер в этот день, был виден на расстоянии километра. И ни одного свидетеля. Она была не одна. Возвращалась с любовником с его дачи. Макс догадывался, но до конца не верил и не следил за женой, но подозревал именно этого мужика. Они работали вместе. Трасса, пять тридцать утра, воскресенье. Два трупа в машине. Теперь всё сошлось, но предъявить можно было теперь только лишь себе. За то, что не удержал жену. Или за то, что оказался дурачком, у которого жена ходила налево, а он пытался жить так, как будто ничего не происходит. Он выплакал все слёзы, тогда, неделю назад. Примерно в это же время у него больше не осталось в душе теплоты, эмпатии и каких-либо вменяемых планов на существование. Тот факт, что его жизнь в тот момент закончилась и началось именно что существование, он принял как самый подлый удар в спину от судьбы и Бога. Открыв последний раз дверь своей души, он указал им на выход. Они покорно вышли, и с тех пор она больше не открывалась. Ни для кого. Несуществующим родственникам жены повезло: были бы они живы, на похороны Макс не позвал бы ни одного из них. Собственным родителям он ничего не говорил несколько дней. Он просто не понимал, как и зачем. Не видел смысла. Не смог переубедить его даже лучший друг детства, которого всё же пришлось позвать. Да и аргументы за были весомы, как-никак. Мало того, что он дружил с его женой, так ещё и взял на себя все организационные обязанности, которые Макс молча и с благодарностью ему делегировал. Про любовника не сказал вообще никому. А зачем, если даже собственная жена не удосужилась при жизни поставить его в известность? Или просто не успела? На вопрос следака, ведущего дело: «Кто это?» – ответил коротко и лаконично: «Хуй знает. Первый раз вижу». Следак понимающе вздохнул и вопросов больше не задавал.

Самого физически мотало, а поток мыслей как будто остановился и превратился в твёрдую, остроугольную песчинку, словно те, что, попадая в раковину, начинают резать и царапать моллюска изнутри, причиняя ему невыносимую боль, отчего тому ничего не остаётся, как выделяя слизь, превратить её в гладкую, драгоценную жемчужину. Слёз и соплей за последние дни Макс выделил предостаточно, но песчинка не собиралась сдаваться. С каждым мигом она росла, являя собой воплощение всё заполняющей пустоты, а своими острыми как бритва краями уже будто пролезла наружу, и Макс физически ощущал, как об них уже режутся его друзья и близкие.

– Я понимаю, – говорил ему Костя накануне похорон, когда они вдвоём сидели в его загородном доме на веранде и пили водку. В пустую квартиру Макса не несли ноги, и он четвёртый день, изображая тень отца Гамлета, бесшумно находился у друга, пугая своей тяжёлой молчаливостью хозяйского пса – тот будто чувствовал эту его песчинку пустоты. – В психологии это называется защитной реакцией организма. Когда уже нервная система не справляется. Я вот, например, в подобных ситуациях засыпаю.

– В подобных ситуациях? А я думал, что ты не женат! Где, говоришь, твоя похоронена?

Костя молча вздыхал и наливал другу очередную стопку:

– Я только прошу тебя: сильно не напивайся, а то…

– А то что? Не пустят на кладбище? – пьяно смеялся Макс.

– Надо выглядеть пристойно, как бы там ни было. Что бы сказала Алиса, увидев тебя с бодуна в такой день?

– Я не знаю, поехали, спросим – морг открыт до десяти.

– Макс, ты перегибаешь, слышишь? Это уже за гранью!

– За гранью? У меня жена умерла, если ты не заметил. Практически ничего не осталось. Всё, что мне оставили вместо неё, – почти бесформенный кусок мяса. Я еле опознал. Остальные участники аварии мертвы. Что на самом деле случилось и кто виноват, я уже не узнаю никогда. Но то, что я знаю, так это то, что мне сорок пять, и всё, что я запланировал на вторую часть жизни, напрямую было связано с ней. Всё, что я делал, было для неё. Я жил для неё. И любил в этой жизни только её. Она была её смыслом. А теперь его нет. Нет смысла, нет жизни, нет жены – остались только вопросы без ответа, – он взял бутылку и, прилично выпив из горла, замолчал.

– У тебя есть родители, – сказал Костя и тут же понял, что сказал что-то то ли глупое, то ли странное в этой ситуации.

– У них уже давно нет меня. Ты же прекрасно знаешь, что мы практически не общаемся.

– Я сейчас скажу банальную вещь, но время лечит, и это действительно так.

– Серьёзно? – Макс устало и грустно посмотрел на друга. – Время ни черта не лечит. Всё, что оно может, – это только отбирать: здоровье, молодость, деньги, надежды. Может отобрать самое дорогое. И раны на сердце со временем заживают, да, но не так, как бы этого хотелось. Они рубцуются, становятся глубже и уродливее, настолько, что их видно за версту. Как на дереве ножичком сердце вырезать – видел, как оно через десять лет выглядит?

– В кино видел, – кивнул Костя.

– В кино он видел, – Макс встал из-за стола, взял с него нож и зашагал на слабоосвещённую полянку, посредине которой на участке Кости одиноко росла яблоня.

– Что ты задумал? – тот привстал в попытке рассмотреть, что делает его друг.

– Уже ничего, – Макс отошёл от дерева – на его стволе красовался свежевырезанный могильный крест. – Вот, через лет десять посмотришь, на что будет похоже.

– Ну, стоило портить дерево, да?

– У меня жизнь медным тазом накрылась, а ты о какой-то яблоне переживаешь. Яблоки с неё небось кисляк галимый.

– Жизнь у тебя чем-то там накрылась? Она у тебя продолжается, она у тебя есть! – вскипел Костя. – А вот Алису уже не вернуть. Вот у кого судьба отняла всё! Никто не отрицает того, что тебе сейчас херово, до невозможности плохо. Плохо так, что хоть в петлю лезь! Но ты, в отличие от неё, стоишь сейчас здесь передо мной! Соберись уже, наконец, и проводи ту, кого ты так любишь больше жизни, в последний путь достойно! Она это заслужила. Она смотрит сейчас на тебя, и поверь: то, каким она сейчас тебя видит, ей совсем не нравится!

– Дурак ты, Костик, – Макс вернулся к столу и, сев, налил обоим. – Никто ни на кого не смотрит. Нет никого. И любить больше некого.

На самом деле Костя хорошо понимал, о чём говорит его друг. Макс познакомился с Алисой, когда ему было уже под сорок. До их встречи он был в очень деструктивном браке, много пил, забил на карьерный рост, и можно было с полной уверенностью сказать, что жизнь его катилась под откос со стремительной скоростью. Он практически растерял друзей и веру в себя. Почему так произошло? Ну, вот как-то само собой и произошло. Очень естественно и постепенно, а оттого незаметно для самого Макса и его окружения. Был себе нормальный, здоровый и компанейский мужик, а тут бац – и интроверт без перспектив с третьей стадией алкоголизма. Вороньё уже клацало своими чёрными клювами, чтобы прокаркать свою прощальную воронью песню на его дешёвом, всеми забытом и покрытом мхом и грязью надгробии, как на горизонте его закатывающегося тусклого солнца появилась Алиса. От их первого секса до штампа в паспорте прошло менее полугода. Они оба спокойно и быстро развелись со своими половинками, буднично съехались, целенаправленно и вдумчиво расписались и зажили новой, пусть и довольно потрёпанной в психологическом плане ячейкой общества. Обрели ли они наконец счастье? Безусловно, да. Счастье человека, который нашёл своё и успокоился. Они оказались именно что свои друг другу; по крови, по темпоритму, по увлечениям и отвлечённостям, по направлению взгляда в жизненном пути. Их внутренние дети агукали и играли друг с другом, а Алиса с Максом гадали, кто они больше друг другу – друзья или любовники? Или всё же соратники по бездарно угробленной первой половине жизни? С момента их встречи всё, что было до, стало выглядеть именно что бездарным, странным и нелогичным. Так, наверное, правильно и происходит со многими, если не со всеми – всё новое кажется хорошим, а всё старое – ну, такое себе. Макс был спокоен и счастлив. Именно в этой последовательности. Возможно, он был счастлив от того, что спокоен, и это немного портило всю картинку, но он предпочитал гнать от себя мысли подобного толка – какая, в сущности, разница, что является причиной, когда следствие тебя полностью удовлетворяет? И к тому же в данном уравнении от перемены мест слагаемых сумма профита уж точно не менялась. Макс очень хотел верить, что Алиса испытывает примерно то же, что и он, и на это указывали многие как внешние, так и внутренние факторы, но что там в женской голове на самом деле – одному чёрту известно. Не Богу – тот в понимании Макса не мог быть любителем апории.

А потом всё закончилось. Психолог, к которому Макс периодически захаживал после того, как бросил пить, предупредил его, что партнёр не может и не должен быть моральным костылём – эта формула изначально неверна. Макс понимал это ясно и, насколько это возможно, был автономен и независим, объясняя и даже требуя такого подхода к жизни и от Алисы. Но, споткнувшись, он всё равно упал – чувство локтя и слаженность чеканного шага никто не отменял. Распластавшись, он хотел было оттолкнуться и встать, несмотря на то что при падении душа разбилась вдребезги, но мгновенно ощутил, что отталкиваться банально не от чего. Когда вселенная уходит из-под ног – чёрт его знает, что делать дальше. Одним словом, мы уже не в Канзасе, Тотошка.

– Пусть дурак, – пьяно согласился Костик, – я и не настаиваю на обратном, но вот скажи: чем мне тебе помочь? Я правда, искренне хочу это сделать!

– Правда хочешь? – переспросил друга Макс. Тот кивнул головой и сдавлено икнул.

– Тогда помоги мне с одним делом, – предложил он.

– С любым, Макс, с любым – что конкретно надо, ты скажи, и я всё организую и порешаю.

– Ну, тогда наливай и записывай, ты писать-то ещё в состоянии, да? Ну вот и отлично – там будет много букв.

В пятом часу утра подмосковное солнце выглянуло из-за горизонта. К этому времени Макс с Костиком исписали не один лист. Костик назвал этот план замечательной поэзией, в которой нет смысла.

– Действительно, – прихлёбывая горячий кофе вперемешку с коньяком из походной жестяной кружки, констатировал он, – продать всё и улететь. Почему не план, такой себе, я бы сказал, нормальный даже. Для человека, который, я даже не знаю, решил покинуть Лас-Вегас? Но ты не Николас Кейдж.

– Я лучше, – щурился Макс от первых солнечных лучей. – Я – Макс Коппола. Я не играю роль, я доигрываю жизнь. Но чтобы красиво спиться и умереть в Лас-Вегасе, нужно для начала какое-то время там экзистенциально пожить, а мы с тобой – кстати, а где мы?

– У меня на даче!

– Нет, место это как называется? Деревня эта.

– А, понял – Пустое Рождество.

– Прямо вот так называется?

– Вот так, да.

– Нормально.

– Я тоже так думаю. А куда лететь-то собрался? Я за пару-тройку месяцев, ну, может, чуть дольше, всё, что ты просишь, сделаю. Не горит с ответом, но ты думай, дело-то такое!

– Думай ты. Куда взбредёт тебе в голову меня отправить – туда и полечу. Или поеду. Не хочу сейчас об этом думать.

– Ну, хорошо, как скажешь. А сам-то чем займёшься в это время?

– Ясно чем – буду пить. И ждать. Такой вот план.

– Надёжный! – грустно улыбнулся Костик.

– Как швейцарские часы!

Макс смотрел на непобедимое, вечное солнце, встающее из-за горизонта, и одна простая, но очень неприятная мысль заполняла его сознание, как этот утренний холодный свет заполнял всё вокруг него.

«То, что я пытаюсь убить внутри себя, – думал он, – в какой-то момент непременно объективизируется и начнёт преследовать меня уже во внешнем мире. Ограничиться сменой декораций вряд ли получится. Не убежать от себя, да? Похоже, что нет. Да и отсюда не убежать. Ну, пробьёшь головой стену – что ты будешь делать в соседней камере? Хороший, блядь, план. А есть другой? Ладно, попробую, не получится – сдамся. Сдаться можно в любой момент. Для того чтобы сдаться, не обязательно куда-то ехать. Но оставаться на месте – тоже не вариант. Хорошо, хорошо, пусть это будет недоформулированная недосказанность. Можно так? Я умер для мира, осталось умереть для Бога. Так можно?»

– Что можно? – спросил Костик.

– Я что-то сказал вслух? – несильно удивился Макс.

– Ты спросил: «Так можно?».

– А, водки можно ещё?

– Почему нет, нести бутылку?

– Бутылку. И знаешь что? Ветер вроде бы стих. Пошли-ка на реку – встретим рассвет там.

– Только в воду не заходим – мы же в дрова!

– Дрова не тонут! Не ссы: обещаю, что плавать не буду.

– Вот только я не уверен, есть ли тут поблизости река – я же недавно отстроился, местность ещё не до конца изучил.

– Пойдём, – Макс встал. – Всегда должна быть река. Хотя бы условная.

Позвякивая пакетом с бутылками, они, пошатываясь, устремились в туманную дымку ближайшего оврага, ведущего если и не к реке, то к какой-нибудь заброшенной избе-старухе, что челюстью порога жуёт пахучий мякиш тишины. В итоге они набрели на одну из них, где молча напились до беспамятства, так и не узнав, есть ли в Пустом Рождестве река. Пусть и условная.

Япония. Префектура Коти. 1920 г.

Акаматцу заложил крутой вираж на сто градусов, не понижая скорости, в надежде сбросить преследователя с хвоста, но вражеский биплан и не думал отставать. Видимо, за штурвалом сидел настоящий ас – он надавил на гашетку, и Акаматцу физически почувствовал, как левое крыло его стальной птицы прошила пулемётная очередь. Биплан качнуло, и он мгновенно завалился на бок. Стрелка барометрического высотометра дёрнулась и стала медленно сползать справа налево. «Почему я теряю высоту, – подумал Акаматцу, – ведь двигатель и винт не задеты?» Он дёрнул штурвал на себя и влево, но машина не отреагировала на его приказ. Быстро глянув в треснувшее зеркальце, увидел, что хвостовой тросик перебит и его конец болтается сам по себе в восходящих потоках воздуха. «Хорошо, а если вот так?» – подумал он и перевёл тумблер двигателя в режим ОХЭ. Пару секунд ничего не происходило, а затем, будто захлебнувшись в воде, мотор булькнул пару раз и утих. Лопасти винта ещё какое-то время вращались по инерции, пока окончательно не остановились в вертикальном положении. То ли от внезапно нахлынувшей тишины, то ли от того, что биплан, перейдя в режим планирования, стал резко терять высоту, у Акаматцу заложило уши. Внизу до горизонта расстилались рисовые поля его родного острова. Чуть впереди виднелся небольшой водоём, обрамлённый зарослями камышей. Акаматцу закрыл глаза и, отпустив штурвал, скрестил руки на груди. «Быть предначертанному, – подумал пилот. – Пусть ветер несёт меня, а судьба укажет ему направление». На несколько мгновений в мире не осталось ничего, кроме стука его сердца и свистящего шуршания, рождающегося при столкновении воздушных масс, гонимых ветром, с телом его крылатой машины. На мгновенье ему больше всего захотелось, чтобы мир так и состоял из этих двух звуков, но через пару секунд биплан плавно коснулся ледяной резиной шасси земли и, прокатившись по молодым побегам риса метров пятьдесят, въехал в камышовые заросли, остановившись в нескольких метрах от воды.

– Акаматцу! – услышал он знакомый голос. – Акаматцу! – голос у бабушки низкий и надломленный, но не старый. – Акаматцу! Маленький плут! Ты не камышовый кот – вылезай и беги сюда, пока тебя не вытащила оттуда за уши твоя мать!

Акаматцу открыл глаза и потрогал руками свои уши. «Не самые красивые, наверное, немного торчат, – подумал он, – но без них как же? Если ма будет за них тащить, непременно их оторвёт, а без ушей Кимацу никогда не обратит на меня внимание! Делать нечего – надо сдаваться».

– Я выхожу, но это моё решение! – он попытался придать своему голосу басовитость и решительность, какую только можно было придать ему в десять лет.

Высунув лопоухую и коротко стриженную голову из камышовых зарослей, густо расплодившихся вокруг пруда, он прищурил раскосые глаза на палящем солнце и, увидев бабушку в проёме сёдзи, на карачках выполз из кустов. Отряхнув от сырой земли колени и ладони, он поднялся во весь рост. На Сикоку только закончился сезон дождей, и, пока Акаматцу прятался, весь до нитки промок и испачкался – в таком виде он и вправду походил на нашкодившего кота, которого силком вытащили на свет из засады.

– Что ты там делал, негодник? – Морико вышла на террасу и лукаво посмотрела на внука.

Он рос, как стебель бамбука в чаще леса под вечным дождём, быстрым и диким, но весёлым и лёгким, и напоминал ей саму себя в детстве, оттого она никогда не могла сердиться на внука по-настоящему. Дочь мало занималась воспитанием сына – вечно пропадая на работе, она одна, по сути, обеспечивала всю их семью, а его отец – уж лучше и не думать об этом неудачнике. Она не одобрила выбор Реико тогда, одиннадцать лет назад, не понимала, почему та до сих пор не развелась, но не особо лезла со своим мнением, осознавая, что чужие отношения, хоть и касающиеся родной дочери, – не её ума дело. Пускай сами разбираются. Тем более что зять практически не появлялся дома, вечно шляясь в свободное от работы время по портовым кабакам, и не тревожил ни их, ни сына, а возиться с внуком Морико было легко и в радость, если, конечно, не сильно обращать внимание на то, что мелкий бесёнок с каждым годом всё больше и больше становился похож на своего никчёмного папашу как внешностью, так и характером.

– Через час вернётся твоя мать, – Морико шутливо погрозила внуку пальцем. – Умойся, переоденься и иди в дом – время обеда. Я сервировала тебе в ближней комнате.

Сегодня, как, впрочем, и всегда, на обед Морико приготовила клёцки из желудёвой муки, сваренные в овощном отваре из трав и кореньев, щедро сдобренные морской солью.

– Я хочу рис! – требовательно сказал Акаматцу, подойдя к бабушке и учуяв носом запах её такой знакомой, до отвращения однообразной стряпни.

– А я хочу, чтобы ты был послушным мальчиком! – ответила она ему и потрепала по торчащему ёжику волос. – Рис будет на ужин. Рис и рыба. А теперь: марш умываться!

Акаматцу понуро поплёлся к умывальнику.

– Что ты делал в камышах, маленький бесёнок? – спросила Морико, наблюдая, как внук плещется и фыркает над чашей. – Или юному самураю не пристало, что на него пялятся, когда он омывает своё героическое лицо?

Её смех разнёсся по их скромному минке.

– Я не самурай, а лётчик! – щёки Акаматцу раскраснелись от ледяной воды. – Мой биплан был подбит белыми демонами над Харбином, но я умудрился посадить его у нас во дворе, в камышах рядом с прудом!

– Как же ты долетел от Харбина до Сикоку? Это же очень далеко! – взмахнула руками Морико и протянула ему полотенце.

– Ничего ты не понимаешь, ба! – Акаматцу вытер лицо и, недоумевая, посмотрел на бабушку. – Я лучший лётчик в Японии! Они попали мне в левое крыло три раза, но мне хватило сил выполнить боевую задачу!

– Ты мой маленький фантазёр, – она забрала у него полотенце и, взяв за руку, повела в комнату, где на маленьком тейбуру, стоящем посредине старого татами, оставшегося им ещё от прадеда, она сервировала ему скромный даже по местным меркам обед.

– И кто такие эти белые демоны?

– Как кто – русские, ба! У Кимацу отец борется с Антантой, только я, если честно, не очень понимаю, что это слово значит, – ответил Акаматцу с набитым ртом. – Он лётчик, смелый и отважный, и я хочу быть таким же, как он!

Морико внимательно и грустно посмотрела на внука. Вряд ли желание понравиться Кимацу, подражая её отцу, объясняло интерес внука к самолётам. Она отлично помнила, что, как только внук появился на свет, вместо того, чтобы возвестить об этом событии мир младенческим криком, он неожиданно для всех протянул свои маленькие пухлые ручки со сжатыми синими кулачками к небу и протяжно загудел. Что это был за гул и что он сжимал в ручонках, Морико поняла много позже, а тогда никто не обратил на это особого внимания. Но знаки судьбы на то и знаки судьбы, и не придавать им должного значения – непростительное легкомыслие со стороны человека. Люди могут часами разглядывать косточку от персика и даже посвятить ей хокку, забывая о том, что помимо смерти на земле есть ещё и жизнь. Какая-никакая, но есть.

– Чтобы стать лётчиком, нужно долго и много учиться управлять воздушными машинами, а я пока не разглядела в тебе усердия и стремления что-то доводить до конца. Разве что пропадать где-то с Кимацу целыми днями ты мастак. Кстати, ты видел её сегодня?

– Нет, бабушка, – ответил Акаматцу. – Её отца вчера отпустили с базы домой на выходные, и поэтому сегодня я летал один.

– Ешь! Закончишь – вымоешь всю посуду. И не спорь – самураю не положено, а лётчику не зазорно!

Она вышла из комнаты, тихо закрыв за собой дверь, оставив внука один на один с его трапезой, как и полагалось.

Огромный шар солнца повис во влажном мареве воздуха и подрагивал в его раскалённой пустоте. Морико сидела на маленькой старой ятай и глядела своим тихим усталым взглядом в сторону дороги, уходящей в город. Акаматцу давно доел свой обед и принялся за уроки, заданные на понедельник, а дочь всё ещё не вернулась с рынка, где работала разносчицей чая и онигири. Морико смотрела то на дорогу, то на кроваво-красное солнце и седым загривком своих старушечьих волос чувствовала беду – Реико никогда не задерживалась на рынке, а зачастую и вовсе возвращалась раньше из-за отсутствия спроса на её нехитрый товар. Морико была уже готова встать и идти ей навстречу, но не решалась оставлять неусидчивого внука одного в доме. «Если солнце коснётся горизонта, а Реико ещё не появится – пойду, – решила Морико. – Ничего с мальчишкой не случится. С его фантазией ему не до домашних шалостей – летает в облаках на выдуманном биплане и не до земного ему, это уж точно». Она улыбнулась своим мыслям и привстала со скамейки – по дороге к дому шла дочь. В руках у неё были плетённые из конопли сумки с рыбой и рисом. Морико удовлетворённо вздохнула, будто старушка Фудзи освободилась от окутавших её вершину грозовых облаков, и степенно, не выдавая волнения, маленькими шагами пошла навстречу дочери.