Бабушка русского флота: звёздная вахта

ПРОЛОГ

Капля пота, тяжелая, как ртуть, застыла на виске у Гаврилы, пойманная в ловушку невесомости. Она пульсировала в такт ускоренному сердцебиению, крошечный, невысказанный итог всего, что они потеряли. За стеклом иллюминатора орбитальной верфи «Воронеж», в ледяной, беззвучной пустоте, повисла Земля. Но не та, что была на старых учебных голограммах – сияющий мраморный шар, усыпанный огнями городов. Теперь это был изъеденный черной проказой призрак. Еще месяц назад эти пятна были Москвой, Парижем, Токио. Теперь – братскими могилами для миллиардов. «Тихий Пожиратель», вырвавшийся из вековой мерзлоты, не оставлял после себя ни праха, ни памяти – лишь безмолвную, угольную пустоту, поглощавшую свет и жизнь.

«Тридцать дней, Гаврила Ильич». Голос техника за спиной был тусклым и надтреснутым, словно старый радиоприемник, ловящий голоса с того света. Гаврила молча кивнул, не в силах оторвать взгляд от шрамов на лице родной планеты. Он помнил каждый из этих городов. Москва, где он впервые увидел снег в свете фонарей на Красной площади. Питер, где познал первую влюбленность и первую боль утраты на мокрой брусчатке набережной. Воронеж… Особенно Воронеж. Улица Авиастроителей, 17. Квартира, где пахло бабушкиными пирогами и старой книжной пылью, где он в детстве, затаив дыхание, слушал истории о далеких морях и звездах, еще не зная, что однажды они станут его единственным домом.

Воздух на мостике сгустился, и связь внезапно прервалась, заглушив фоновый гул оборудования. На главном экране, словно призрак из иного, стерильного мира, возникло лицо. Холодное, выверенное до миллиметра, с глазами, в которых читалась лишь безжалостная логика калькулятора. Эрих фон Скаллунд.

«Господин Кузнецов. Наше предложение остается в силе. Тысяча мест на «Избраннике» для ваших лучших умов, инженеров, гениев. Взамен – полные схемы системы стабилизации гиперперехода. Шанс для тех, кто этого достоин».

Гаврила почувствовал, как холодный металл перстня Петра, перешедшего к нему от бабушки, впивается в ладонь. В этом жесте была вся его боль, весь гнев и вся непоколебимость. «Мы не торгуем своим народом, Скаллунд. Мы – не вы».

«Ваши сантименты, господин Кузнецов, – это биологический мусор, атавизм, который обрекает ваш вид на вымирание», – голос Скаллунда был ровным, как гул двигателей его корабля. «Ваш звездолет «Полтава» – анахронизм, груда романтического металлолома. Без наших технологий он развалится при первом же прыжке. Вы обрекаете всех на смерть из-за призраков прошлого».

Связь оборвалась, оставив после себя оглушительную тишину. Гаврила медленно повернулся от экрана к глухой стальной стене командного центра. Его пальцы нашли почти невидимую глазу щель. С тихим щелчком открылся потайной сейф, вмурованный в броню. Внутри, на бархате, почерневшем от времени, лежало последнее наследие Валерии Ильиничны. Не чертежи, не оружие, не технологии. Простой деревянный штурвал, обветренный, исхлестанный солеными ветрами давно забытых морей.

«Прости, бабушка, – прошептал он, прикасаясь перстнем к шершавой, прохладной поверхности дерева. – Я не хотел будить тебя. Но Россия снова зовет. На этот раз – к звездам. И мне нужен твой штурвал».

Металл перстня коснулся древнего дерева. Сначала ничего не произошло. Потом из глубины почерневшего дуба прорвалась тонкая, изумрудная нить света. Она пульсировала, набирая силу, заполняя комнату ослепительным, живым сиянием. Воздух затрещал, запахло озоном, пылью старых архивов и далеким, незнакомым ветром. Гаврила почувствовал, как время на верфи «Воронеж» споткнулось, замерло и… остановилось.

ГЛАВА 1

Тридцать дней до конца. Роковая цифра пылала на всех экранах верфи, от панелей управления до ретрансляторов в жилых отсеках. Она мерцала кроваво-красным, как электронный эквивалент стрелки на циферблате расстрельных часов. Не отсчет, а приговор, вынесенный всему человеческому роду.

Гаврила стоял перед главным голографическим проектором, вглядываясь в карту заражения. Это был уже не планетарий, а некролог. Черные пятна, словная чумные язвы, поглотили Европу, Азию, Америку. Яркие огни цивилизации один за другим гаснули в безмолвном космическом вакууме. Россия, огромная и упрямая, держалась дольше всех – может быть, сказывалась суровая закалка, а может, та самая «загадочная русская душа», о которой с таким пренебрежением говорил Скаллунд. Но и её час пробил. Черная плесень небытия медленно, но неотвратимо пожирала Сибирь, подбиралась к Уралу.

«Последние данные с Байкала», – голос Ильи, его внука, был тусклым и прерывистым, словно мальчик пытался говорить сквозь ком в горле. Он отводил взгляд, не в силах смотреть деду в глаза. «Вирус мутировал. Аэрозольная фаза. Противогазов… противогазов больше недостаточно. Легкие… он превращает легочную ткань в… в инертную углеродную пыль».

По мостику пронесся сдавленный стон. Кто-то закрыл лицо руками. Они все понимали. Это был конец. Не героическая битва, не ядерный апокалипсис, а тихий, безличный и абсолютный конец. Бактериологическое оружие, против которого не было щита.

Внезапно на главном экране, затмив собой умирающую планету, возник «Избранник». Корабль Скаллунда. Он не просто висел в пространстве – он его отрицал. Длинный, холодный клинок из полированной стали, идеальные линии, лишенные изъянов, выверенные до микрон. Ничего лишнего. Ни выступов, ни иллюминаторов, ни следов стыковочных узлов. Совершенный инструмент для бегства, созданный по образу и подобию своего хозяина – бездушного и эффективного.

«Они уже начали погрузку», – прошептал кто-то из техников, и в его шёпоте слышалось не столько осуждение, сколько зависть. Гаврила молча наблюдал, как к «Избраннику» один за другим стягивались роскошные частные шаттлы. Ковчег для избранных. Цена билета – состояние, способное купить небольшую страну. Или гениальный ум, способный принести прибыль в новой реальности. Ничего личного. Только бизнес-план спасения цивилизации, где не было места старикам, детям и просто… людям.

И в этот момент связь с Землей окончательно прервалась. Не с шипением и помехами, а с тихим, окончательным щелчком. Последнее, что они увидели на развернутом канале новостей, врезалось в память как раскаленный докрасна штык: толпы обезумевших людей, штурмующие взлетные полосы; горящие города, освещавшие агонию снизу; крупный план – лицо молодой женщины, её глаза, искаженные ужасом, в которых читалась не просто паника, а полное, абсолютное крушение всего мира. И тишина. Тишина на верфи стала оглушительной, физически давящей, как вакуум за тонкими стенами станции.

И в этой тишине прозвучал голос, сорвавшийся до шепота. «Гаврила Ильич…» Инженер Щукин, седоволосый, всегда такой сдержанный и педантичный, стоял, опустив голову, его пальцы судорожно сжимали и разжимали край консоли. «Может… может, правда принять их условия?» Он поднял на Гаврилу умоляющий взгляд, полный стыда и отчаяния. «Спасти хоть кого-то… Гаврила Ильич, мой Артём… ему всего шестнадцать. Он… он гений, вы же знаете, его работы по квантовой гравитации… Скаллунд взял бы его! Он мог бы… он должен выжить! Он – будущее!» Голос Щукина сорвался, и он, взрослый, уважаемый человек, вытер ладонью предательскую слезу. «Мы все равно обречены здесь. Так пусть хоть дети… Пусть хоть кто-то…»

Гаврила почувствовал, как эти слова впиваются в него тысячами лезвий. Он видел Артёма – тихого, увлеченного паренька, который мог часами объяснять красоту теории струн. Он видел его будущее, которое должно было быть. И он видел лицо Щукина-отца, готового на любое унижение, на любое предательство, лишь бы его сын жил. Это был не трусливый лепет, это был крик души, последний аргумент отчаяния, против которого не было логических контраргументов.

Медленно, тяжело, Гаврила подошел к иллюминатору. Его отражение в толстом стекле накладывалось на черную пустоту бывшего Воронежа. Где-то там, в этой бездне, лежала улица Авиастроителей, 17. Квартира, где он вырос. Где пахло старой древесиной и бабушкиным яблочным пирогом. Где Валерия Ильинична, его бабушка-легенда, по утрам варила кофе в старой эмалированной турке, и запах был настолько густым и живым, что казалось, его можно потрогать. Она не сдалась под Сталинградом. Не сдалась, когда хоронила деда. Она научила его, что есть вещи дороже жизни. Даже жизни гениального мальчика.

Он обернулся. Его взгляд встретился со взглядом Щукина, полным последней надежды. И погасил её.

«Нет, Алексей Петрович», – тихо, но с такой стальной твердостью, что сомнений не оставалось. В его голосе не было гнева на отца, лишь бесконечная, усталая тяжесть выбора. «Русские не бросают своих. Никогда. Мы либо полетим все вместе, либо останемся здесь все вместе. Третий путь – это путь в никуда. Это не спасение. Это предательство самих себя».

Он оторвал взгляд от несчастного отца и обвел им всю команду на мостике – молодых, старых, испуганных, решительных. И в его глазах, в самой их глубине, вспыхнул и загорелся тот самый огонь. Тот самый, что когда-то, в кромешном аду Сталинграда, видели в глазах его бабушки. Огонь, который не могли погасить ни танки, ни самолеты, ни самый страшный вирус.

«Подготовить «Полтаву» к последней проверке! – его голос прозвучал, как удар колокола, разбивая тишину. – И… приготовьте хранилище. Бабушкин приказ».

ГЛАВА 3

Хранилище находилось в самом сердце верфи, за тремя уровнями биометрической защиты, в месте, куда даже звук боялся проникать. Гаврила шёл по знакомому, освещённому тусклым аварийным светом коридору, и каждый его шаг отдавался гулким эхом в гробовой тишине, будто стены помнили те немногие шаги, что здесь когда-то прозвучали. Он закрыл глаза на мгновение, и память нарисовала ему десятилетнего мальчишку, чья рука утопала в твёрдой, тёплой ладони Валерии Ильиничны.

«Это наша история, внучек, – говорила она тогда, проводя пальцами по матовой поверхности старого сейфа. Её прикосновение было почтительным, как к иконе. – Не та, что в учебниках. Наша. Личная. Наш долг. И наша надежда, запасённая на самый чёрный день».

Сейф открылся с тихим, но оглушительным в этой тишине щелчком. Внутри, на бархатной подушке, почерневшей от времени, лежал Штурвал Времени. Не величественный артефакт, а простой деревянный штурвал с потёртыми латунными вставками, облезлый и неказистый. Рядом лежала сложенная записка. Твёрдый, узнаваемый почерк Валерии резал глаза своей обыденностью:

«Гаврила. Если читаешь это – значит, пришёл настоящий конец. Не бойся. Россия переживала худшее. Используй последний раз и отпусти. Всё имеет свой срок».

Гаврила бережно взял Штурвал. Дерево было холодным и мёртвым на ощупь, как пепелище. Ни намёка на ту невероятную силу, что когда-то переносила Валерию сквозь века.

Внезапно дверь распахнулась, нарушая уединение. На пороге, отбрасывая длинную тень, стоял Илья. Его лицо было белее стен.

«Дедушка… Орлов и ещё пять senior-инженеров… Они в коридоре. Требуют немедленно принять условия Скаллунда». Илья сделал шаг вперёд, его голос дрожал. «Они говорят… они говорят, ты ведёшь нас всех к гибели из-за суеверий. Из-за сказок».

Гаврила молча смотрел на безжизненный Штурвал. Он вспомнил, как бабушка, глядя на него своими пронзительными серыми глазами, говорила: «Сила не в артефактах, Гаврила. Сила – в выборе. Всегда в выборе».

«Пусть придут, – тихо, но твёрдо сказал он. – Все. На мостик. Сейчас. И принеси… тот чемодан. С бабушкиными вещами. Знаешь, который».

Когда Илья, бросив на деда последний полный смятения взгляд, скрылся за дверью, Гаврила остался один. Он поднёс перстень Петра к шершавой поверхности дерева. «Прости, бабушка, – прошептал он, и в его голосе звучала вся тяжесть мира. – Но иного выхода нет. Россия снова зовёт. Мне нужна твоя рука».

Металл коснулся дерева. Сначала – ничего. Тишина. Лишь собственное отчаянное сердцебиение в ушах. Потом латунные вставки слабо, едва заметно дрогнули, словно от давно забытого импульса. И Штурвал вспыхнул.

Ослепительная, ядовито-зелёная вспышка озарила хранилище, выжигая сетчатку. Гаврила инстинктивно зажмурился, но свет проникал сквозь веки, заливая всё вокруг безжалостным сиянием. Когда зрение вернулось, поплывшее и затуманенное, он увидел, что Штурвал парит в воздухе, испуская неестественное, тёплое золотистое свечение, которое, казалось, пожирало сам воздух. Дерево покрылось густой паутиной трещин, слышался тихий, скорбный хруст – словно древний артефакт отдавал свои последние, накопленные за столетия силы.

«Дедушка!» – Илья, не дождавшись, ворвался в хранилище и застыл на пороге, как вкопанный. Его глаза расширились до предела, челюсть отвисла. «Что… что это?..»

Но Гаврила уже не слышал его. Внезапный порыв невидимой энергии, исходившей от Штурвала, отшвырнул его к дальней стене. Удар о металл был тупым и болезненным. Последнее, что он увидел, прежде чем мир погрузился во тьму, – это лицо внука, искажённое чистым, животным ужасом.

Очнулся он от густого, знакомого до слёз запаха – сушёной полыни, ладана и старого дерева. Пахло так, как пахло в её доме. Он медленно открыл глаза, ожидая боли, но её не было. Была лишь странная, непривычная лёгкость в теле. Он лежал на холодном полу, а над ним склонялось чьё-то лицо.

«Ну что, очухался, внучек?»

Голос. Этот голос он узнал бы из миллиона. Низковатый, с лёгкой хрипотцой, прорезанный морщинами, как и лицо, ему принадлежавшее. Гаврила замер, не веря своим глазам. Перед ним, на корточках, сидела она. Валерия Ильинична. Та самая, какой он помнил её в последние годы. Седые волосы, убранные в строгий пучок. Глубокие морщины у глаз и губ. И те самые пронзительные серые глаза, в которых читалась многовековая усталость и непоколебимая воля. На ней было простое домотканое платье, а за широким кожаным поясом был заткнут старый, знакомый Гавриле топор.

Он попытался приподняться, и его собственное тело отозвалось привычной тяжестью, ноющим позвоночником, скрипом суставов. Всё было на своих местах. А она… она была здесь. Плотью и кровью.

«Бабушка… – его собственный голос сорвался в шепот. – Это… ты? По-настоящему?»

«По-настоящему, – она коротко кивнула и встала, движения её были удивительно ловкими и уверенными для её возраста. Она окинула взглядом металлические стены, голографические интерфейсы, мерцающие огоньки. – Что случилось, Гаврила? Штурвал позвал в последний путь. Это он?» – она кивнула на иллюминатор, за которым висела испещрённая чёрными язвами Земля.

В этот момент дверь с шипением отъехала, и на пороге появился Илья. Увидев Валерию, он остолбенел. Его лицо вытянулось, глаза полезли на лоб. Он несколько раз бессмысленно открыл и закрыл рот, прежде чем суметь выдавить из себя хриплый, неверящий шёпот.

«Пра… прабабушка?»

Валерия обернулась. Её взгляд скользнул по молодому лицу, новой форме пилота, и в углах её глаз собрались лучики морщин – подобие улыбки.

«Значит, правнук. Похож на Илью. На моего папу». Она сделала шаг к нему, и Илья инстинктивно отступил. «Не бойся, милок. Расскажи старой бабке, что тут у вас творится. И где этот Пётр Алексеевич, когда он снова нужен?»

Илья растерянно посмотрел на Гаврилу, который медленно поднимался с пола, опираясь на стену, потом снова на Валерию.

«Пётр… Первый? Он же умер в 1725 году…»

Валерия покачала головой, и в её глазах мелькнула знакомая Гавриле, как собственное отражение, решимость.

«Для таких, как мы, смерть – понятие относительное, внучек. Весь твой этот металл, – она махнула рукой в сторону видимой за дверями верфи, – а без души корабль не поплывёт. Ни по воде, ни по звёздам. Говори, что случилось. И где тут у вас самый главный начальник?»

ГЛАВА 5

Мостик орбитальной верфи «Воронеж» замер в немом столбняке. Инженеры, техники, пилоты – все, как завороженные, смотрели на пожилую женщину в простом, почти крестьянском платье, которая неспешно и с глубинным, спокойным любопытством шла между голографических панелей и блестящих пультов управления. Её взгляд был внимателен и немного насмешлив, словно она осматривала не звездолёт, а знакомую плотницкую верфь на Дону, оценивая качество смолы и подгонку досок.

«Так-так… – Валерия Ильинична провела ладонью по идеально гладкому корпусу главного навигационного компьютера, и на полированной поверхности остались следы от её пальцев. – Всё блестит, всё сверкает. А души не слышно. Глухой он какой-то.»

Гаврила шёл рядом, невольно выпрямляясь под её оценивающим взглядом и чувствуя себя снова десятилетним мальчишкой, допущенным в святая святых. «Бабушка, это современные системы управления… Здесь всё на вычислениях и алгоритмах.»

«Знаю я, системы, – она отмахнулась, словно от назойливой мухи. – У Петра Алексеевича на верфи тоже системы были – блоки, лебёдки, чертежи. А без души, без руки мастера, и самый крепкий корабль в воде тонул. Как люди.»

Внезапно по всему мостику, разрезая воздух, раздался оглушительно-резкий сигнал тревоги. Голографические экраны вспыхнули багровым, замигали предупреждения о несанкционированном доступе.

«Проникновение в док №3!» – крикнул Илья, его пальцы затанцевали на сенсорной панели, выводя на главный экран изображение с камер наблюдения. «Двое в чёрных тактических скафандрах… Без опознавательных знаков! У них оружие и инструменты для взлома!»

Гаврила метнулся к пульту безопасности, но Валерия оказалась быстрее. Она резко, почти беззвучно развернулась на каблуках своих грубых ботинок, и в её жилистой руке уже лежал тот самый, знакомый Гавриле с детства топор. Лезвие холодно блеснуло в искусственном свете.

«Шпионы Скаллунда, – без тени сомнения или страха констатировала она. – Чуяла я их запах. Холодный, технократный. Как в сорок втором от эсэсовских «интеллектуалов» пахло.»

«Бабушка, останьтесь здесь, это опасно!» – Гаврила попытался её остановить, но она уже шла к выходу с мостика. Её движения были удивительно ловкими, плавными и экономичными для её возраста – не старческая скованность, а отработанная веками эффективность воина.

«Ты, внучек, командуй тут своим железом. А я разберусь с непрошеными гостями. По-свойски.»

Когда они спустились в огромный, залитый неоном док, два силуэта в чёрных, обтекаемых скафандрах уже вскрывали защитную панель управления системой стабилизации гиперперехода. Их движения были быстрыми и точными, как у хирургов. Увидев приближающуюся Валерию, один из них резко обернулся, подняв компактный энергетический карабин.

«Стой! Идентифицируйте себя!» – его голос, искажённый вокодером, прозвучал металлически и безразлично.

Валерия не ответила. Она даже не замедлила шаг. Лишь короткий взмах рукой – и топор, описав в воздухе сверкающую дугу, с оглушительным лязгом выбил оружие из рук диверсанта. Карабин отлетел в сторону, искрясь.

«Я – бабушка русского флота, – сказала она спокойно, подходя ближе, её голос был тихим, но он прозвучал громоподобно в гулком пространстве дока. – А вы – воры. И шпионы. На моей верфи таких всегда к рее привешивали, для острастки.»

Второй диверсант, не теряя времени, ринулся на неё, пытаясь захватить сзади. Но Валерия, не оборачиваясь, будто чувствуя его за спиной, сделала резкий подсекающий бросок. Послышался тяжёлый удар тела о металлический настил. Через секунду он уже лежал, скрученный её цепкими, стальными пальцами, его шлем с силой прижимался к полу.

«Слушай сюда, железяка, – тихо, но внятно прошипела она, наклонившись к его шлему так, что микрофон уловил каждый звук. – Передай своему хозяину-немцу. Россия ещё жива. Пока я жива. И своих мы не отдаём. Никогда.»

Первый диверсант, всё ещё сжимая онемевшую руку, поднялся на колени. Его механический голос прозвучал с новой, ледяной нотой – не страха, а фанатичного презрения. «Вы – ошибка эволюции. Аффект и сантименты. Мы… очищаем человечество от слабости. Начинаем с вас.»

В этот момент к ним подоспела, наконец, охрана верфи. Увидев обезвреженных диверсантов и старушку с топором, они замерли в нерешительности. Валерия выпрямилась, с насмешливым видом вытирая руки о подол платья, будто только что закончила грязную работу в огороде.

«Слабые вы какие-то, – покачала она головой, с жалостью глядя на захваченных диверсантов. – Совсем духа в вас нет, человеческого. Всё на своём железе надеетесь. Хрупкое оно.»

Гаврила смотрел на неё, и в его груди что-то ёкнуло – щемящее, гордое и бесконечно знакомое чувство. Та же самая решимость, то же бесстрашие, что когда-то, по рассказам и по её глазам, спасло Россию под Полтавой и Сталинградом. Оно не ушло. Оно просто ждало своего часа.

«Бабушка… – начал он, подходя. – Спасибо. Но они… они почти украли данные…»

«Ничего они не украли, – перебила она его, её взгляд был устремлён на громаду «Полтавы», стоявшую в центре дока. – Душу корабля не украсть. Её или есть, или нет.» Она повернулась к Гавриле, и в её глазах горел тот самый огонь. «А у этого – нет. Чую. Надо звать Петра. Пора. Пока не поздно.»

ГЛАВА 6

Воздух в хранилище был густым и спёртым, пахшим озоном и пылью столетий. Гаврила бережно, почти с благоговением, поднял Штурвал Времени. Дерево, ещё недавно бывшее холодным и безжизненным, теперь было тёплым и пульсирующим, словно живое сердце. Латунные вставки мерцали изнутри ровным, утробным золотистым светом, отбрасывая на стены трепетные блики.

«Он ещё держится», – прошептал Гаврила, чувствуя под пальцами едва заметную вибрацию, сгусток колоссальной энергии, запертой в простой деревянной форме.

Валерия стояла рядом, её пронзительный взгляд изучала артефакт с холодной, профессиональной оценкой, с какой когда-то осматривала брёвна для царских галер. «Энергии хватит на один прыжок, – отчеканила она, и в её голосе не было ни сомнений, ни страха. – Последний. Больше он не оживёт.» Она перевела тяжёлый, всевидящий взгляд на Гаврилу. «Решай, внучек. Можешь оставить себе – как память. Как последнюю ниточку к ней, к Земле. Или рискнуть всем, что у нас есть, ради одного шанса спасти людей.»

Гаврила сжал рукоять Штурвала так, что кости на его руках побелели. В ушах зазвучал эхом тихий, твёрдый голос бабушки, сказанный ему много лет назад у печки в воронежском доме: «Настоящая сила не в артефактах, Гаврила. Не в железе и не в магии. Она – в выборе. Всегда в выборе.»

Он посмотрел на лица, замершие у входа в хранилище – Ильи, инженеров, охранников. В их глазах читался тот же вопрос. Он видел за их спинами тени тысяч других, обречённых на гибель. Память о прошлом или шанс на будущее?

«Нет памяти важнее жизни людей, – его собственный голос прозвучал твёрдо и ясно, отчеканивая каждое слово. – Вызываем Петра.»

Валерия кивнула, и в её глазах мелькнула редкая, одобрительная искорка. «Поставь Штурвал на пол. И дай мне перстень.»

Гаврила медленно, почти нехотя, снял с пальца перстень Петра. В тот же миг металл, всегда бывший прохладным, стал тёплым, почти горячим, словно в нём проснулась дремлющая сила. Валерия взяла его своими жилистыми пальцами, и её рука не дрогнула под тяжестью наследия. Она начала медленно, с невероятной точностью, обводить перстнем вокруг парившего в сантиметре от пола Штурвала, выписывая в воздухе сложные, невидимые глазу символы.

«Пётр Алексеевич… – её голос приобрёл особую, мерную, заклинательную интонацию, будто она не просила, а приказывала самой ткани времени. – Россия в беде опять. Не шведы на этот раз, а чума похуже. Флоту твоему звёздному, последнему, нужна твоя рука. Твоя воля.»

Штурвал отозвался немедленно. Он начал вибрировать, издавая низкий, нарастающий гул. Из трещин в дереве и латуни вырвались золотистые искры, заплясавшие в воздухе, как рои разъярённых светляков. Воздух в хранилище сгустился, стал тяжёлым, как вода, и запахло свежей смолой, дегтем и свежестью речной воды – запахами далёкой воронежской верфи.

«Царь-плотник, – продолжала Валерия, её лицо покрылось мелкими каплями пота, но голос не дрогнул ни на йоту, – приди и заверши начатое. Помоги нам проложить курс к новым мирам. Дай нам твоей силы!»

Внезапно Штурвал вспыхнул ослепительным, почти белым светом, от которого все присутствующие зажмурились. Деревянные детали затрещали, не выдерживая напора энергии, латунные вставки начали плавиться, стекая на пол раскалёнными золотыми каплями.

«Ещё немного… – сквозь стиснутые зубы, с нечеловеческим усилием прошипела Валерия. Её рука с перстнем дрожала. – Держись, старый друг… Дай нам последний шанс…»

Раздался оглушительный хлопок, похожий на взрыв вакуумной бомбы. Свет погас. По хранилищу, словно пепел, разлетелась тёмная пыль – всё, что осталось от Штурвала Времени. Но в центре комнаты, там, где только что парил артефакт, теперь стояла высокая, мощная фигура в засаленном зелёном морском кафтане, в простых штанах, заправленных в грубые сапоги.