Пролегомены к государству Платона. Том 1

Республика Платона

Началом работы над этим произведением послужили труды филолога Фердинанда Реттига и исследователя Риттера. Их идеи стали тем семенем, из которого проросла концепция этой книги. Однако в процессе погружения в материал работа вышла далеко за рамки первоначального замысла и переросла в масштабное, самостоятельное исследование, результатом которого стали три представленных тома.

К сожалению, при первой публикации была допущена техническая ошибка, и авторство было ошибочно приписано только Фердинанду Реттигу. Я хочу подчеркнуть, что текст произведений на 90% является плодом моего труда, и приношу свои извинения за возникшую путаницу. Я выражаю глубокую благодарность Риттеру и Фердинанду Реттигу за вдохновение и ту прочную основу, с которой всё началось

Объясняется начало платоновского «Тимея».

Очевидно, что среди исследователей существуют значительные разногласия относительно композиции и содержания книг Платона о Государстве. Поскольку же лучшим истолкователем его собственных речений является он сам, мы обратимся к тому, что Платон говорит об этом в начале «Тимея»:

«θέ που τῶν ὑπ’ ἐμοῦ ῥηθέντων λόγων περί πολιτείας ἦν τὸ κεφάλαιον, οἵα τε καὶ ἐξ οἵων ἀνδρῶν ἀρίστη κατεφαίνετ’ ἄν μοι γενέσθαι». (Ср. Tim. 17c)

«Ἆρ’ οὖν ὡς διεληλυθάμεν ἤδε καθάπερ χθές, ὡς ἐν κεφαλαίοις πάλιν ἐπανελθεῖν ἢ ποιοῦμεν ἔτι τι τῶν ῥηθέντων, ὦ φίλε Τίμαιε, ἀπολειπόμενος;» – «Οὐδαμῶς, ἀλλ’ αὐτά ταῦτα ἦν τὰ λεχθέντα, ὦ Σώκρατες». (Ср. Tim. 19a)

1. Вы слышите, что он говорит: «Главный смысл нашего вчерашнего разговора о государстве был таков: каким оно мне представляется наилучшим и из каких людей должно состоять». Эти слова не могут и не должны пониматься иначе.

2. Далее мы слышим, что он не только «обдумал вчерашнюю речь», но и что в ней «ничего не упущено». Это верно.

3. Подобно тому как у тех, кто видит прекрасных животных в покое, возникает желание увидеть их в движении, так и Сократ желает увидеть свое государство в действии. Критий, призванный удовлетворить его волю, упоминает об учреждениях и колониях древних афинян, об их великолепных военных деяниях; словом, он предлагает рассмотреть эту Платонову республику и древние Афины в одном и том же рассуждении (ср. Tim. 19b и далее).

4. Итак, совершенное государство было создано не ради одной лишь умозрительной справедливости, но ради него самого, поскольку оно не только возможно, но и будет иметь столь великое влияние на прочие государства и народы. Никто не станет отрицать, что существует эпоха, в которую сказанное здесь о политике должно быть истинным (ср. Tim. 26a-b).

5. «Тимей», «Государство» и «Критий» так связаны между собой, что, будучи соединены, образуют некое целое. И поистине, наш ум исполняется изумлением, когда мы чувствуем, как эти прекрасные произведения соединены так, что вмещают в одном теле, словно бы едином, все божественное и человеческое. Все это рассыпалось бы в прах, не будь истинным учение «Государства». Оно не было бы подлинно занимающимся Государством, если бы философ ограничил эти вещи игрой ума.

Были, однако, и такие, кто, хотя Сократ и не говорит в этом обзоре ничего ясного ни о справедливости, ее достоинствах и наградах, ни о несправедливости, ее бесчестии и наказаниях (о чем он подробно рассуждает в первой-четвертой книгах «Государства», а затем в девятой и десятой); ни о философах и философии, ни о правителях и науках, которым им надлежит уделять внимание, и о многом другом, что изложено им с величайшей обстоятельностью и точностью, – считали, будто этот обзор вчерашней беседы очень неполон по содержанию и полон умолчаний.

Я не стану здесь точно перечислять все главы рассуждений, содержащихся в «Государстве», но Сократ предполагает, что итог вчерашней речи и спора заключен в [понятии] государства; его следовало бы обобщить в сжатой форме. Однако это сделано не было. Ибо слова «ἐξ οἵων ἀνδρῶν ἀρίστη κατεφαίνετ’ ἄν μοι γενέσθαι» относятся не только к справедливости и идее блага (о которых, впрочем, поскольку они суть не части Государства, но основание, на котором оно построено, не следовало упоминать подробно, если хотелось вспомнить лишь основные пункты вчерашней речи о Государстве), но и ко всем установлениям государства, которые признаны наилучшими, а равно к философам-правителям и наукам, на которые должно быть обращено их внимание.

«Род же софистов, – говорит Сократ, – я считаю весьма опытным в множестве прекрасных речей, но боюсь, как бы он, странствуя по городам и нигде не живя оседло, не разминулся с теми речами, какие ведут мужи, одновременно философы и политики, во всех их делах… Каково их воспитание? Не музыкой ли и науками, сколько подобает им, во всем они воспитаны?» (Ср. Tim. 19e-20a)

Но Сократ ничего не сказал и не повторил в своем обзоре вчерашней речи о превращениях наилучшего государства и других [форм правления]; ничего о том, что он не допускает поэтов в город; ничего о бессмертии и переселении душ, – он пожелал вспомнить лишь те главы вчерашней речи, что касались совершенного государства.

Ошибается здесь и Карл Моргенштерн (Karl Morgenstern, 1770–1852), немецкий филолог и библиотекарь, один из первых исследователей творчества Платона в Германии, в своих комментариях к «Государству». Он утверждает, будто Платон очень подробно обсуждал вопросы справедливости именно в первой-четвертой книгах. Однако если сопоставить отдельные пункты вчерашней речи в «Тимее» с местами из «Государства», то окажется, что бо́льшая часть второй книги и вся третья книга посвящены не столько абстрактному анализу справедливости, сколько конкретным вопросам воспитания (παιδεία) стражей – мусического и гимнастического, – что составляет практическую основу полиса. Что же касается метафизического обоснования справедливости, связанного с идеей Блага, а также детального сравнения справедливой и несправедливой жизни, то оно дается Платоном в более поздних книгах (IV, VI-VII, IX). Таким образом, утверждение Моргенштерна сужает проблему справедливости до ранних, преимущественно политико-практических разделов диалога и игнорирует ее системообразующую роль во всем произведении.

Что следует сказать об остальных книгах, я объясню позже.

Ч. Э. Шнайдер признал это в начале «Республики»: «Мы составили запись, подобную той, которую он мог сделать сам, и авторитет древнейших кодексов и Аристотеля и Теофраста из Прокла εις την Πολιτείαν p.». 350. 1. 8. qm ed. bas. 1534. он вроде бы хвалит преданного», и чуть позже; «Что в некоторых кодексах добавлено η περϊ δικαίου, так это то, что у Диагена Лаэрция L. III. 57. комментарий Фразилла заменяет Олимпиодора. в Alcib. P. 75th ed. Крейцер, кажется, приписывает самому Платону. И действительно, это все дела. Шлейермахер выносит суждение: «Несомненно, такие вторые заголовки, которые встречаются в нескольких платоновских диалогах, были, возможно, случайно созданы более поздней рукой, и почти везде они имели пагубное влияние, ведя читателя по ложному пути и давая отправную точку для взглядов, порой слишком ограниченных, а иногда и совершенно ложных относительно намерений философа и значения произведения. Ср. введенное в Phaedrus p. 55. К этому следует добавить то, что ввел Stallbaumius. P. 19 Он предупреждал очень честно. Ср. также наш экскурс.

Αλλά τόδε γε οιμαί σε φάναι αν δεϊν πάντα λόγον ώσπερ ζώον σννες'άναί σώμα τε εχνντα αυτόν αυτοϋ, ώςε μήτε άκέφαλον είναι μήτε άπουν, αλλά. μέσα τε εχειν ·καί ακοα, πρέποντ άλληλοις καί τώ όλω γεγραμμένα· Piat. Федр c. 26 C.

РАЗДЕЛ I

Начало речи, чей артистизм и простота поражают всех, устанавливает, так сказать, сцену для его τού δράματος. В нем рассказывается, как Сократ вместе с Главконом, полесцем Марком и другими героями диалога прибыл в дом Кефала. Он описывает добрый характер старика, упоминает его благочестие по отношению к богам и удовольствие, которое он получает от своей речи; Платон даже не забыл добавить подушку к креслу. О происхождении речи удобнее всего узнать из этих слов, спросив Сократа: καί δή καί σοὒ ηδίως άνπυθοιμηυ ο τι σοι φαίνεται τούτο, έπειδη ενταύθα ήδη εί ηλικίας, ο δη επί γηραος ουδω φασίν είναι οι ποτερον χᾶλεττον του βιου͵ ή πώς σύ αυτό εξαγγέλλεις. ρ 328. E. Ты, кажется, слушаешь не рассуждения философов о сокровенных вещах, а разговоры простых людей, и не ищешь здесь ничего серьезного, а думаешь, что разговоры текут непринужденно туда-сюда. Тому, кто не знает платоновского искусства ведения диалога, конец диалога покажется не таким уж легким. Почему же толкователи не сочли нужным искать в нем окончание беседы, ведь ясно, откуда он взялся? Несомненно, потому, что за ним следуют другие, более серьезные вещи. Ведь они видели, что Платон, сохраняя обычную манеру речи и не погружаясь в диалог, а подходя к нему с не столь скрытой, но легко понятной всем стороны, вынужден был повторить начало рассуждения. Мы будем учить, что то, что верно в этом отрывке для всех, верно и для других.

Кефал, живой и богатый старик, безбедно переносивший старость, мудро и правдиво отвечает на вопросы Сократа и на вопрос "почему". Он считает, что добился для них самого лучшего, отвечает, что им стало легче защищать справедливость и поклоняться ей, и по этой же причине у него больше надежды на будущую жизнь после смерти, в которой сохранятся наказания для грешников, поступающих неправильно. Эта фраза старика настолько уместна в данном месте, что кажется, будто автор не просил ничего другого, тем более что она была произнесена лишь мимоходом и он не возвращается к ней в последующей речи. Но та же фраза, которую мы видим в начале произведения, повторяется в конце, ср. кн. X. с. 614. Хотя эти вещи упоминаются лишь мимоходом, они не могут быть случайными, и мы полагаем, что личность самого старика была введена по этой причине.

Затем возникает вопрос о том, что такое справедливость: τούτο δʹ αυτό, την δικαιοσύνην, ποτερα την άληθειαν αυτό φήσομεν είναι απλώς οΰτω και το άποδιδόναι, αν τις τι παρα του λαβη κ.τ.έ. После того как Кефал Полемарх произнес речь, он отправился за покупкой плодов. Цицерон ссылается на этот отрывок в «Письмах к Аттику» IV, 16: «То, что ты жаждешь увидеть лицо Скаэволы в книгах, которые я поклялся, я не произвольно удалил, но поступил так же, как в политике нашей…". Сократ, пришел к Кефалу в Пирей, богатому старику, он присутствовал при обсуждении, так как говорил первым; он говорит божественному Регию, что хочет уйти и после этого не вернется (вряд ли я думал, что Платон вполне согласился бы, если бы держал человека такого возраста). в столь длинной речи». Ведь незадолго до этого Кефал сказал: ως εύ ἳσθι͵ οτι ἓμοιγε ὂσον αί αλλαι αι κατα το σαμα ηδοναί άπομαραίνονται, τοσούτον αὕξυνται αι περι τους λογους έπιθυμιαι τε καί ήδοναι. ρ. 328, D. Кроме того, по мнению Платона, старейшины должны заниматься главным образом философией; ср. кн. 6, 498, BC 5 II, p. 540, Λ. B. Поэтому кажется верным то, что сказано и говорится о справедливости и благочестии, что Платон хотел доказать это на примере справедливого и благочестивого старца, подобно тому как в" Федоне» те, кто спорит о бессмертии душ, как бы приближаются к вершине, они справедливо изображают личность Сократа и в то же время указывают, что первая сцена этого пролога на этом заканчивается. Они кажутся незначительной частью самой вещи.

Возможно, кто-то сейчас задается вопросом, почему не следует думать, что конец диалога зафиксирован в определении справедливости? О том, что таких предложений в древности было много, свидетельствует надпись диалога, о котором мы говорили выше. Неправильно и то, что если дело обстоит так, как предлагается, то в диалоге всегда допустимо его принять. Сегодня не хотят заканчивать диалог только на этом, поскольку за этим следуют другие, более серьезные вопросы, и было бы противоречием здравому смыслу, если бы Платон написал только одно произведение для объяснения справедливости, которое можно было бы сделать гораздо короче. Однако следует признать, что ничего другого искать не нужно, по крайней мере, на данном этапе.

РАЗДЕЛ II

Полемарх Симонид утверждает правоту того определения, с которым его учил соглашаться Кефал: ὅτι τὸ τὰ ὀφειλόμενα ἐκάςῳ ἀποδιδόναι δίκαιόν έςι. Полемарх предлагает различные мнения о смысле этого утверждения, но все они, кажется, исходят из одного и того же источника, а именно, что правильно приносить пользу друзьям и вредить врагам, и отвергаются на том основании, что в них мало истины. Наконец, спор между Полемархом и Сократом возвращается к тому, что тот, кто говорит, что он справедлив, должен возместить всем то, что он всем должен, и он понимает это как то, что справедливый человек должен вредить, βλάβην если он приносит пользу людям, своим врагам и своим друзьям, то они соглашаются, что он не мудр, потому что он вряд ли скажет правду, так как не доказано, что справедливо вредить кому-либо. Аон – это, следовательно, то, что сказал Симонид, а не Биантис и Питтаций, но скорее Περιανδρου είναι ἥ Περδικκον ἣ Ξέρξου ἥ Ισμηνιου τού Θηβαίου͵ ἣ τινος ἂλλου μέγα οίομένον δύνσθαι πλουσίου άνδρός. Ср. ρ 336, A. Этот отрывок учит, что спор до этого момента заключается в ниспровержении мнения о силе и природе правосудия, которое следует рассматривать как учрежденное не для справедливого человека, а для тирана. В дополнение к тому, что мы только что говорили о Платоне, следует отметить, что вторая сцена пролога охватывается как одна сцена этой фразой Сократа, которая также указывает на то, что персонажи должны говорить по очереди.

РАЗДЕЛ III

Фрасимах появляется как бы на сцене. Он несколько раз пытался прервать разговор между Сократом и Полемархом, но ему мешали остальные, желавшие послушать закончившийся разговор. Однако когда они закончили свой спор, он уже не молчал, а набросился на них, как дикий зверь, с такой свирепостью, что казалось, будто он хочет разорвать их на куски. Сократ и Полемарх в страхе бежали. Тогда Фрасимах, выступавший в центре, сказал: «Что за глупости вы так долго таили в себе?» И почему вы так глупо потакаете себе? Затем он требует от Сократа, чтобы тот не только задал вопрос почтенному, но и ответил сам, а не выдвигал ложных определений справедливости, которых он перечисляет несколько; ведь он не признает себя таким глупцом. Услышав это, Сократ встревожился и, взглянув на Фрасимаха, испугался, и если бы он не увидел его раньше, чем Сократа, то потерял бы дар речи от страха. Но когда он начал говорить, тот посмотрел на него, чтобы он мог ответить, и с трепетом сказал: «О Фрасимах, не гневайся!» Ибо не думай, что мы, стремящиеся к золоту, не уступаем друг другу и не губим его открытие, но что когда мы стремимся к праведности, которая важнее золота, мы так глупо уступаем друг другу и не тратим все силы, чтобы вывести ее на свет. Вера, о друг. Но я не верю, что мы можем это сделать. Поэтому будет правильно, если он сжалится над вами, нашими храбрецами, и не пощадит его“. Услышав это, Сардоний разразился смехом и сказал: „Будьте уверены, это известная ирония Сократа, и я сам знал ее и предсказывал им, что вы сами не ответите и скроете это, и я бы сделал все, что угодно, вместо того чтобы ответить, если бы кто-то задал тебе вопрос. На это Сократ, иронически похваливший мудрость Фрасимаха, который легко мог предвидеть это, когда еще до начала спора пригрозил, что не допустит таких-то и таких-то ответов. Тогда Фрасимах: – Что, – сказал он, – если я покажу другой ответ, кроме этих, лучший, чем эти? Что ты будешь терпеть? Что еще, сказал Сократ, кроме того, что способно обессмертить невежд? Но согласиться учиться у того, кто знает. Поэтому он был готов выполнить его. Тогда Фрасимах сказал: «Ибо ты мил». Но трать деньги в дополнение к тому, чему учишься. Когда присутствующие спросили его об этом, Фрасимах упрекнул его, хотя ему очень хотелось что-то сказать, думая, что у него есть прекрасный ответ, и настойчиво спрашивал Сократа, что он скажет. Наконец, после того как его призвали мольбы присутствующих, он начал говорить. Поэтому он предполагает, что справедливость – это τό του κρειττουος ξυμγέρου. Тогда Сократ спрашивает, что эти вещи значат для него. Ведь несомненно, что он этого не говорил: Если Полидамас более сильный атлет, чем мы, и он нанимает вола, чтобы тот его кормил, то та же самая пища хороша и только для нас, более слабых, чем он. Тогда Фрасимах возразил Сократу Пусть он ведет разговор так, чтобы легче всего причинить ему вред. Сократ отрицает это и просит его яснее сказать, чего он хочет. Тогда он: – Cf. ρ. 338. e. Поэтому он говорит: «Разве ты не знаешь, что одними государствами управляют тираны, другими – плебс, а третьими – знатные люди?»

Почему бы и нет?

Но ведь власть в каждом городе принадлежит тем, кто находится в правительстве? Безусловно. И он устанавливает законы, каждое правительство уважает то, что у него есть, демократические демократии, тиранические тираны и остальные таким образом. Но те, кто его устанавливает, заявляют, что это справедливо, удобно для их подданных, а переселенца они наказывают так, как будто он согрешил против законов и поступил несправедливо. Итак, это лучшее, что я могу сказать, что во всех государствах справедливо одно и то же, что выгодно установленному правительству. Но это имеет силу справедливо происходить повсюду с человеком, справедливо считающимся равным, Εἶτ᾽ οὐκ οἶσθ᾽, ἔφη, ὅτι τῶν πόλεων αἱ μὲν τυραννοῦνται, αἱ δὲ δημοκρατοῦνται, αἱ δὲ ἀριστοκρατοῦνται; πῶς γὰρ οὔ; οὐκοῦν τοῦτο κρατεῖ ἐν ἑκάστῃ πόλει, τὸ ἄρχον; Πάνυ γε. Τίθεται δέ γε τοὺς νόμους ἑκάστη ἡ ἀρχὴ πρὸς τὸ αὑτῇ συμφέρον, δημοκρατία μὲν δημοκρατικούς, τυραννὶς δὲ τυραννικούς, καὶ αἱ ἄλλαι οὕτως: θέμεναι δὲ ἀπέφηναν τοῦτο δίκαιον τοῖς ἀρχομένοις εἶναι, τὸ σφίσι συμφέρον, καὶ τὸν τούτου ἐκβαίνοντα κολάζουσιν ὡς παρανομοῦντά τε καὶ ἀδικοῦντα. τοῦτ᾽ οὖν ἐστιν, ὦ βέλτιστε, ὃ λέγω ἐν ἁπάσαις ταῖς πόλεσιν ταὐτὸν εἶναι δίκαιον, τὸ τῆς καθεστηκυίας ἀρχῆς συμφέρον: αὕτη δέ που κρατεῖ, ὥστε συμβαίνει τῷ ὀρθῶς λογιζομένῳ πανταχοῦ εἶναι τὸ αὐτὸ δίκαιον, τὸ τοῦ κρείττονος ξυμφέρον. p. 338, E.

Фрасимах использовал самые яркие краски для описания образа Платона в ней. Притворное беспокойство и скромность Сократа удачно контрастируют с этой свирепостью, и художнику или скульптору нелегко лучше выразить на холсте или в воздухе разную скорбь этих двух людей. Неужели мы считаем, что эти украшения служат только для того, чтобы порадовать ум читателя? На самом деле Муртус высоко оценил риторику Аристотеля. II, 23. заметил, что Геродик говорил о Фрасимахе, что тот всегда был Фрасимахом. Мы еще более серьезно задумываемся о том, что скрывается под этим местом. Эта дикость Фрасимаха, по-видимому, показывает нам, что он был раздражен спором между Сократом и Полемархом, поскольку считал, что его утверждения о силе и природе справедливости требуют этого. Ведь последнее предложение Полемарха, в котором он утверждает, что справедливо то, что принесет пользу друзьям и вред врагам, отличается от мнения Фрасимаха о том, что справедливо; а доводы, отстаиваемые Полемархом, как будто являются частью тех, которые в более общем виде выдвигает Фрасимах. Поскольку Сократ в дискуссии с Полемархом отрицает, что справедливо, τοῖς μὲν ἐχθροῖς βλάβην ὀφείλεσθαι παρὰ τοῦ δικαίου ἀνδρός, τοῖς δὲ φίλοις ὠφελίαν p. 335 E, Фрасимах утверждает обратное позже p. 343 C. Если ты не знаешь, что должен делать, это не так ἀγνοεῖς ὅτι ἡ μὲν δικαιοσύνη καὶ τὸ δίκαιον ἀλλότριον ἀγαθὸν τῷ ὄντι, τοῦ κρείττονός τε καὶ ἄρχοντος συμφέρον, οἰκεία δὲ τοῦ πειθομένου τε καὶ ὑπηρετοῦντος βλάβη κ.τ.έ. И как Сократ говорил, что определение справедливости – это определение Периандра, или Пердикки, или Ксеркса, или Исмения Фиванского, так и Фрасимах повторяет все, что исходит только от воли правителей, p. 338, E. Когда мы действительно обсудим эти вещи, окажется, что не только это рассуждение Фрасимаха о силе и природе справедливости, но и предыдущие очень тесно связаны с вопросом о республике; что само по себе должно казаться вероятным, чтобы Платон, высший мастер письма, установил как бы очень тесную связь между несколькими частями рассуждения, а не переходил от одной к другой каким-либо особым образом. Но мы не отрицаем, более того, мы говорим, что свирепость, скупость и гордость Ирасимаха, которых Платон так ярко изображает, которым он противопоставляет благоразумие и гуманность Сократа, и в то же время внушаю последнему, что он желал, чтобы они были истинными, чего такой грубый и тщеславный человек не мог, говорит он, были истинными в отношении справедливости, высшей цели Республики и ее основания.

Это очень важное место для понимания цели нашего диалога, и по этой причине его следует рассмотреть немного подробнее. Ведь природа справедливости объясняется здесь таким образом, что из различных форм правления вытекает, что справедливость везде зависит от него. Поэтому это действительно политический вопрос, и он рассматривается именно сейчас, после начала и основания порочных государств, которые сначала должны были быть свергнуты тем, кто хотел искоренить совершенное государство, заложившее новые основы, чтобы работа могла быть правильно построена αλλά δή τίνα λέγεις τρόπον τῆς διαγραφῆς; λαβόντες, ἦν δ᾽ ἐγώ, ὥσπερ πίνακα πόλιν τε καὶ ἤθη ἀνθρώπων, πρῶτον μὲν καθαρὰν ποιήσειαν ἄν, ὃ οὐ πάνυ ῥᾴδιον: ἀλλ᾽ οὖν οἶσθ᾽ ὅτι τούτῳ ἂν εὐθὺς τῶν ἄλλων διενέγκοιεν, τῷ μήτε ἰδιώτου μήτε πόλεως ἐθελῆσαι ἂν ἅψασθαι μηδὲ γράφειν νόμους, πρὶν ἢ παραλαβεῖν καθαρὰν ἢ αὐτοὶ ποιῆσαι… Кн. 6. ρ 501, Λ. Что же можно опровергнуть, когда мы видим, что Платон, описывая наилучшее государство и излагая его принципы, следует тому же пути, которому, по его мнению, следуют философы при основании государств, так что прежде чем изложить истинные принципы, он лишь очищает и ниспровергает ложные, которые в то время стали иметь столь большую власть над умами людей? Давайте теперь применим эти слова к обсуждавшемуся до сих пор спору о том, что такое справедливость. Если это так, и поскольку это предложение Фрасимаха, в котором вся речь Фрасимаха должна быть защищена и опровергнута Сократом, является самой важной частью первой книги, из этого следует, что вопрос о справедливости уже был рассмотрен в Первой книге, принадлежащей Республике.

Поэтому Сократ прежде всего учит, что должностные лица, власти которых их подданные обязаны только повиноваться, могут сбиться с пути и приказывать то, что вредно для них самих, и тогда нет ничего более справедливого, чем τό τού κρείττονος ξυμφέρον, чем τό μή ξυμφέρον. Фрасимах избегает этой необходимости рассуждать таким образом, что говорит, что ни один чиновник, если он действительно чиновник, не подвержен ошибкам. Поэтому Сократ, следуя тому же определению истинных магистратов, в конце концов доводит дело до того, что все магистраты и председатели государств, в той мере, в какой они являются магистратами и председателями, доказывают, что они заботятся не о своих собственных интересах, а об интересах своих подданных, стр. 339—342, Э. Когда речь была доведена до этого места и всем стало ясно, что рассуждения о том, что правильно, перешли в противоположные, Фрасимах больше не отвечал и сказал: «Скажи мне, о Сократ, есть ли у тебя кормилица? Когда он спрашивает Сократа, почему тот не отвечает, а ищет эти вещи, тот отвечает, что это потому, что он не замечает κορυ-ζώντα и не заботится о тех, кто в ней нуждается, поскольку не признает ни стада, ни пастуха. Поэтому он сравнивает тех, кто управляет государствами, с пастухами стад, утверждая, что они не заботятся о том, что лучше для стада, но имеют его в сердце, и приводит ту же причину для ходатайства перед многими подданными и князьями государств. Ибо справедливость – это действительно благо других, и поэтому праведники готовят себе невыгоду, а неправедным и правителям служат на пользу. Что справедливый всегда уступает несправедливому, и это очень легко понять, рассмотрев величайшую несправедливость, которая делает несправедливого самым блаженным, а самого несчастного, с которым поступают несправедливо и который не хочет поступать несправедливо, – εἲναι δέ τούτο τήν τυραννίδα. Это мнение Сократ настолько отвергает, что Фрасимах учит, что оно с ним не согласуется. Ибо все начальствующие, если они начальствуют, смотрят не на свою выгоду, а на выгоду своих подданных. По этой причине для тех, кто должен управлять государствами, должна быть награда – либо деньги, либо почести, либо наказание, если кто-то не хочет управлять». Тогда Главкон отрицает, что понимает, что наказание, о котором говорит Сократ, должно быть вместо награды; поэтому, говорит Сократ, человек не знает, как награждают лучших, когда они правят. Ибо позорно говорить и быть любителем чести или денег. По этой причине ни Грааль денег не стремится повелевать добром, ни Грааль чести, ибо они не хотят называться наемниками, которые открыто требуют платы милостью правительства, а тайно сами считаются ворами правительства; ни даже милость чести, ибо они не стремятся к чести. Но для них необходимо присутствие необходимости и наказания, если они хотят править. Поэтому считается позорным обращаться к власти добровольно, не дожидаясь необходимости. Но самое суровое из всех наказаний – быть подвластным беднякам, если не будешь повелевать сам: как страшно показаться повелевающим добрым, когда они повелевают. Тогда пусть они обращаются к правительству не так, как если бы стремились к чему-то хорошему, и не так, как если бы это принесло им пользу, но так, как если бы они хотели чего-то необходимого, и не потому, что у них есть кто-то, с кем они могли бы сравнить себя в лучшем или подобном. Если бы он стал городом добрых людей, то с не меньшим рвением желали бы, чтобы никто не управлял, чем теперь управляют, и тогда стало бы ясно, что на самом деле истинный правитель по природе своей смотрит не на свою выгоду, а на своих подданных; как бы он мог иметь свои дела и советоваться с другими, ἐπεὶ κινδυνεύει πόλις ἀνδρῶν ἀγαθῶν εἰ γένοιτο, περιμάχητον ἂν εἶναι τὸ μὴ ἄρχειν ὥσπερ νυνὶ τὸ ἄρχειν, καὶ ἐνταῦθ᾽ ἂν καταφανὲς γενέσθαι ὅτι τῷ ὄντι ἀληθινὸς ἄρχων οὐ πέφυκε τὸ αὑτῷ συμφέρον σκοπεῖσθαι ἀλλὰ τὸ τῷ ἀρχομένῳ: ὥστε πᾶς ἂν ὁ γιγνώσκων τὸ ὠφελεῖσθαι μᾶλλον ἕλοιτο ὑπ᾽ ἄλλου ἢ ἄλλον ὠφελῶν πράγματα ἔχειν. P. 347, D. Ср. кн. VII, ρ. 520, C. sq.