- -
- 100%
- +
– А ты не понял? – не смотря на сына, спросил он. – И не дай бог тебе увидеть её глаза на своём веку.
«Хватит и на свадьбу, и на кольцо, – размышлял Акаматцу, лёжа на циновке в своей комнате, уставившись в потолок, – а если без шика, то и на первое время совместной жизни что-то останется. Но отец дал деньги на учёбу, хотя что он сделает, потрать я их так, как сам решу? Да ничего. Выскажет, конечно. Куда без этого. Может, даже накричит». Его размышления прервала мать:
– Сынок! – крикнула она со двора. – Выйди во двор, тут Кимацу к тебе пришла!
Акаматцу вскочил на ноги, вытащил из кармана деньги и, спрятав их в ящик с личными вещами, выбежал на улицу.
Кимацу стояла возле дома в белоснежной кофточке с полукруглым воротником и коричневой юбке чуть ниже колен. Чёрные волосы, собранные в аккуратный пучок, блестели на солнце. За последний год она заметно подросла, формы её округлились, и она больше не походила на ту маленькую озорную девчонку, которую в ней привык видеть Акаматцу. Перед ним стояла молодая девушка, в скромных глазах которой плясали черти необузданной юношеской сексуальности вперемешку с абсолютной непосредственностью, как у львицы, что, завидев вожака прайда, всем своим видом выражает к нему полное безразличие, но флюиды её феромонов, движения и вибрации в воздухе говорят об обратном.
– Ты чего так вырядилась? – спросил Акаматцу, подойдя к ней.
– Да просто прямиком из школы, мы с девочками помогаем учителям с подготовкой к выпускному, – она приложила ко лбу ладошку козырьком, прикрывая глаза от солнца. – Меня послали на рынок за андонами. Поможешь мне с ними?
– Донести с рынка? Конечно, пошли!
– Ты только штаны надень, хорошо? А то распугаешь там всех своим видом.
Акаматцу посмотрел вниз и к своему стыду обнаружил, что выскочил из дома в фундоши, забыв надеть штаны.
– О, чёрт, прости, сейчас! – он почувствовал, как его уши и щёки мгновенно покраснели, и быстро, подняв клуб пыли, побежал обратно домой за единственными штанами, в которых ходил и в школу, и на прогулки с Кимацу, а также ездил в районный центр с поручениями от матери. Кимацу и Реико прыснули в кулачки, отчего забегающий в дом Акаматцу захотел не побыстрее натянуть на себя штаны, а провалиться со стыда и больше не показываться ни Кимацу, ни матери на глаза.
– Ты подумай, Кимацу, – обратилась к ней, смеясь, Реико, – он и на свадьбу заявится, забыв штаны!
– Со штанами, без них – какая разница, главное, чтобы сам пришёл, – сдерживая смех, ответила Кимацу.
– И то верно, – согласилась, отсмеявшись, Реико. – Вы куда сейчас?
– На рынок за фонариками для выпускного, – ответила она и подошла на несколько шагов к Реико. – Можно задать вам один вопрос, только так, чтобы Акаматцу о нём не знал?
– Ну, конечно, моя дорогая, – посерьёзнела та. – Конечно, спрашивай! И я тебе обещаю, что это останется между нами!
– У вашего сына на меня серьёзные планы? – спросила Кимацу, потупив взор.
– Главное, чтобы у него на жизнь были серьёзные планы, а тебя любил и хотел, чтобы ты стала его женой, – ответила Реико и, положив ей руку на плечо, по-матерински погладила. – Не переживай на этот счёт: я понимаю, о чём ты, у него более чем серьёзно. Уж мне ли не знать? И моё благословение, считай, у тебя есть. И сын мой сделает всё строго по канону – без благословения твоего отца не сделает ни шагу.
– А отец Акаматцу?
– Даже не думай об этом, – строго сказала Реико, – вот ещё! Это последний человек на земле, мнение которого вам с сыном должно быть интересно, ты поняла меня?
– Поняла, – тихо ответила Кимацу, не поднимая глаз.
– Посмотри на меня! – приказала Реико, и Кимацу сделала так, как ей сказали. – Вот так-то лучше. И чтобы я никогда не видела в твоих глазах сомнений насчёт моих слов. Договорились?
– Конечно, – кивнула Кимацу.
– И славно. На обратном пути зайдёшь, я дам тебе хоккайдо. Как раз успею приготовить, пока вы управляетесь со школьными поручениями.
– Обсуждаете мои кривые ноги? – спросил подходящий к ним Акаматцу, на ходу затягивая ремень на тощей подростковой талии.
– Вот ещё! Делать нам больше нечего, скажи? – обратилась с улыбкой Реико к Кимацу.
– Конечно! – поддержала её та. – Волосатые очень, а так – ноги как ноги.
– А какими им ещё быть! Я же мужчина как-никак!
– Пойдём уже, наконец, – Кимацу подошла к Акаматцу и заправила торчащий уголок его рубашки в брюки.
– Идите, дети, – Реико смотрела, как они быстро шагают по просёлочной дороге, держась за руки и весело смеясь над чем-то своим, и думала, что молодость, безусловно, чудная пора, когда тебе кажется, будто в этом мире есть что-то изначально хорошее, что-то, способное дарить человеку счастье.
«Пусть хоть у них всё будет хорошо, – попросила она богов, – не так, как у нас, а по-настоящему». Что такое хорошо, Реико сама до конца себе не представляла, тем более когда хорошо по-настоящему. Зато она чётко знала, как выглядит жизнь, которую не желала ни сыну, ни его избраннице. Она догадывалась, о чём в последнее время ведут разговоры её сын с отцом, но шутка в том, что никто бы, кто знал Реико близко, никогда бы и не подумал, что эта маленькая, хрупкая, всегда немного печальная женщина остро чувствовала на каком-то подсознательном уровне своего не очень сложно устроенного ума простую истину – карьера ведёт не к максимальной реализации, а к приспособлению к этому миру, зачастую – к стиранию человека об жизнь, как мел об доску, и чтобы сделать карьеру, как правило, надо победить собственное «я». Она же видела сына счастливым, в окружении любящей жены и детей, построившим замок из любви, а не карьеру. Пусть будет работа скромной, пусть достаток невелик – не в этом счастье, искренне считала она. Людям зачастую свойственно идеализировать то, к чему им не суждено прикоснуться. Настоящий бриллиант или нет, поймёшь только тогда, когда, вооружившись лупой, возьмёшь его в руки. А на расстоянии они все прекрасно сверкают на солнце.
Реико очнулась от забытья, в которое попала, незаметно отдавшись потоку мыслей, и только сейчас заметила, что дети давно скрылись из виду, а солнце вошло в зенит. Реико постояла ещё чуть-чуть одна на дороге и вернулась в дом, где принялась замешивать тесто, спешно, стараясь успеть к их возвращению.
– Тебе не противно? – Кимацу, крепко сжимая руку Акаматцу в своей, чувствовала, как на полуденной жаре их ладони потеют от соприкосновения больше обычного.
– Ты о чём? – не понял Акаматцу.
– Моя потная рука.
– Может, это у меня потная или у нас, и уже неважно, но если тебя это стесняет, – он просунул свои пальцы сквозь её, и прохладный ветерок скользнул между их ладоней. – Так лучше? – спросил он.
– Гораздо, – она на ходу чмокнула его в щёку. – Ты где пропадал с утра?
– Был у отца на работе.
– Как у него дела? – осторожно поинтересовалась Кимацу.
– Нормально, ветер дует – флюгер вертится. Сколько нам надо купить фонариков?
– Двадцать два. По количеству выпускников.
«Не буду лезть с расспросами, – решила она, почувствовав, как Акаматцу резко сменил тему. – Захочет – сам расскажет».
– И как же мы их донесём? – удивился Акаматцу.
– В школе дали две рыболовных сети, положим их туда, разделив фонари на двоих и на спину.
– Угу, – Акаматцу представил себе эту картину, – нести будет неудобно.
– А что делать? Как-нибудь потихоньку и донесём.
Они подходили к рынку, ещё довольно многочисленному для середины дня. Как правило, он практически пустел уже к десяти утра.
– Почему так много людей? – удивилась Кимацу.
– Не знаю, – признался Акаматцу. – Пойдём искать фонари.
Они вошли в пёструю шумную толпу людей, пахнущих потом, рыбой и специями. Вокруг бойко шла торговля всем, чем только можно было себе представить: морепродуктами, овощами и фруктами, рыболовными снастями, рисом и мукой, одеждой и даже старой мебелью. Побродив некоторое время между рядами, протискиваясь сквозь броуновское движение людских потоков, они наконец нашли лавку с праздничными фейерверками, салютами и фонариками. Кимацу вынула меленький, потёртый кошелёк и, когда доставала жухлые, истрёпанные купюры, выронила на землю пару монет. Акаматцу нагнулся, поднял их и подбросил одну вверх. Та, прокрутившись несколько раз в воздухе, аккуратно упала на подставленную им ладонь. Накрыв её сверху второй рукой, он перевернул монету и взглянул на неё через щёлочку между ладонями, будто не хотел, чтобы кто-то ещё увидел, что там выпало – орёл или решка, после чего протянул мелочь Кимацу. Всю эту манипуляцию он проделал у неё за спиной, так что она ничего не заметила. Торговец учтиво помог аккуратно положить фонарики в старые, местами дырявые рыболовные сети и даже сопроводил их до выхода, расчищая собою перед ними толпу, словно ледокол своей носовой частью проход для остальных кораблей, следующих за ним.
– Мы похожи с тобой на двух жуков-навозников, – запыхавшись, заметила Кимацу.
– Ага, только те катят свои шарики перед собой. Скорее, мы очень жадные ёжики.
– Точно, мы ёжики, – согласилась она. – Только не очень выносливые.
– Пройдём половину пути и отдохнём, – предложил Акаматцу. Они шли, чуть сгорбившись, неся не слишком тяжёлую, но объёмную и неудобную ношу, шаркая ногами и поднимая в воздух мелкие частички песка и пыли.
Акаматцу набрал в лёгкие воздуха и запел:
Расцвёл цветок Дейго, вызвал ветер, и нагрянула буря.
Бесконечная грусть – что волны, набегающие на остров.
Мы встретились с тобой в зарослях тростника.
Под тростником попрощались на века.
Симаута! Оседлай ветер и вместе с птицами лети через океан!
Симаута! Оседлай ветер и передай вместе с ним мои слёзы!
Отцвёл Дейго, осталась только мелкая рябь на воде.
Маленькое счастье утаката – цветок среди волн.
Мой друг, с которым пели в зарослях тростника!
Расставание под тростником – на миллионы лет.
Симаута! Оседлай ветер и вместе с птицами лети через океан!
Симаута! Оседлай ветер и передай вместе с ним мою любовь!
Симаута! Вселенная! Боги! Судьба! Пусть вечерний штиль продлится вечно!
Симаута! Оседлай ветер и вместе с птицами лети через океан!
Симаута! Оседлай ветер и передай вместе с ним мою любовь!
– Сегодня отец дал мне деньги, – закончив петь, неожиданно сказал Акаматцу, – много денег.
– На свадьбу? – радостно выпалила Кимацу и прикусила язык.
– На учёбу, – он остановился и серьёзно посмотрел на неё. – На учёбу в лётном училище.
– Ты уже всё решил? – она поставила сеть с фонариками на дорогу.
– Решил, – подтвердил он.
– Когда?
– На рынке. Подбросил монету.
– Доверился случаю?
– Скорее, ветру.
– При чём здесь твой чёртов ветер? – сквозь зубы процедила Кимацу.
– Ну, это же он решил, сколько раз монетке прокрутиться в воздухе.
– Ты плохо учил в школе физику.
– Подтяну в лётном училище, – парировал он.
– Не сомневаюсь!
– Послушай, – примирительно сказал Акаматцу. – Я отучусь, вернусь, и мы поженимся. А хочешь, сыграем свадьбу, и после этого…
– Когда бог решает наказать человека, он лишает его разума, – перебила его Кимацу.
– Ты принимаешь меня любым, – медленно и с расстановкой заговорил он, – нелепым, выбегающим из дома без штанов, тощим и долговязым пареньком из бедной семьи. Ты смеёшься над моими глупыми шутками и можешь часами слушать мой бред про всё, что угодно на свете, но как только я смею заговорить про то, что хочу стать лётчиком, а ты прекрасно знаешь – это моя мечта с детства, ты… ты… Ты можешь хоть на секунду представить, что у меня, в отличие от твоего отца, всё получится?
– До этой минуты я была уверена, что все твои дурацкие самолётики остались в детстве, а стать ты хочешь моим мужем, – холодно произнесла Кимацу.
– Да, я хочу! Очень хочу им стать! Но я не хочу, чтобы ты, как моя мать, всю жизнь считала копейки. Но что поделать, если я кожей чувствую, что обязательно смогу стать настоящим, бесстрашным и удачным лётчиком!
– Ну, раз прямо кожей чувствуешь, то стань гражданским пилотом! – Кимацу развела руками. – Что не так?
– Ты не понимаешь! – вскипел Акаматцу.
– Куда мне, дуре, понять такую творческую личность! Он и поёт, и на сямисэне играет, и целуется как молодой бог, и лётчиком отважным стать хочет, но только вот что я тебе скажу, – она сделала три шага к Акаматцу и остановилась практически вплотную лицом к его лицу. – Долгий и успешный роман с властью, – а ведь ты хочешь быть не просто лётчиком, а военным лётчиком, – очень быстро приводит к творческому бесплодию. Мне такой не нужен, а забеременеть я могу от любого парня, только ноги бы поволосатее!
– Прости! Прости меня! – Акаматцу сам испугался того, что сделал. Он смотрел перекошенным от ужаса взглядом то на свою руку, то на левую щёку Кимацу, на которой на глазах проступала красная пятерня от его пощёчины.
– Ты ударил меня? – спросила Кимацу, не моргая смотря ему в глаза.
– Прости, прости меня, пожалуйста! Я сам не понимаю, как это случилось! – причитал Акаматцу чуть не плача.
– Меня ударил незнакомый мальчик. Зачем ты это сделал, незнакомый мне мальчик? – холодный, отстранённый голос Кимацу, будто нож, разрезал тёплый воздух на кровавые куски, вскрывая скрытые смыслы. – Тебя бросил любимый папочка, а мама не может тебя любить, потому что ты его маленькая, уродливая копия? Мальчик обиделся и решил ударить незнакомую ему тётю? Тебе стало легче, маленький мальчик?
– Что ты говоришь, что ты такое говоришь? – залепетал бледными, высохшими губами Акаматцу.
Если бы он знал простую истину, что влюблённый палач не перестаёт быть палачом.
– А знаешь что, маленький, слабый и злой мальчик? Я дам тебе один совет, – продолжила она. – Стань лётчиком и начни убивать людей. К папе с мамой ближе ты, конечно, не станешь, но вот к небесам – это вполне. И, возможно, боги увидят твою боль и как ты распорядился ею. Может, сжалятся над тобой и позволят дожить до старости, до абсолютно одинокой старости, в окружении лишь призраков убитых тобой людей. И твой последний предсмертный крик – от осознания того, как ты распорядился своей душой, станет им назидательной песней о том, что иногда и они ошибаются, рождая на свет подобных тебе – маленьких, злобных, ничтожных мальчиков.
Главное заблуждение всякого человека, к сожалению, состоит в том, что мы ищем в другом не другого, а то, что в нас жаждет реализации. В Кимацу для Акаматцу было, наверное, всё, кроме этого.
Кимацу сделала шаг назад. Взвалив обе сети с фонариками себе на спину, она не торопясь пошла дальше по дороге, оставив стоять его одного, застывшего в ужасе не от того, что сделал, а от того, что услышал.
Акаматцу простоял бы так до самых сумерек, но его окликнул прохожий старик:
– Ты что, малец, кицунэ в кустах разглядел? Встал посреди дороги, как вкопанный! – с этими словами старик легонько шлёпнул его по заду своей деревянной тростью.
Акаматцу бросился бежать со всех ног, высохшие слёзы на его лице стягивали кожу, а старые, дышащие на ладан сандалии вдруг ни с того ни с сего начали натирать ноги, но он продолжал бежать, пока вдалеке не показалась крыша его дома. Только тогда он, как загнанная лошадь, перешёл на шаг и, практически восстановив сбитое дыхание, вошёл внутрь, где пахло хлебом и спокойствием.
Не став ничего объяснять взволнованной матери, почему он пришёл один и что у него с лицом, не поругались ли они, и если поругались, то насколько крепко, он ушёл к себе в комнату, где, лёжа на циновке, глотая горячие слёзы злобы, словно угрюмый зодчий, возводящий храм в темноте, стал представлять себе свою будущую жизнь в лётном училище без Кимацу, без нравоучений матери и бабушки, без вечно пьяного отца. Как он, совсем один, разгромив вражескую эскадрилью, поднимается на своём истребителе выше облаков, выше звуков, туда, где не летают птицы и, закрывая глаза, слышит тишину, из которой соткан его новый мир. А спустя мгновение падает камнем на самое дно, к самой земле, и в последний момент видит толпы людей там, внизу, где они зачарованно смотрят горящими глазами на его полёт, на его падение, даже не понимая, что это вовсе не падение – это он, на миг опустившись к ним, ласково потрепал их вихрем ветра от крыла своего самолёта по волосам, а дальше вновь взмоет ввысь так высоко, как может подняться только он один. И подлетев к самому солнцу, со звериным покаянием попросит у него прощения за всё. Оно простит его, обняв своим протуберанцем, и он навечно сольётся с этим миром, став его невидимой, но, может быть, самой главной, самой важной его частью.
Можно сколь угодно долго отворачиваться от собственного отражения в зеркале, бежать от самого себя, на ходу пересобираясь в новую личность, но божественный замысел всегда возьмёт своё, выразившись в том, для чего создал эту монаду на свет. Колесо судьбы крутится не просто так, и невозможно остановить его, кинув в него, как палку, желание материализации собственных планов. У него есть свои собственные – и насчёт тебя, и вообще на любой счёт. И уж если тебе суждено быть стражем прошлого, а в этой стране любой воин – страж прошлого, то уж изволь быть им и помни, что дом твой – тюрьма духа и плоти, в которой нет места таким, как Кимацу – жрицам будущего. Но самое прискорбное было не в том, что в борьбе со своими ветряными мельницами он влюбился в ту, в чью сторону по божественному замыслу даже не должен был смотреть, а в том, что самая страшная трагедия человека – это не тогда, когда он заблуждается, а когда сознательно падает во зло, а никак иначе то, что произошло с ним этим летним вечером, было и не назвать. Зло невозможно опровергнуть – оно никогда не готово к спору, да он и не думал больше спорить с самим собой, а победить зло возможно, лишь только уничтожив его. Ну кто в момент крайнего отчаяния или злобы не задумывался о таком в восемнадцать лет? Трусы, испугавшись, прогоняют от себя эту мысль, дураки дают ей воплотится в жизнь, аннулируя этим свою, а стражи прошлого вписывают в контекст. Это-то он и задумал, лёжа в полной темноте и глотая солёные слёзы.
Но упоение мерзостью – штука кратковременная, и Акаматцу не заметил, как уснул. Ему снился белый кролик в сопровождении красивого юноши. Они не спеша шли по дороге, заросшей красным папоротником, в направлении огромного светящегося шара, который представлял собой физическое воплощение хюбриса. Подойдя к нему, юноша дотронулся до его светящейся поверхности и рассыпался на десятки морковок, которые с громким хрустом и довольным подрагиванием ушей принялся поглощать кролик.
– Люди нравственные – люди повреждённого ума, – нравоучительно говорил он с набитым ртом. – У меня с этим всё в порядке хотя бы потому, что я не человек.
– А кто ты? – спрашивал во сне Акаматцу кролика.
– Я кролик, – ответил кролик и повернулся к нему своей мордочкой. – По-моему, это очевидно. Хотя я понимаю природу твоего вопроса. Иногда всё и вправду кажется не тем, за что себя выдаёт. Как персонаж выдаёт себя за героя, например. Вот, ты – герой?
– Я не знаю, вряд ли, – честно признался Акаматцу.
– Как хитро ты всё придумал, – хмыкнул кролик и принялся за очередную морковку.
– О чём ты?
– Ну, со своей смертью. Ты что, и правда думаешь, что обвёл судьбу вокруг пальца? Для богов мёртвых нет, а то место, куда ты так стремишься, – ты точно уверен, что тебе туда надо?
– А куда мне надо?
– Ну, не знаю, – повёл усами кролик. – Съезди домой, навести Кимацу.
Его уши вытянулись на несколько метров в длину и стали раскручиваться, подобно вертолётным лопастям, вибрируя и характерно шумя.
– Что происходит? – спросил Акаматцу у кролика и открыл глаза.
На душе была тоска, но не та, что бывает в казарме в два часа ночи, а тоска по старому, родному дому, в котором он вырос и от которого был сейчас так далеко. Рядом с ним тревожно спали такие же, как и он, молодые лётчики, а над крышей казармы тарахтел в ночи своим винтом вертолёт. Нет ничего удивительного, что ему приснился его дом, мама, Кимацу, и он как будто снова пережил их последнюю встречу. Он вообще часто вспоминал её тут, среди инструкторов и будущих лётчиков. Он засунул руку под подушку, вытащил оттуда маленький холщовый мешочек и осторожно, двумя пальцами вынул на тусклый лунный свет колечко с маленьким камушком, который, сверкнув одной из своих граней, отразился блеском в слезинке, появившейся в уголке его глаза. Та, оставив за собой маленькую мокрую дорожку на щеке, упала на камушек и навсегда впиталась солью в его грань.
Москва. Январь 2001 г.
– Это что? – спросил милиционер, достав дешёвый шкалик с водкой из её потрёпанного, но ладно сшитого рюкзака. – Злоупотребляем?
От блюстителя порядка разило трёхдневным перегаром и желанием лёгких, пусть и небольших, но быстрых денег. Так, во всяком случае, показалось Маше в первое мгновенье. Он прицепился к ней ни с того ни с сего в этот ветреный день буквально за сотню метров до входа в стриптиз-клуб. Зловонно дыша, мент нарушал все правила – законные и понятийные, вальяжно и без спешки роясь своей маленькой и пухлой ручонкой в её рюкзаке. Маша давно подметила, что все похмельные самцы, встречавшиеся на её пока ещё не очень длинном жизненном пути, что в общении, что в постели были нерасторопны и болезненно бесконечны.
– Для технических нужд, гражданин начальник, – откуда вдруг вывалилось это блатное «гражданин начальник», Маша не поняла, оттого её бледные от недосыпа и нехватки солнца в эту морозную зиму щёки порозовели, – как у врачей или там технарей – они приборы протирают, скальпели всякие, ну и мы, труженицы вертикального шеста, дезинфицируем агрегат, так сказать, перед каждым выходом. Ну и чтобы не скользил больше надобного.
– Чтобы не скользил, – повторил он за ней, и его глаза сально заблестели, – стрипуха, значит? – и он продолжил шурудить рукой в недрах рюкзака, не отводя от Маши своего мутно-жёлтого взгляда.
– Артистка эротического жанра, – Маша покосилась на входную дверь клуба Divas, где вот уже как год, не очень умело крутясь у шеста, потрахивалась с клиентами, завлекая тех ладненькой фигурой со стоячими грудями первого размера и раскосыми глазами на абсолютно европеоидном лице. Она была молода, красива, в меру глупа, но начитанна и хитра – а как иначе в этом сложном мире в Москве двухтысячных?
– В этом гадюшнике, значит, работаешь? – милиционер неопределённо мотнул головой в сторону клуба.
– Ваши, кстати, любят захаживать в этот гадюшник, между прочим. Ну, товарищ милиционер, паспорт вы мой посмотрели, запрещёнки у меня нет, – она вынула руки из карманов. – Я могу идти?
– Как нет? – и он ловко вынул своей детской ручонкой маленький пакетик с белым порошком из недр её рюкзака, – а это что, по-твоему?
– Понятия не имею, – Маша уставилась на пакетик в его руке, потом спокойно, не моргая, перевела взгляд с него на улыбающуюся морду лейтенанта, – может, вы мне объясните?
– Вот это, – он потряс им перед её носом, – может легко оказаться твоим, если ты не станешь паинькой и не извинишься за своё плохое поведение перед Павлом Николаевичем, тебе понятно?
«Вот же ж сука, теперь-то, конечно, понятно, – побежали Машины мысли со скоростью спринтера под кокаином, – старый козёл не на шутку обиделся, да так, что готов меня посадить. И в этот раз не на свой кривой хер, а прямиком на бутылку. Однако же сильно оскорбился, мудень лысый. Или просто пугает? Какая теперь разница – хреново в любом случае. Надо что-то делать. Но вот что?» Ответ пришёл неожиданно. К служебному входу клуба подходила Светка – одна из знакомых стриптизёрш.
– Светка, привет! – окликнула ту Маша и замахала ей рукой. Расчёт оказался верен – милиционер, скорее на автомате, нежели из-за интереса к какой-то неизвестной Свете, на секунду обернулся в её сторону, но этого было достаточно. Маша изо всех сил толкнула лейтенанта в грудь, пытаясь поймать вылетающий из его руки паспорт, но безуспешно – тот, кувыркнувшись в воздухе, упал на лицо служителю закона через секунду после того, как он сам с глухим ударом копчика об лёд грохнулся на землю. Милиционер, хрипя и извергая проклятия, схватил его и незамедлительно попытался встать на ноги, но, на её счастье, безуспешно: его ноги разъехались, и он опять оказался на земле. «Похуй, – пронеслось в голове Маши, – надо делать ноги!». И она, стараясь не упасть на тонкой ледяной корочке, сковавшей весь город, понеслась что есть мочи в сторону памятника героям Плевны. «Главное, не оборачиваться и не останавливаться, – неслись мысли у неё в голове, пока сама она бежала по подземному переходу, – паспорт, сука, у него остался. В жопу его, сейчас главное – оторваться от этого урода!». Бегом поднявшись по обледенелым ступенькам подземного перехода, она рванула вверх по Ильинскому скверу, забирая влево, туда, к маленькой пешеходной дорожке, где хоть как-то можно было потеряться среди немногочисленных прохожих в этот субботний московский вечер.