Бабушка русского флота. Якорь воды

Глава 8. Ночь перед переносом

Валерия Ильинична легла в постель, когда часы на стене пробили полночь – старые, с кукушкой, которые Илья подарил ей на свадьбу в 1965-м, и которые она чинила сама трижды: после Полтавы, после Сталинграда и после возвращения в 2025-й. Кукушка прокуковала ровно двенадцать раз, и квартира погрузилась в тишину – ту самую, которая бывает только в старых домах ночью, когда ветер за окном шепчет секреты, а полы скрипят от воспоминаний. Она накрылась одеялом – тонким, выцветшим, сшитым из обрезков ткани ещё в семидесятых, – и уставилась в потолок, где трещины складывались в карты: вот Дон под Полтавой, вот Волга в Сталинграде, вот Воронежская верфь с недостроенными галерами.

Сон не шёл. Не шёл, как не шёл в ту ночь перед Полтавой, когда она лежала в шалаше у костра, слушая храп солдат и чувствуя, как Колокол Ветра пульсирует под рукой, будто живое сердце. Не шёл, как не шёл в 1943-м, в подвале универмага, когда она ждала рассвета, чтобы уйти в степь с Якорем на санях. Она перевернулась на бок, подтянула колени к груди – тело ныло, старое, изношенное веками, но всё ещё крепкое, как дубовая доска от «Гото Предестинации». В груди колотилось – не сердце, а эхо: голоса тех, кого она оставляла в других временах.

Сначала пришёл Пётр – не видением, а воспоминанием, таким ярким, что она почувствовала запах трубочного табака и смолы. Он стоял на верфи, в засмоленном фартуке, с топором в руке, и кричал: «Бабка, не спи! Россия ждёт!» Она оставила его в 1709-м, после Полтавы, когда он обнял её на прощание и прошептал: «Вернись, если сможешь. Без тебя флот утонет». Она вернулась – но не к нему, а в своё время. И теперь он ждал где-то в вечности, курил трубку и смотрел на неё с укоризной.

Потом – Илья. Её Илья, отец, которого она видела в 1942-м раненым лейтенантом, с простреленным бедром и глазами, полными боли. Она перевязывала его молча, глотая слёзы, потому что знала: это он, её папа, ещё молодой, ещё без седин, ещё не знающий, что назовёт дочь Валерией в честь той «бабки из будущего», которая спасла ему жизнь. Она оставила его там, в медсанбате, с шепотом: «Выживешь, сынок. И дочь назови Валерией». Он выжил. Назвал. И умер в 1990-м, так и не узнав правды.

Затем – Анна. Мама. Та, что упала в Гремячий Лог в 1942-м на горящем МиГе, и чей дух ждал её в Дивногорье в 1709-м, как схимонахиня Марфа. Валерия оставила её там, в меловой пещере, с Колоколом в руках и словами: «Иди, дочка. Доплыви до конца». Анна кивнула, перекрестила её и исчезла в тумане времени.

И ещё десятки – плотники с верфи, солдаты под Полтавой, раненые в Сталинграде, дети-беженцы в степи. Все они смотрели на неё с потолка, шептали: «Не оставляй нас, бабуль». Сердце ныло особенно сильно – последний раз. Она знала: это прощание. С ними. С собой. С жизнью, которая была не жизнью, а вечной вахтой.

Она села в постели, включила лампу на прикроватном столике – ту самую, с абажуром из 1950-х, – и достала из тумбочки кусочек дуба от «Гото Предестинации». Положила на ладонь – он был тёплым, как Штурвал. Закрыла глаза и впервые за много лет прошептала: «Пётр Алексеевич… если слышишь… дай сил. Последний раз. Чтобы не подвести».

Воздух в комнате стал гуще. Ветер за окном стих. Она ждала ответа – не слова, а знака. И он пришёл: лампа мигнула, тень на стене дрогнула, и на миг ей показалось, что в углу стоит он – высокий, в морском мундире, с трубкой в руке. Но это был всего лишь сон. Она легла обратно, свернулась калачиком и уснула – глубоко, без снов, как спит человек перед бурей.

За окном снег шёл сильнее. Штурвал на столе светился тихо, ждал. Утро придёт скоро. А с ним – последний зов.

Глава 9. Первая встреча с Петром (2025 год)

Валерия Ильинична проснулась от запаха – не кофе, не пыли старой квартиры, а смолы и табака, того самого, голландского, который всегда витал вокруг него. Она села в постели резко, сердце колотилось, как после бега по степи в 1943-м. Лампа на прикроватном столике горела тускло, но в кухне был свет – яркий, желтоватый, как от масляного фонаря на верфи. Она встала, накинула халат и пошла туда босиком, полы скрипели под ногами, но не так, как обычно: будто под ними не бетон, а дубовая палуба.

Он сидел за её кухонным столом – Пётр Алексеевич, в засмоленном фартуке, с топором на поясе и трубкой в зубах. Высокий, сутулый, с глазами, в которых бушевал шторм, но сейчас они были спокойными, почти грустными. Дым от трубки вился к потолку, рисуя в воздухе корабли – «Гото Предестинацию», галеры под Полтавой, даже те, железные, из будущего, которых он никогда не видел. Он курил молча, глядя на неё, и в комнате пахло не мартовским Воронежем, а летом 1709-го: рекой, потом и победой.

– Ну что, бабка, опять в путь? – спросил он знакомым басом, тем самым, от которого когда-то дрожали плотники на верфи и трепетали шведы под Полтавой. Голос был хриплым, но тёплым, как дерево Штурвала.

Валерия Ильинична стояла в дверях, не в силах пошевелиться. Слёзы навернулись на глаза – не от страха, а от той боли, которая всегда жила в ней при мысли о нём. Она видела его таким в последний раз: после Полтавы, когда он обнял её при всех и прошептал: «Спасибо, Валерия Ильинична. Курс верный». А теперь он здесь, в её кухне, в 2025-м, где нет верфи, нет войны, только одиночество и тишина.

– Последний раз, Пётр Алексеевич, – прошептала она, подходя ближе. Голос дрогнул. – Я старая. Устала. Но Штурвал зовёт. Якорь ждёт.

Он кивнул, вынул трубку изо рта и положил на стол – дым не рассеялся, а повис, как туман над Доном. – Знаю. Поэтому и пришёл. Ты думаешь, я тебя одну отпущу? После всего? – Он усмехнулся, но в усмешке была грусть. – Верфь без тебя развалилась бы. Полтава – проиграна. Россия – утонула. А теперь Сталинград? Там кровь по колено, бабка. Там твоя кровь.

Она села напротив, взяла его руку – большую, мозолистую, с запахом дегтя. Рука была тёплой, настоящей. – Я боюсь, Пётр Алексеевич. Боюсь не вернуться. Гаврила ждёт. Дочка его – Валерия. Роду конец.

Он сжал её ладонь – крепко, как сжимал рукоять топора. – Не конец. Начало. Ты доплывешь. Держи курс. Я с тобой буду. Невидимым, но рядом. Как всегда. – Он достал из кармана кусочек дуба – тот самый, от «Гото Предестинации», с вмятиной от его топора. Положил ей на ладонь. – Возьми. Когда силы кончатся – сожми. И вспомни: Россия не тонет. Потому что такие, как ты, её держат.

Дуб был горячим, как Штурвал. Она кивнула, слёзы покатились по щекам. – Спасибо, Пётр Алексеевич. За всё.

Он встал, надел шляпу – ту, голландскую, с пером, – и шагнул к двери. Но на пороге обернулся: – Прощай, бабка. Курс верный. Полный вперёд.

И исчез. Дым рассеялся. Кухня стала обычной – стол, чашка с остывшим чаем, тишина.

Валерия Ильинична проснулась – по-настоящему. Лежала в постели, сердце всё ещё колотилось. Лампа горела. Она села, посмотрела на столик: там лежал кусочек дуба. Тёплый. Настоящий.

Она сжала его в ладони и прошептала: – Курс верный, Пётр Алексеевич. Полный вперёд.

За окном светало. Штурвал на столе вспыхнул ярче. Пора.

Глава 10. 23 марта

Валерия Ильинична встала ни свет ни заря – часы показывали пять утра, кукушка ещё молчала, но за окном уже серело, как перед бурей. Снег за ночь намёл сугробы, двор был белым и пустым, только одинокий фонарь мигал у подъезда, будто подмигивал: «Пора, бабуль». Она не стала варить кофе – не хотелось. Просто умылась холодной водой, надела старое платье, то самое, в котором ходила в 1942-м по медсанбатам, платок на голову – выцветший, но крепкий, как её воля, – и пальто с карманами, полными воспоминаний: кусочек дуба от Петра, фотография Ильи из 1942-го, маленькая иконка Божьей Матери, которую ей дала Анна в Дивногорье.

Штурвал лежал на столе – светился ярко, зелёным, как латунные вставки на нём, и воздух вокруг него дрожал, будто перед грозой. Она села напротив, положила ладони на дерево – оно было горячим, живым, пульсирующим, как сердце перед прыжком. Закрыла глаза и прошептала: «Готова, Пётр Алексеевич. Веди».

Дверь в квартиру открылась – тихо, без скрипа. Гаврила влетел, запыхавшийся, с рюкзаком за плечами и снегом в волосах. Он не спал всю ночь – приехал на первом автобусе, чтобы успеть. – Бабуль! Не уходи без меня!

Она открыла глаза, улыбнулась – грустно, но тепло. – Пришёл, внучек. Хорошо. Сядь. Последние слова.

Гаврила сел, схватил её руку. – Я не пущу. Или иду с тобой.

Она покачала головой. – Нет. Ты нужен здесь. Жене. Дочке. России – в твоём времени. Я уйду одна. Как всегда.

Штурвал вспыхнул ярче – сам, без прикосновения. Воздух задрожал сильнее, комната наполнилась гулом – низким, как река под землёй. Валерия Ильинична встала, взяла Штурвал в руки – он обжёг ладони, но она не выпустила. – Пора.

Гаврила вскочил, схватил её за плечи. – Бабуль! Подожди! Я люблю тебя!

Она обняла его – крепко, по-матерински, по-бабушкински, как обнимала раненых, как обнимала Петра. – И я тебя, внучек. Не ищи. Вернусь. Если смогу.

Воздух закружился вихрем – снежинки за окном встали стеной, лампа мигнула и погасла. Штурвал ослепил зелёным светом. Гаврила успел только крикнуть: «Бабуль!» – и её уже не было. Только эхо гула в ушах и тишина.

На столе остался перстень Петра – Гаврила не заметил, как она сняла его и положила, – и записка, написанная её ровным почерком: «Не ищи. Вернусь. Люблю. Расскажи дочке сказки про бабушку и флот. Курс верный».

Гаврила сел на пол, заплакал – тихо, по-мужски. За окном рассветало. Весна 2025 года продолжалась без неё. А где-то в прошлом уже ждали: война, кровь, Якорь. И Пётр – с трубкой в руке, шепчущий: «Полный вперёд, бабка».

Глава 11. 6 июля 1942,

14

:17

Валерия Ильинична открыла глаза резко, словно от удара по щеке – невидимого, но привычного, как все удары, что сыпались на неё за триста с лишним лет. Первое, что ворвалось в сознание, был запах. Не просто запах – густой, удушливый коктейль войны, который она узнала его мгновенно, как старого врага: карболка, смешанная с гарью от горящих домов, свежей кровью, что пропитала бинты и пол, и солёным, животным потом раненых, которые боролись за каждый вздох. Этот запах был старше неё самой – он стоял под Полтавой, когда порох смешивался с кровью и грязью, он висел в воздухе Сталинграда, который ждал впереди, и вот теперь он здесь, в июле 1942-го, в медсанбате у Гремячего Лога.

Она лежала на узкой железной койке, скрипевшей при каждом движении, в палате, где потолок был низким, бетонным, с паутиной трещин от близких разрывов бомб. Через маленькое, забранное решёткой окошко под потолком пробивался мутный, дымный свет – Воронеж горел уже третий день, и небо над городом было чёрно-оранжевым, как рана, в которую насыпали порох. Крики раненых заполняли пространство – хриплые, надрывные, отчаянные, как кричали шведы под Полтавой, когда сабля входила в плоть, только теперь вместо холодного оружия были пули, осколки мин и снарядов, что рвали тела на части. Кто-то стонал тихо, как ребёнок, кто-то матерился сквозь зубы, кто-то звал мать – и этот зов резал её сильнее любого ножа.

Она села медленно, голова кружилась от перехода – Штурвал всегда бросал грубо, как пьяный матрос с борта, – но тело помнило всё. Платье простое, серое, домотканое, как в 1709-м на верфи, платок на голове, повязанный узлом под подбородком, руки в мозолях – те самые, огрубевшие от смолы, канатов и топора, что ковали якоря для Петра и перевязывали раны в будущих войнах. Ноги в старых ботинках, стоптанных, но крепких – война всегда возвращала силы, выжимала из неё последние крохи, как из тряпки, и не давала упасть.

Молодая медсестра – девчонка лет двадцати, с лицом, чёрным от копоти и недосыпа, глаза воспалённые, красные от слёз и дыма – подбежала, схватила её за руку, пальцы дрожали: – Бабка, вставай! Ты что, оглохла? Немцы на том берегу! Переправа горит, танки их прут, а ты спишь, как в раю!

Валерия встала – ноги были крепкими, несмотря на возраст, который она сама давно сбилась считать. Война всегда так: отнимает всё, но даёт силу, если ты её часть. Она огляделась медленно, впитывая: палата медсанбата – бывший подвал школы или завода, стены в потёках, койки в два яруса, на полу солома и шинели вместо матрасов, раненые – сотни, лёжа, сидя, ползя. Стоны, бред, запах гноящихся ран, йода, мочи – всё смешалось. Лампа керосиновая коптила под потолком, бросая тени, как призраков. Она знала это место – Гремячий Лог, июль 1942-го, когда немцы рвались к Дону, а Воронеж стоял насмерть, как стоять будет Сталинград через пару месяцев. Штурвал сделал своё: бросил её сюда, в самый ад, где ждал Якорь Воды, спящий тысячу лет и теперь разбуженный кровью.

– Где командир? – спросила она тихо, но твёрдо, голосом, от которого медсестра вздрогнула, отступила на шаг, будто увидела привидение. Голос был низкий, с хрипотцой, но в нём звенела сталь – та, что ковалась на верфях Петра.

– Там, в операционной… А ты кто такая? Откуда взялась? Вчера тебя не было!

Валерия не ответила – пошла по палате, наклоняясь к раненым, поправляя бинты, шепча: «Держись, сынок, не сдавайся», «Вода вот, пей, милый», «Боль пройдёт, потерпи». Руки помнили всё: как накладывать жгут из ремня, как вправлять кость без наркоза, как шептать молитву, чтобы душа не ушла. Она делала это тысячу раз – под Полтавой, когда лечила плотников от ран саблями, в степях с казаками, в будущем, которое уже видела, в Сталинграде, где кровь будет по колено. Раненые тянулись к ней – кто рукой, кто взглядом, как к матери, как к надежде. Молодой лейтенант с оторванной ногой схватил её за рукав: «Мама… не уходи…» Она погладила его по волосам, мокрым от пота: «Не уйду, орёл. Спи».

Через час её уже все звали «бабка Валерия» – она работала быстро, уверенно, не задавая вопросов, успокаивая одним взглядом, одним прикосновением. Врачи смотрели с удивлением и благодарностью: откуда взялась эта старуха с топором за поясом (да, топор был – тот самый, из 1709-го, Штурвал принёс его с собой), с руками хирурга и глазами, в которых была вся война мира?

Вечером командир медсанбата – усталый капитан с седыми висками, глазами в красных прожилках, в гимнастёрке, пропитанной кровью – подошёл к ней, когда она сидела у керосинки, грея воду для чая: – Откуда вы, мать? Не из наших? Эвакуированные все ушли, а вы…

Она посмотрела ему в глаза – те самые глаза, что видела у Петра перед Полтавой: усталые, но несломленные, с той же искрой. – Из будущего, сынок, – сказала она спокойно. – Пришла помочь.

Он решил, что шутит или бредит от контузии, засмеялся хрипло, кашляя: – Ну, если из будущего – скажи, когда кончится эта мясорубка? Когда победа?

Валерия не ответила сразу – только положила руку ему на плечо, тяжело, как мать сыну. Кожа под гимнастёркой была горячей от лихорадки. – Скоро, – сказала она. – Держись. Мы выдержим.

Ночью, когда палата затихла – раненые уснули от усталости или морфия, только стоны иногда прорывались – она вышла на берег. Воздух был тяжёлый, пропитанный дымом горящего Воронежа, порохом и рекой. Гремячий Лог шумел тихо, вода чёрная, но в глубине она почувствовала – серебристое свечение, слабое, как далёкая звезда. Якорь проснулся. Кровь 1942 года, пролитая здесь, разбудила его, как разбудила в 989-м слёзы Владимира.

Она стояла на берегу, ветер рвал платок, и почувствовала гул в ушах – низкий, глубокий, как река под землёй, как сердце России, бьющееся в агонии. – Жди меня, родной, – прошептала она воде, опускаясь на колени, касаясь ладонью холодной поверхности. – Я иду. Я пришла за тобой.

За спиной раздался шорох – та самая медсестра, с фонариком в руке, шептала испуганно: – Бабка, немцы близко… Водолазы их видели в реке. Что-то ищут на дне…

Валерия кивнула, не оборачиваясь. – Знаю. Поэтому и пришла.

Она вернулась в палату, легла на койку, но сон не шёл – тело ныло от перехода, душа от предчувствия. В кармане грелся кусочек дуба – тот, что Пётр отломил от штурвала «Гото Предестинации» в 1709-м и сказал: «На память, бабка». Она сжала его в кулаке, так сильно, что край врезался в кожу. – Помоги, Пётр Алексеевич, – прошептала она в темноту. – Последний раз. Вместе дойдём.

И уснула – глубоко, без снов, как перед бурей, которая уже собиралась над Доном. Утро принесёт бой – яростный, кровавый. А с ним – встречу, которую она ждала всю жизнь: с Якорем, с прошлым, с собой настоящей. Война не ждала. Россия звала. И она ответила.

Глава 12. «Бабка Валерия»

Через час после пробуждения в палате её уже все звали «бабка Валерия» – раненые шептали это имя, как заклинание, когда боль накатывала волной, а медсёстры переглядывались с уважением и лёгким страхом: откуда взялась эта старуха, что работает быстрее молодых, не морщится от гари и крови, не жалуется на вонь гниющих ран и одним взглядом останавливает стоны, будто перекрывает кран боли? Она шла от койки к койке, не спрашивая имён, званий или ран – руки сами знали, что делать: затянуть жгут потуже, промыть рану карболкой, не жалея, чтобы не пошла гангрена, вставить тампон, шепнуть: «Потерпи, милый, Россия держится, и ты держись». Её платье, простое серое, уже пропиталось потом, кровью и йодом, платок сполз на плечи, открыв седые волосы, слипшиеся от пота, но глаза горели – те самые глаза, что видели Полтаву в огне и дыму, верфь Воронежа, где пахло смолой и надеждой, и теперь узнавали в этих мальчишках тех же солдат, только в другой форме, с другими пулями, но с той же русской упрямостью в взгляде.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.