- -
- 100%
- +
Реико была миниатюрной тридцатилетней девушкой с огромными пустыми глазами и копной русых волос, доставшихся ей по наследству от отца-англичанина. По скупым рассказам матери о нём, она знала только, что он был путешественник, что та влюбилась в него без памяти, а он, как и полагается настоящим обольстителям, исчез, как только узнал о том, что та беременна. На память не осталось даже фотокарточки, только его цвет волос да резкий характер.
– Сегодня ты припозднилась, всё в порядке? – спросила Морико, подойдя к дочери.
– Прости, мама, по дороге повстречала Саяку, её муж вернулся, – Реико опустила голову.
– Акаматцу рассказал мне, что ему дали увольнительную и они наконец проводят эти выходные всей семьёй.
– Мама, – Реико посмотрела на мать, и из пустоты её глаз брызнули слёзы, – он вернулся без ног.
– Без ног, – повторила Морико тихо. – Значит, насовсем. Калекой. Саяка сказала тебе, как это перенесла Кимацу?
– Тебя не волнует, как себя чувствует Саяка? – Реико удивлённо подняла брови.
– Саяка взрослая женщина и знала, на что идёт, выходя замуж за военного, – спокойно и рассудительно ответила мать, – а Кимацу – ни в чём не повинный ребёнок, как ты не понимаешь этой разницы? И ничего удивительного, что меня в первую очередь волнует душевное состояние маленькой девочки!
– Ты права, мама, конечно, – помолчав, ответила Реико. Они медленно двинулись по дороге в сторону дома. – Её я не видела, но думаю, что ей очень нелегко. Она так любила отца.
– Не неси чушь, я не узнаю тебя! Почему ты говоришь о её чувствах в прошедшем времени? Она любит его и будет любить… – она чуть не произнесла «калекой», но вовремя осеклась, – теперь таким. Саяка рассказала тебе какие-нибудь подробности? Как это произошло?
Морико как бы невзначай на ходу забрала одну из сумок с едой из руки дочери и аккуратно перекинула её через плечо, и они медленно пошли по направлению к их дому.
– Его самолёт подбили в бою. Это всё, что я знаю. На базе, к которой он приписан, выделили деньги на лечение, но сумма смехотворная, а пенсию по инвалидности начнут выплачивать нескоро. К тому же Саяка вновь беременна, ты знаешь, и не сможет в ближайшем будущем выйти на работу.
– Человек ноги потерял на войне, а вы иены считаете, – покачала головой Морико. – Современное поколение не перестаёт меня огорчать.
– Как ни странно слышать это от тебя, мама, уже как два года не работающей и сидящей…
– На твоей шее? Я могу завтра же устроиться прачкой к господину Танаги, а ты сама будешь заниматься воспитанием и досугом сына и выстирывать в пруду от мочи штаны твоего мужа, когда он в очередной раз решит осчастливить нас своим появлением!
– Не трогай Мидзуэ, прошу тебя! Мы виделись на днях и…
– И он был с очередной китайской шлюхой?
– И он подписал документы на развод.
Они подошли к дому и остановились у порога. Морико забрала вторую сумку у дочери:
– Иди переоденься и отдохни, а я пока займусь продуктами и подумаю, как лучше преподнести эту ужасную новость Акаматцу. Мальчик должен знать, как вести себя, когда встретится с Кимацу.
«Если бы я сама понятие имела, что должен сказать мальчик девочке, чей папа вернулся со службы без ног! – думала Морико, умело разделывая рыбу, – вот же непутёвые дуры – что Саяка, что Реико! Одна выбрала себе в мужья военного, вторая – ходока и пропойцу. Уж лучше как я – одна, зато голова не болит. Нет толку от современных мужчин – одни неприятности».
– Реико! – позвала Морико дочь.
– Да, мама? – в комнату вошла Реико и села рядом с разделочным столом. Она успела принять душ и облачиться в наоми голубого цвета. На мокрых волосах она соорудила тюрбан из большого вафельного полотенца на манер турецких головных уборов.
– Пусть Акаматцу при встрече с Кимацу ведёт себя так, как если бы ничего не знал про её отца, а ты и не говори ему ни слова про случившиеся с её отцом, поняла? – Морико посмотрела на дочь, не переставая орудовать ножом. – Кимацу, если захочет, сама расскажет ему всё, что посчитает нужным. И если посчитает. Они хорошие дети и прекрасные друзья – не будем мешать их детскому щебетанию нашим взрослым карканьем. Наши взгляды на вещи, может, и верны зачастую, но не всегда уместны, уж я-то знаю. Ты поешь?
– Устала сегодня очень, нет аппетита, да и эта встреча с Саякой… Совсем не могу прийти в себя.
– Я думала, тебя больше заботит собственная судьба, чем чьи-то отсутствующие конечности, – Морико села напротив дочери, поставив перед собой миску с рисом и доску с тонко нарезанными аккуратными маленькими ломтиками тунца.
– Мидзуэ, ты сказала, подписал документы, и теперь вы спокойно сможете развестись? Прости меня, но это замечательная новость! Я молчала всё это время, но теперь…
– Мама! Я прошу тебя и впредь не говорить на тему наших с мужем взаимоотношений! То факт, что он ведёт такой образ жизни… Ты же знаешь, в этом есть и моя вина.
– Ну, это только мнение Мидзуэ, которое он навязал тебе и всем вашим знакомым. Слабый человек, неудачник. Всю жизнь посвятил бутылке и ветру. Что толку от изучения ветра? Любому дураку понятно: дует себе оттуда туда. Иногда сильный, иногда слабый. Иногда его вообще нет. Семьёй заниматься надо, а не ветром. За ветер не платят! Он сам выметет последнюю монету из дома! Что он для него? Зачем он ему?
– Может, ты сама у него спросишь?
– Найдёшь его! Он сам, как свой чёртов ветер, за хвост не поймать! Тьфу! – она картинно закатила глаза. – Закончим разговор. Хватит на сегодня негативных эмоций. Поешь, наконец, и уложи сына.
Реико не стала спорить с матерью и взяла в руку палочки. Они поели молча – каждая думала о своём. После трапезы Морико ушла мыть посуду, а Реико, поблагодарив ту за ужин, заглянула перед сном к сыну. Акаматцу уже расстелил футон и, лёжа на нём, игрался с маленькой деревянной фигуркой самолёта, подаренной ему дядей.
– Как прошёл твой день, мой маленький лётчик? – она села рядом с его кроватью и погладила сына по руке.
– Я сегодня летал, меня подбили, но я смог удачно приземлиться, и знаешь что, мама?
– Что, мой маленький герой?
– Я посадил свой биплан у нас во дворе! Он спрятан в высокой траве рядом с прудом!
– Уверена, что там он в безопасности! – улыбнулась она, глядя на сына.
– Завтра придётся заняться ремонтом крыла! – рассказывал ей о своих планах Акаматцу, не прекращая пилотировать маленький деревянный самолётик.
– Прежде всего, завтра у тебя школа. Ты выполнил домашнее задание?
– А как же, ма!
– Молодец! Если ты по-настоящему хочешь стать лётчиком, тебе надо много и усердно трудиться!
– Я знаю, ма! Я обещаю тебе, что хорошо выучусь на лётчика и ты будешь смотреть на меня снизу и гордиться! Но я никогда не улечу от тебя насовсем, как папа, ведь он скоро улетит от нас навсегда, правда?
– Кто тебе сказал такое? – удивилась Реико.
– Соседка говорит, что он не хочет больше быть отцом нашей семьи.
«Слухи летят быстрее утреннего ветра, – подумала Реико, – а может, и сам Мидзуэ растрепал по пьяни. Он может».
– Мама?
– Да, дорогой?
– А бывают большие сверкающие самолёты с людьми и животными внутри?
– Никогда не видела таких. А ты?
– А я видел.
– И где же?
– Во снах. Он часто снится мне – сон, в котором два человека и лисица летят в огромном сверкающем самолёте навстречу солнцу.
– И куда же они летят?
– Человеки не знают, что летят прямиком к солнцу, чтобы сгореть в его пламени, а лисица показывает им золотую нить. Эта золотая нить – моя жизнь.
– Как ты понял это?
– Не знаю, – пожал плечами Акаматцу. – Просто понял.
– Какой необычный сон, – Реико погладила сына по щеке и недоверчиво посмотрела на игрушечный самолётик. – Когда он тебе снился?
– Вчера. И позавчера. И позапозавчера. Он мне очень часто снится, практически каждую ночь!
– Это не плохой сон и не страшный, просто странный. Так бывает, но на смену одним видениям придут другие. Светлые и добрые. Не заигрывайся слишком, завтра рано вставать, ты же знаешь. Засыпай, а я пойду проверю, что ты там насочинял.
Она поцеловала сына в лоб, встала и вышла в смежную комнату, тихонько закрыв за собой полупрозрачную дверь.
Реико не осилила проверить и трети – усталость дала о себе знать. Она так и уснула, уронив голову на тетради сына, отдавшись беспорядочному потоку сумбурных и тревожных мыслеформ, и проспала в неудобной позе за столиком до самого утра. Всё её маленькое тело болело, когда они после скудного завтрака шагали с сыном по пыльной деревенской дороге: она – на рынок, а он – в дневную школу. Реико держала Акаматцу за руку, в другой он сжимал маленький деревянный самолётик. Идя рядом с мамой вприпрыжку, он как будто хотел, наконец, оторваться от земли и улететь в утреннее небо, но попытки были тщетными, и лишь его тяжёлая сумка с тетрадями и учебниками, смешно ударяя его по спине, взлетала в воздух при каждом его шаге и неизменно падала вниз, будто груз, притягивающий к земле.
– Можно после школы мы поиграем с Кимацу у нас в саду? – спросил Акаматцу.
– Конечно, если она будет не против.
– Она мой штурман и любит со мной летать, почему она может быть против?
Реико не нашла, что ответить. Они дошли до развилки, на которой и попрощались; Акаматцу побежал в сторону школы, а она, постояв ещё минуту и глядя в спину удаляющемуся сыну, быстро зашагала в другую сторону.
Придя в школу, Акаматцу, к своему удивлению, не застал там Кимацу. Все мучительно долгие уроки он ёрзал на стуле, протирая свои выцветшие шорты в ожидании окончания последнего, и когда пожилой учитель, вытирая с доски последнюю задачку по арифметике, наконец сказал, что класс свободен, Акаматцу первым пулей вылетел из здания школы и что есть мочи побежал по направлению к дому Кимацу, напрочь позабыв о том, что на дорожной развилке у старого дуба его должна ждать бабушка. Добежав до места, он долго не мог отдышаться, а когда перевёл дух и успокоил разум, подошёл к двери и тихо, но настойчиво постучал три раза. Через некоторое время ему открыла мать Кимацу.
– Чего тебе? – Акаматцу обратил внимание, что выражение лица у Саяки было потерянное, а глаза красные, как будто она проплакала долгое время.
– Добрый день, госпожа Игараси, а Кимацу дома? Она не пришла сегодня в школу. С ней что-то случилось? Могу я её увидеть? – затараторил он от волнения и нетерпения.
– Подожди, – она скрылась в темноте дома, и Акаматцу услышал, как мать зовёт дочь. На пороге показалась Кимацу. Она внимательно посмотрела на Акаматцу и взяла его за руку.
– Пойдём, – сказала она. – Хорошо, что ты пришёл. Мама оставила меня дома, но я больше не хочу сегодня быть здесь.
– Куда пойдём? – осторожно спросил Акаматцу. Он обратил внимание, что взгляд Кимацу изменился, но вот что это за изменение, в свои десять лет он, конечно, понять не мог. Увидел бы её тогда любой посторонний взрослый, он несомненно бы сказал, что у девочки очень взрослый, выцветший и не по годам всё понимающий взгляд.
Держась за руки, всю дорогу они шли молча; Акаматцу – потому, что видел и чувствовал, что что-то случилось, но не понимал, как начать разговор, Кимацу – оттого, что не знала, стоит ли вообще говорить с Акаматцу о том, что произошло. Хотя рассказать очень хотелось, да и мать не запрещала, по крайней мере, ничего не говорила ей об этом. Дуб на развилке их деревенской дороги был величественен и стар; его могучий, плотно скрученный ствол был огромен в толщину и достигал десяти метров в высоту, а под его густой кроной могли бы укрыться от палящего августовского солнца не менее двадцати человек. Первые ветки росли достаточно низко от земли, и Акаматцу, легко вскарабкавшись наверх, уселся, свесив ноги, на одной из них. Кимацу села на землю, прижавшись спиной к стволу и повернувшись лицом к той части дороги, которая вела к дому Акаматцу. На секунду ей показалось, что недалеко на ней она увидела женский силуэт, но он быстро растворился в мареве исчезающего дня.
– Кажется, только что я видела на дороге твою бабушку, – сказала Кимацу.
– Я никого не вижу, – он посмотрел вдаль сквозь руки, сложив их наподобие подзорной трубы и поднеся к правому глазу. – Почему тебя сегодня не было в школе? Ты заболела? Ты не выглядишь больной! – Акаматцу свесился с ветки и смотрел сверху вниз на голову подруги с идеально ровным белым пробором точно посередине головы.
– Папа вернулся, ты знаешь, но у него теперь нет ног, – сказала она.
– Что случилось с его ногами?
– Отрезали в военном госпитале.
– Он больше не сможет летать?
– Он больше не может ходить.
– Плохо, конечно, но зато он не сможет от вас уйти. Как наш папа.
– Почему он ушёл? – спросила Кимацу.
– Он ме-те-о-ро-лог, – по слогам произнёс Акаматцу, – и считает, что ветер – самое главное в мире. Он несёт на себе судьбы людей, сталкивает их друг с другом. Или наоборот – делает так, что они могут никогда и не встретиться.
– Здорово! – с восхищением воскликнула Кимацу.
– Ничего хорошего, – помрачнел Акаматцу, – бабушка говорит, что не в сказки надо верить, а деньги зарабатывать.
– Ему мало платят?
– Бабушка говорит, что ветром все деньги из дома унесло, а из папиной головы – ум. Он часами сидит рядом с очень сложной машиной, которая ему всё про ветер рассказывает. Ну, не рассказывает – пишет. На карточках.
– А твоя мама, она верит в папин ветер?
– Она верит бабушке. Бабушка говорит, что, если папа в чём-то и прав, так это в том, что его ветер разнёс в разные стороны их с мамой души.
– Ну а ты?
– А что я? Я решил стать повелителем ветра, чтобы он никогда не разделил наши с тобой души.
– И как ты собираешься это сделать? – Кимацу с интересом посмотрела на него.
– Стану лётчиком! Буду летать выше ветра! Оседлаю его и, – он взмахнул рукой, – подчиню себе!
– Но ветер создали боги, – озадачилась Кимацу, – ты хочешь пойти против них?
– Невозможно! – отрезал Акаматцу. – Но есть одна хитрость.
– Какая?
– Самому стать одним из них, ну, или приблизиться к ним. И железная птица сможет мне в этом помочь.
– У моего папы ничего не получилось, и боги наказали его.
– Я же не твой отец.
– А ты не свой. Не вижу ничего плохого в ветре. Ветер приносит тучи и дождь, когда они так нужны.
– Когда я стану его начальником, дождя будет столько, сколько попросишь, – гордо пообещал Акаматцу и повис на ветке вниз головой, ловко держась за неё одними ногами.
Кимацу подняла голову и посмотрела на Акаматцу, висящего над ней.
– Ты можешь пообещать мне другую вещь?
– Конечно, могу, – радостно кивнул он. – А какую?
– Что никогда не станешь лётчиком!
– А что мне останется взамен?
Кимацу встала с земли и, подойдя к нему, поцеловала его в щёку:
– Я. Я останусь тебе взамен.
– Конечно, обещаю! – прошептал Акаматцу и его щёки густо покраснели.
Солнце, засыпая, опустилось к горизонту, и вскоре ещё одна дата спряталась на год в календаре, а за ней и ещё одна. Они тянули за собой в прошлое недели, те – месяцы, складывающиеся в годы. Всё это время Акаматцу не выпускал руки Кимацу из своей руки, а та – его сердце из своего разума. Мир вокруг них бежал со всех ног в неизвестное будущее, а они, как будто не замечая его стремительный бег, никуда не торопились и маленькими, робкими шагами навстречу познавали друг друга: случайными прикосновениями, первым, совсем неумелым, но таким страстным поцелуем, суетливыми объятиями и откровенностью наготы, взглядами, полными нежности и похотливого желания.
Когда им исполнилось по восемнадцать лет, никто из их родных, одноклассников, да и всех, кто их знал, не мог представить их по отдельности, и то, что они обязательно поженятся, рассматривалось как уже случившееся событие, просто перенесённое в ближайшее будущее. Их последнее лето вместе никак не показывало им, что оно последнее, разве что выдалось очень жарким и ветреным. Школа была позади, а впереди, как им казалось, – целая жизнь, полная любви и счастья. Единственное, что невозможно изменить, так это прошлое. Будущее всегда находится в суперпозиции – никогда не знаешь, куда полетит твоя несчастная душа, пока сам не направишь её туда, куда задумал. Главное в этом деле – не беспокоиться по поводу того, что всё задумал совсем не ты, а твой мозг, ещё за секунду до того, как соизволил обмануть тебя и сделать так, чтобы ты принял это решение за своё. И если бы мозг – тогда считай, что тебе повезло. Бывает так, что судьбоносные решения принимает именно человек, несмотря на то что делать ему это абсолютно противопоказано, под влиянием, как ему кажется, очень важных событий. Если бы человек на секунду остановился и задумался, а как это – решить свою судьбу в связи с ключевым событием, то сразу бы понял, что столкнулся с обычным симулякром, не более. И если пойти за ним, а он так настойчиво подзывает вас пальчиком, то всю оставшуюся жизнь вам предстоит только и делать, что отмахиваться трусами, или во что вы там напрудите тихой летней ночью, от его же теней. Но куда там… С Акаматцу так и случилось.
– Хорошая девушка, сынок, красивая. Я видел её пару раз мельком, – сказал отец, когда Акаматцу в очередной раз навестил его на работе. Он вообще в последние дни стал много времени проводить с ним, в отличие от матери, с которой отношения вроде и не портились, но чувствовалась некая душевная напряжённость: то ли от того, что в жизни сына она явно и резко передвинулась на второй план, то ли как раз от их с отцом душевной близости, возникшей в последнее время. Мать-то считала отца предателем и с глупой откровенностью не понимала, как Акаматцу может общаться с ним, после того как тот обошёлся с ней подобным образом. Инфантильным женщинам свойственно подтягивать в обиженную детскую позицию своих отпрысков. Хуже было, что и злобу на бывшего мужа она не забывала вымещать на беззащитном в этом отношении сыне, бросая в него с завидной регулярностью фразы типа «весь в отца» и «намучаюсь я ещё с тобой, как и с твоим папашей». После этого Акаматцу подолгу стоял перед зеркалом, вглядываясь в своё отражение и пытаясь отыскать в нём отцовские черты. Они не находились, как и общие черты характера – это, наверное, видится только со стороны, и он бежал к отцу в подсознательной попытке понять, за что так она про него.
Метеостанция, где работал отец, находилась на вершине местной горы, небольшой, как и всё в их деревне. И как нетрудно догадаться, любимым его развлечением в ней было наблюдение за показаниями анеморумбометра под ненавязчивый, как бы ни о чём и обо всём сразу, разговор с отцом. То, что он постоянно был в подпитии, не особо смущало Акаматцу. Он объяснял себе это тем, что ему плохо без матери и трудно одному, что его оторвало от них, но ветер не подхватил его и не понёс в сторону лучшей или хотя бы другой жизни, а оставил здесь – сидеть у флюгера и просто ждать, когда стихнет ветер его жизни. Почему сам не попытался улететь? «С подрезанными крыльями далеко не улетишь», – сам про себя говорил отец.
– Хорошая, – кивнул Акаматцу. – Хочу ей сделать предложение. Сразу после выпускного.
– Доброе дело, – Мидзуэ потрепал сына по волосам, – но нужна профессия, понимаешь? Настоящая, чтобы на семью хватало, на жену молодую. Не такая, как у меня, – уважаемая, мужская, а то повторишь мой путь. Раньше было время самураев, а сейчас наступает время мастеров, и каждый будет стоить то, что стоит.
– Твой путь я уже не повторю. Начинать свой день с бутылки и смотреть, как её содержимое стирает из твоей жизни всё, не для меня.
– А что же для тебя? – спросил отец, совсем не обидевшись на резкие слова сына.
Мидзуэ был мягкий, незлобный человек, а выпив, и вовсе становился воплощением безразличия к внешним раздражителям, будто про себя он знал что-то такое, что всё объясняло и примиряло его с собой и этим миром.
– Для меня – осознание, что мне нужен свой, не похожий ни на чей путь. Для начала немало, я думаю.
– Немало, но зачем? Ведь осознание приведёт тебя к действию, а ты к нему не готов.
– Почему ты так считаешь?
– Возможность действовать вопреки судьбе боги разрешают только тем, кто талантлив. Ведь человек – всего лишь игрушка в их руках, а талант ему дан, чтобы богам с ним было не скучно играть. И талант – это не только ключик к двери собственных решений и поступков. Он – условие вообще всего остального: определяет способность к порядочности, к любви. Хотя с любовью всё немного сложнее. Настоящее чувство любви может возникнуть только тогда, когда человек уже что-то про себя понял. Но и отнимается талант за многое. Об этом не стоит забывать никогда.
– Что мне нужно понять про себя? – Акаматцу пропустил мимо ушей последнее сказанное отцом. Его зацепили слова о любви.
– Кто ты есть на самом деле, если есть вообще. Другими словами, подарили ли тебе боги какой-либо талант.
– И как это узнать? – взволнованно спросил Акаматцу.
– Для начала, – ухмыльнулся Мидзуэ, – отказаться от морали.
– От морали? Но почему?
– А что это, по-твоему, – мораль? Не более чем поведенческий кодекс, придуманный человеком, чтобы поставить себя выше остальных. Нет никакой морали. Есть только ежесекундный выбор каждого. Начни делать выбор. Свой. Без оглядки на окружающих тебя людей. Такой путь.
– Я хотел бы стать лётчиком, но Кимацу противится этому моему желанию, и, слушая её доводы против, я внутренне понимаю, в чём она права…
– Кто сказал тебе, – вдруг перебил его отец, – что критерий правоты важнее критерия последовательности? Сколько я тебя знаю, ты всегда мечтал летать, а Кимацу – сегодня она с тобой, а завтра глядишь – и уже целуется с другим прыщавым юнцом, только побогаче и статуснее. Чем ты можешь сейчас быть интересен, ну скажи мне, сынок, только честно?! Тем более ты собрался сделать ей предложение. Современным девушкам нужны достойные мужья, крепко стоящие на ногах, хотя бы в ближайшем будущем.
– Да она и сейчас любит меня! – вспыхнул Акаматцу.
– Не стоит путать снисходительность с восхищением, сын, – серьёзно сказал отец.
– А у тебя-то самого в чём талант? В беспробудном пьянстве и тыканье кнопок на твоей машине, что следит за погодой? Ветру и дождю плевать, следят за ними или нет! Они там, где захотят, и тебя не спросят!
– Именно об этом я и говорю тебе, – спокойно продолжил Мидзуэ. – И ты должен находиться там, где решил ты. Хочешь быть лётчиком – стань им. Стань собой, а то в конце жизни подойдёшь к зеркалу и увидишь там моё отражение – человека, так и не понявшего, в чём его талант, послушавшего глупую девчонку, которая в конце концов бросила его именно за его послушание. Не это им нужно от нас, уж поверь. Хочешь спиться, как я? Нет? Не хочешь? Так действуй, и не успеешь оглянуться, как станешь уважаемым человеком и посмотришь потом, как твоя Кимацу сама приползёт к тебе на коленях, прося взять её в жёны. А там ты уже подумай крепко, ведь таких, как она, к тому времени у тебя будет десяток – а как иначе!
Акаматцу только сейчас понял, насколько сильно успел опьянеть отец. Глаза его покраснели от лопнувших сосудов, в уголках губ скопилась белая пена, а руки и голова мелко затряслись в импульсивном порыве его речи.
– А у меня талант был один – слушать твою мать и делать, как она говорит. Не думаю, что тебе понравится такой же финал жизни, как и у меня.
– Так значит, это она виновата во всех твоих бедах? – расхохотался Акаматцу. – Отец, ты сейчас смешон и жалок!
– У каждого человека в жизни три войны: с внешним миром, с такими же, как и он сам, и с самим собой. И пусть я проиграл в двух из них, пусть так, пусть так, сын, только вот скажи мне, способен жалкий человек на такое? – с этими словами он достал из-за пазухи толстую пачку старых, потрёпанных банкнот и положил перед сыном.
– Это что, нам на свадьбу? – загорелись глаза Акаматцу.
– Это тебе на учёбу, дурак! Поступишь в лётное училище, станешь человеком, а на свадьбу, если надо будет к тому времени, сам себе заработаешь.
– Откуда у тебя столько денег? – потухшим голосом спросил он.
– Откладывал несколько лет, – с гордостью сказал отец. – Тут хватит на то, чтобы тебе получить достойную профессию. Воплоти свою мечту в жизнь, сын, – стань лётчиком! Что смотришь? Бери, бери и не благодари старого, никчёмного пропойцу. Потом. Вот когда прилетишь ко мне, в мундире с орденами, вот тогда и скажешь спасибо!
Акаматцу робко протянул руку к лежащим перед ним деньгам и посмотрел на отца.
– Чего смотришь, бери давай! – весело скомандовал тот.
Акаматцу взял деньги и суетливо, будто боясь, что отец передумает, спрятал их в карман брюк. Уже в дверях он обернулся и спросил его, старого, скукожившегося, пьяного человека, сидящего на стуле в прокуренной комнатке и со стеклянным взглядом смотрящего куда-то сквозь вечность:
– В какой войне ты не проиграл? Что это за война?