Апрель, которого не было

Феликс поставил пустую пиалу на стол. Звон керамики был резким. Его руки уже не дрожали.

– Истинная идея? – в его голосе прозвучала старая, знакомая едкая нотка, – твоя? Идея императора, который вдруг озаботился судьбами народа? – Он поднял глаза, и в них уже не было пустоты – там тлел огонек полемики, почти забытое чувство, – или ты просто ищешь эффективного палача с чистой совестью? Того, кто знает, где искать врагов?

Влад не отводил взгляда:

– Врагов… – он сделал паузу, изучая лицо Дзержинского, будто ища в нем подтверждение чему-то. Его голос стал тише, но от этого только весомее, – как там говорит ваш товарищ Ленин… что бы объединиться, нужно сначала размежеваться? – Уголок его губ чуть дрогнул в подобии усмешки, лишенной тепла, – но ваш Ленин – идеалист. Он верит в стихийную сознательность масс, как в чудо. А чудес не бывает, Феликс. Бывает организация. Контроль, – он наклонился вперед, упершись ладонями в край стола. – Как называется ваша партия? Социал-демократическая рабочая партия? А сколько сейчас рабочих в вашем Центральном Комитете? Ни одного! А почему? Вопрос повис в воздухе, острый как лезвие. – Потому что рабочий, который поднялся до уровня ЦК, перестает быть рабочим. Он становится функционером. Бюрократом. Он начинает мыслить категориями власти, а не станка или голодного желудка. Ваша партия уже не рабочая, Феликс. Она партия «о» рабочих. И в этом ее главная ложь и главная слабость.

Дзержинский вздрогнул, словно от удара. Его пальцы судорожно сжали край стола, костяшки побелели:

– Ты… ты не имеешь права… – начал он, но голос сорвался. Влад перебил его, не повышая тона:

– Имею. Потому что вижу дальше ваших лозунгов. Вижу, как комиссары временного правительства, вчерашние интеллигенты и революционеры, а сегодня в кожанках и с красными бантами, уже делят особняки и назначают родню на теплые места. Вижу, как они называют это «революционной необходимостью». Знаешь, что это на самом деле? Обыкновенное воровство под прикрытием высоких слов. Хаос, который они сеют, лишь удобряет почву для нового рабства. И на первых ролях будет не пролетариат, а нувориши, которые сейчас в думе и в так называемом «временном правительстве» делят власть, – он выпрямился, его тень отбросила Дзержинского в полумрак. – Я предлагаю не идеал. Я предлагаю порядок. Порядок, основанный не на слепой вере в утопию, а на трезвом расчете, на силе закона, который стоит над всеми – и над князем, и над комиссаром. Порядок, где место человека определяется не происхождением и не партбилетом, а его умом, талантом и трудом. Где справедливость – не месть угнетенных, а равная для всех тяжесть закона.

Феликс молчал долго. Он поднял руку, медленно провел ладонью по лицу, как бы стирая усталость и пепел прежних убеждений. Когда он опустил руку, в его глазах горел уже не тлеющий огонек, а холодное, отточенное пламя.

– Порядок… – произнес он наконец, и слово звучало как приговор. – Твой порядок требует инструментов. Точных. Безжалостных. Готовых пачкать руки, – он встал, его фигура в поношенном пиджаке вдруг обрела прежнюю жесткую выправку. Ты прав насчет них. Они гниют. Быстро. Очень быстро, – он сделал шаг к окну, взглянул на первые розовые полосы зари над Москвой-рекой, – но твой порядок, император… он тоже требует жертв. Чистых жертвоприношений на алтарь стабильности. Ты готов к этому? К тому, чтобы твой «равный для всех закон» пришлось утверждать… моими методами? – Он повернулся, и его взгляд, острый как шило, впился во Влада, – скажи прямо. Ты ищешь не кузнеца, император. Ты ищешь палача с принципами. Человека, который сможет вырезать опухоль, не превратив операционную в бойню. Но скажи мне – где грань? И кто ее проведет? Ты? Или я?

Влад не отвечал сразу. Он подошел к столу, взял кувшин, налил воды в пустую пиалу. Звук льющейся воды был громким в тишине:

– Грань… – начал он наконец, поставив пиалу перед Дзержинским. Его голос был низким, обдуманным, – грань проходит не между жизнью и смертью, Феликс. Она проходит между хаосом и созиданием. Между грабежом под флагом свободы и законным перераспределением земли. Между самосудом озверевшей толпы и справедливым судом, – он посмотрел прямо в горящие глаза Дзержинского, – да, Советы возникли стихийно. Как крик боли. Как попытка низов решить то, что верхи столетиями игнорировали – землю, власть, голод. Но сейчас эти Советы захлебнулись митингующей чернью. Те, кто кричит о справедливости, понимают ее лишь как право убивать помещика и тащить из барского дома все, что плохо лежит. Ты видишь, что творит эта власть толпы? Она не строит. Она разрушает. И она так же слепа и жестока, как слепа и жестока была власть тех самых банкиров, кулаков и вельмож, которые десятилетиями выжимали соки из народа, – Влад сделал шаг ближе, – им – и тем, и другим – нужен заслон. Не из страха перед переменами, а ради самих перемен. Чтобы земля досталась крестьянам по закону, а не в кровавой драке за усадьбы. Чтобы фабрики работали на благо всех, а не стали добычей шайки новых хозяев в кожанках. Чтобы справедливость вершили судьи, а не наганы комиссаров или ножи озлобленных мужиков. Вот где грань. Вот что нужно выковать. Порядок, который защитит будущее от прошлого – и от настоящего хаоса.

Феликс стоял неподвижно. Его пальцы медленно сжались в кулаки, потом разжались. Он взглянул на пиалу с водой, потом поднял глаза на Влада. В них не было ни ярости, ни сомнения – только холодная, почти нечеловеческая концентрация.

– Ты говоришь о законе, – сказал он тихо, – о суде. О справедливости, которая должна прийти после топора. Но топор все равно нужен, император. Чтобы расчистить место для этого твоего храма закона, – он подошел к окну. Зарево на востоке становилось ярче, окрашивая купола и крыши в багровые тона. – Я знаю этих людей. Знаю их ячейки, их убежища, их связи. Знаю, кто из них искренний фанатик, готовый умереть за призрак мировой революции, а кто – просто крыса, ищущая теплого места у разбитого корыта власти. Знаю, как их найти. Как изолировать. Как… нейтрализовать, – он повернулся. Его лицо в первых лучах солнца казалось вырезанным из бледного камня. – Но скажи мне: твой закон будет судить их? Или твой порядок потребует тишины? Требует, чтобы они просто… исчезли? Чтобы их кровь впиталась в землю Москвы, как кровь тысяч до них?

Влад не отводил взгляда. Тень усмешки тронула его губы:

– Я это уже прошел, Феликс, – его голос был низким, с хрипотцой усталости и горького опыта, – ч все время пытался быть добрым царем, чтобы нравиться всем – и народу, и вельможам, и купцам, и фабрикантам… и военным… но достиг только того, что меня возненавидели все. – Он сделал шаг вперед, его тень накрыла Дзержинского. – Я через это прошел и стал другим. Нельзя быть добрым, нельзя быть коварным, нельзя быть жестоким… где-то здесь и проходит грань. Кого-то нужно карать, кого-то нужно возвысить…– он резко махнул рукой, словно отсекая прошлое, – и решать это должен не один человек… сейчас я на пути в поиске этой грани и ищу людей, которые способны эту грань найти. Ты – один из них. Твой топор нужен, чтобы срубить сорняки, мешающие строить. Но каждое дерево, срубленное тобой, должно быть записано. Каждый камень, положенный нами, должен лечь по отвесу. Не во имя моей власти или твоей идеи. Во имя России, которая должна выжить.

Дзержинский молчал. Его пальцы медленно сжались в кулаки, потом разжались. Он взглянул на пиалу с водой, потом поднял глаза на Влада. В них не было ни ярости, ни сомнения – только холодная, почти нечеловеческая концентрация:

– Ты говоришь о законе, – сказал он тихо, – но, кто будет писать эти законы?

Влад не отводил взгляда. Тень усмешки тронула его губы.

– Как законы писались до этих революционных событий? – Вельможи или проходимцы, именуемые банкирами и латифундистами, писали проекты указов в своих собственных интересах, а Государь их подписывал, образуя свод законов. А как пишут законы Советы? толпа выкрикивает из зала фразу, и секретарь кладет ее на бумагу… результат ты видишь на улицах, это анархия. Первый и второй варианты плохи.

Он сделал шаг к окну, встав рядом с Дзержинским. Багровый рассвет заливал Кремль, отражаясь в лужах талого снега на Соборной площади.

– Третий путь – собрать тех, кто знает цену слову и делу. Юристы, понимающие, чего хочет народ. Инженеры, работавшие в реальных цехах. Офицеры, помнящие запах окопной грязи. Пусть они пишут законы. А топор…, Влад повернулся к Феликсу, его глаза стали холодными и точными, как прицел, – …топор будет рубить тех, кто попытается сорвать этот процесс. Кто захочет вернуть старый порядок или утопить страну в новой крови. Твоя рука, Феликс, будет карающей десницей этого временного Совета. Каждое исчезновение – акт защиты будущего суда. Но! – Он резко поднял палец, – каждое имя ты будешь докладывать мне. Каждое решение – обосновывать. Не тайной трибунальной страстью, а холодным расчетом: этот человек – сорняк, его корни отравляют почву. Понимаешь? Мы стремимся не устроить пожар, который сметет все до тла, а хирургический скальпель для гниющего тела России.

Дзержинский молча кивнул. Его пальцы нервно постукивали по подоконнику:

– Хирург… Да. Но скальпель не спрашивает разрешения у опухоли, – он оторвал взгляд от зарева и посмотрел на Влада, – начну с Московской думы и Московского Совета. Там на главных ролях не фанатики, а трусы, воры и демагоги. Они уже делят власть и прикидывают барыши, которые эта власть им принесет. Их списки у меня есть. Через неделю они перестанут существовать как сила. Бесшумно, – в его глазах вспыхнул знакомый стальной огонь, но теперь он горел ровно, направленно, – а потом – Петроград. Там гнездится главная зараза. Керенский, Чхеидзе… Их слова раздувают пламя, их решения – хаос. Их нужно изолировать. Не убить сразу – сначала обезвредить. Лишить трибуны, связи, поддержки. Пусть кричат в пустоту…

Примечания