Где же Лизонькa?

ДРУЗЬЯ

У меня есть друзья! Я не знаю, что точно означает это слово – друзья. Когда его употребляют в разговорах другие люди, мне не всегда кажется, что его можно применить к моим друзьям.

Мои – это несколько семейных пар, с которыми мы связаны многими годами жизни. Мы не очень часто звоним друг другу, еще реже видимся. Я даже периодически забываю поздравить их с праздниками и днями рождения. Потом звоню, извиняюсь, стараясь посмешнее выставить себя в этой ситуации. И они смеются вместе со мной, прощают мне не только это, но и мою взбалмошность, возбудимость, мои жалобы, слезы, забывчивость – и много еще всего, за что меня можно прощать! Мне с ними всегда есть о чем поговорить, и говорится легко. Можно поразмышлять о жизни и посетовать на нее, поплакаться на беды и печали. Теперь, когда мужа больше нет, – это мои тылы, и я стараюсь не беспокоить их слишком часто своими проблемами.

Когда я остро нуждаюсь в них – они рядом. Мои друзья не пойдут за меня в огонь и в воду, не предадут свои семьи, не разорятся ради меня, не отрежут себе руку. Но всегда подставят плечо. Они – мои психологи, кредиторы и советчики. Они знают всю мою жизнь, все мои беды, грехи, радости и успехи. Они вплетены в канву моей жизни. Они любят и жалеют меня. Сами они в меньшей степени дают повод жалеть себя, по двум причинам. Во-первых, все они мудрей меня по жизни и умеют воспринимать ее более философски, чем удается мне. Во-вторых, никто из них не одинок. Все они – пары. И все удачные. Одна из них – это Вера и Сергей.

С Верочкой Голубевой мы познакомились на первом курсе на картошке, куда отправляли на целый месяц весь набранный поток студентов. Я, родившись в ближайшем пригороде Питера, тогда Ленинграда, всю жизнь просидевшая за уроками и любимыми книжками, мало знакомая с подростковой тусовочной жизнью, чувствовала себя жуткой провинциалкой в окружении «продвинутых», не закомплексованных ровесников. Кровать Верочки была как раз напротив моей, когда мы жили в бараке на картошке. Увидев ее в первый раз, я была совершенно очарована. Невысокая, изящная, очень красивая, женственная и, главное, совершенно необычная девочка. Единственная дочь очень высокопоставленного родителя, которую привозили в совхоз на машине, всегда изумительно одетая, из поездок домой привозившая множество предметов, улучшающих комфорт нашей барачной жизни. При этом у нее не было ни тени явного высокомерия: дружелюбная ко всем без исключения, или, по крайней мере, сдержанная – она очаровала меня. Я смотрела на эту представительницу советской «золотой молодежи» как на отсвет какого-то другого мира, который был настолько далек, что даже не манил…

Она жила в районе города, который был ближе всего к этому пригородному совхозу, поэтому на выходные она отправлялась домой и несколько раз приглашала меня помыться и переночевать.

Я впервые увидела финскую мебель и сантехнику, японскую посуду в ежедневном обиходе. Поразилась, как, оказывается, все это удобно, продуманно, как облегчается повседневность. Причем было видно, что никакого фетиша из этого не делается. Просто родители имели к этому доступ, могли себе это позволить и получали от этого удовольствие. Ложась спать, она подошла ко мне в шелковой умопомрачительной ночной рубашке с двумя флаконами духов с вопросом: «Чем душиться будем на ночь?»

Французские духи я даже никогда не видела. А то, что на ночь можно тратить духи, да еще французские, было выше моего понимания.

Мы были в разных группах и на разных потоках, поэтому совсем не общались в институте и, встречаясь в коридорах, просто здоровались.

Мне всегда было приятно смотреть на нее. Она очень красиво и необычно одевалась и всегда выделялась в любой толпе. Высокая кичка, накрученная из темных блестящих волос прямо на макушке, глаза такого же цвета, всегда широко раскрытые, как будто в удивлении.

Все ее платьица, юбочки и кофточки были настолько милыми и привлекательными, настолько ей шли и выделялись из общего фона, что сразу привлекали взгляд. Я до сих пор помню ее вязаное, плотно облегавшее ее очень женственную фигурку коричневое платье, на котором были вывязаны осенние – желтые, красные и зеленые – кленовые листья. Позже выяснилось, что все это результат фантазии и золотых рук ее самой и мамы. Конечно, возможности семьи также играли свою роль. Много лет спустя Верочка показывала мне несколько отрезов чудесных тканей, привезенных отцом из своих зарубежных командировок и сохранившихся невостребованными. Ему всегда давались указания не покупать одежду, потому что обязательно купит совсем не то, что носят его девочки – жена и дочь. Одобрялись ткани, пряжа, дорогие мелочи.

У нее я впервые увидела бытовой калькулятор. Отец привез из командировки в Японию. Весь курс пользовался им, она никому не отказывала.

На третьем курсе мы обе вышли замуж и совсем потеряли друг друга. По окончании учебы мы с мужем были распределены на крупное оборонное предприятие. После месяца работы весь мой отдел и меня в том числе, как водится, послали в колхоз на какие-то работы. И в электричке рядом с моей начальницей я неожиданно увидела Верочку, с такой же тяпкой, как у меня. Первой реакцией был вопрос: «Ваша организация тоже в колхоз едет?». Этим вопросом я вызвала хохот моих сотрудников. Оказалось, что Верочка была распределена в тот же отдел, что и я. Ее более позднее появление на работе после защиты диплома было вызвано особенно долгим оформлением на работу, поскольку она провела последипломный отпуск за рубежами нашей советской родины, и первый отдел проявлял бдительность. Отпуск был отцовским подарком. И не просто по поводу окончания института, а его блестящего окончания – с красным дипломом. Да, ко всему прочему, Верочка была еще и умницей. И ее отец – стройный и высокий красавец – был директором по науке нашего объединения.

Было очевидно, что ее ожидала блестящая жизнь и карьера. И вполне заслуженно.

В отделе мы сблизились окончательно и уже навсегда. Мы вместе работали, бегали «по тряпочкам», вместе пережили схожие проблемы со здоровьем, вместе лечились, «делились» врачами. Признаюсь, я не только многому училась у нее, но и кое-что просто слизывала. Я научилась хорошо вязать, шить, перенимала ее отношение к одежде, к работе, к людям. Я была совершенно другой, чем она, и поэтому перемалывала под себя полученные уроки, которые считала важными. Она, безусловно, влияла на меня очень положительно, как, собственно, и все мои друзья. Сейчас это я очень хорошо понимаю и сожалею, что рядом с моей дочерью нет таких людей. Верочка часто была и жесткой, и обидчивой, мы, бывало, и дулись друг на друга, – но в целом это ни на что не влияло.

Через пару лет Верочка развелась с мужем, не выдержав высокомерия и снобизма как его самого, так и его родителей, также очень высокопоставленных личностей. И впоследствии вышла замуж за своего начальника, Сергея. Развод стал серьезным психологическим испытанием для нее, она заболела, долго лечилась. Потом родились дети, было безденежье девяностых годов, болезни детей. Она оказалась необыкновенной мамой, исключительно жертвенной и умной. Полностью погрузилась в дела детей и мужа, забросив диссертацию, карьеру и работу инженера вообще. Ради детей она получила второе высшее педагогическое, выучила английский, работала валеологом в каком-то институте. И, как все в жизни, делала все это талантливо и с полной отдачей. Была приглашена в какой-то институт преподавать, написала книгу по практической валеологии в соавторстве со своим руководителем по работе. Полагаю, что в действительности она и была ее настоящим и единственным автором… Сейчас она мама троих детей, очень располнела, внешне постарела. Похоронила маму: три года самоотверженно боролась с ее болезнью. Теперь заботится о совсем старом уже отце, таком же красивом, стройном и высоком, как раньше, – но начавшем стремительно терять память.

Но она осталась все той же Верочкой Голубевой, веселой выдумщицей, умеющей сделать праздник из чего угодно, все так же любящей «пройтись по тряпочкам», настойчиво добиваться решения любых проблем, жить «вкусно», азартно.

Всем моим друзьям – умным, талантливым, ярким – достались непростые и непредсказуемые судьбы, несмотря на очевидную, казалось бы, их предсказуемость на старте. Чтобы рассказать о них, нужно создать сагу. И, думаю, она была бы небезынтересна. Побарахтавшись немного в воспоминаниях, я достала телефон и выбрала номер Веры.

– Верочка, у меня все в порядке, но надо срочно встретиться. Когда вы дома? Я заеду после работы? – выпалила я.

– А что случилось? – Верочка оценила ситуацию – обычно мне хватало телефонного разговора.

– Нужно обсудить кое-что, срочно! Собираю совет.

– В Филях… – пробормотала Верочка, задумываясь… – Сегодня пятница? Могу только сегодня, выходные заняты. Сможешь?

– Принято! Только не готовь ничего…

После работы я поехала на совет.

«СОВЕТ В ФИЛЯХ»

– Алиссон! Как я рад тебя видеть, – Сережа облапил меня, не успела я войти. – Как доехала?

– С трудом! Кошмар – грязь, пробки, минут десять только поворачивала к вам на Космонавтов.

– Так, чай, зима! А этот поворот и правда тормозной, – Сережа забирает у меня куртку. – Я научу потом, как быстрее проехать.

– Антонова, – слышу голос Верочки из кухни. – Хватит обниматься, давай на кухню, а то мне скоро деда кормить. – У Веры сохранилась институтская привычка обращаться по фамилии.

– Ура! Еще и есть дадут, – радуюсь я.

– Ну, что случилось? – спрашивает Сережа, когда мы уселись за столом.

Рассказываю про свое вчерашнее приключение. И об ужасной, не отпускающей меня тревоге. Слушают, распахнув глаза.

– Ну, и что мне теперь делать? – я закончила рассказ, описав мои сомнения по поводу обращения в полицию.

– Н-да, Антонова, угораздило же тебя, – наконец произнесла Вера. – Ты уверена, что тебя никто не видел?

– Нет, конечно, может, кто-то на электричку шел и заметил мои перемещения – был момент, когда я ничего не помнила от ужаса. Может, с ними еще кто-то был, кто на стреме стоял – я не знаю. Когда я за насыпью сидела в кустах – вероятнее всего, меня не было видно; но мои перемещения бегом от куста, потом обратно, или просто как я гуляла с собакой до этого – мог видеть кто-то, кого не видела я. Сначала, потому что внимания не обращала; потом, потому что ужас напал.

– В полицию, конечно, надо идти… – задумчиво начала Вера…

– А ты уверена, что женщина была мертвой? – прервал ее дотошный Сергей.

– Пульс же я не проверяла! Но очень похоже. И не потому, что снег на практически голой ноге не таял, а по тому, как ее несли – как мешок! И эти болтающиеся руки…

Напряжение последних суток вдруг отпустило, и я разрыдалась, неожиданно для себя.

Сердобольный Сережа расстроился, вскочил, куда-то вышел, принес коньяку.

– Я за ру-у-у, за рулем, – всхлипывала я.

– Да, ладно, Вера, какая тут полиция! – громко возмущался он. – Ты посмотри на нее! Она и так еле дышит, еще эти ее ремонты, и работа, а полиция – это тебе еще одно приключение с осложнениями! Алиссон, брось ты все, забудь, тебя никто не видел, и ты никого не видела! Плохо, конечно, но ведь сломаешься! Сломаешься раньше времени – вон, будешь как наш дед в лучшем случае. Если вообще выживешь, когда бандюганы тебя вычислят. Выпей коньяку! – почти крикнул он.

– Ну что ты несешь, – тихо проговорила Вера. Она встала, подошла ко мне, взяла мою голову и притянула к себе. Упершись в мягкую толстую Веру, где-то между ее животом и грудью, ощущая ее мягкую руку на моей голове, я почувствовала себя дома, в настоящем доме, где любят, ждут, защитят… Мне стало тихо, уютно, и я не хотела вылезать…

– Алискин, солнышко мое, ты просто испугалась, но все пройдет, это нервы, все хорошо, ты с нами. Злые дядьки испугали бедную девочку. Давай коньячку выпьем, останешься у нас, переночуешь, завтра выходной, поедем к тебе вместе, – ворковала Верочка.

– У меня Мартин негуляный, – пробурчала я в Верин живот.

– Ох, Антонова, развела живность! Поросят всяких, – резко меняет тон Вера. Я прыснула сквозь слезы и отодвинулась от Вериного живота.

– Нет, правда, я поеду; я что-то расклеилась, – сейчас легче. Спасибо вам, дорогие.

– Куда ты в таком состоянии! – возопил Сережа.

– Ничего, я часто в таком состоянии; а сейчас мне и вправду легче. Вере деда кормить… Вы подумайте; я позвоню завтра, поговорим.

Верочка опять ко мне подошла, погладила. – А в полицию идти надо…

– Вера! – возмущенно воскликнул Сергей.

– И побыстрее, не затягивай, – не обращая внимания на возглас Сергея, продолжала Верочка, – вдруг там какие-нибудь следы остались. Ты же все равно не сможешь жить с этим. А в полицию тихонько сходишь, все расскажешь, – продолжала тихо говорить Вера, поглаживая меня по голове. – Завтра выспишься, выходной, зима, в саду работать не надо. Ничего не делай и пойди потихоньку в полицию. Никаких документов не подписывай. Просто расскажи все следователю и скажи, что очень тревожишься и не хочешь никаких заявлений писать. Отдай им эту головную боль – и все, и забудь. Мы утром приедем и вместе пойдем. Сейчас прости, из-за деда не могу с тобой. Но утром мы с Сережей приедем.

– Да что ты, Верочка, не надо! У тебя завтра дел по горло, к врачу надо с дедом. А в полицию я пойду, ты права, не смогу с этим оставаться… да, так и сделаю.

После всплеска эмоций я почувствовала жуткую усталость, до полного бессилия. Ох, гулять нынче Мартину по участку…

Ребята проводили меня до машины.

– Доедешь – позвони! – наставлял Сережа.

И снова дорога… Потоки реагентовой жижи… Мимо проносятся джигиты на небюджетных автомобилях, обдавая машину тучами темных брызг. Дворники елозят по стеклу в попытке расчистить постоянно окатываемое грязью стекло… Подъезжаю к дому, заезжаю в гараж, вхожу в дом…

Добраться бы до постели. Надо выспаться, мне завтра идти в полицию.

В ПОЛИЦИИ

Здание районного УВД находилось совсем рядом с моим домом – в конце параллельной улицы, упирающейся в «настоящий» город, около станции электричек. Большое современное здание было построено три года назад и вместило все разрозненные службы полиции района. Расположенное на углу двух улиц, своим основным фасадом оно выходило на перекресток. Большой стеклянный фронтон был украшен огромной двуглавой птичкой. Просторный двор был уставлен полицейскими машинами, а на крыльце всегда находился какой-то народ, в том числе и в форме.

Я поднялась по ступенькам и вошла. В холле я подошла к дежурному.

– Слушаю вас.

– Мне надо поговорить со следователем.

– А по какому, собственно, вопросу.

Я немного помялась:

– Мне кажется, я была свидетелем преступления.

– В таком случае вам нужно все описать сначала, подписаться, поставить дату и…

Я не дала ему договорить:

– Я ничего писать не буду. Мне надо поговорить со следователем.

– Каким следователем? – устало спросил дежурный.

– С любым.

– Ваша фамилия, место регистрации.

Я назвалась.

– А вы понимаете, что сегодня суббота, вообще-то выходной?

– Уважаемый полицейский, – я рассердилась, – вам что, не нужна помощь населения в наведении порядка в районе? Я тоже работаю, у меня только два выходных, и не надо говорить, что ни одного следователя в управлении нет.

Он вздохнул, поднял трубку, отошел от окошка в перегородке, отделяющего посетителей от дежурного, и о чем-то поговорил с невидимым собеседником. Потом подошел к окошку и выписал мне пропуск.

– 209 кабинет, следователь Пряха, – пробурчал он недовольно.

«Пряха! Прелесть какая!» – подумала я и пошла искать кабинет. На двери кабинета 209 была табличка «Следователь, майор Пряха Иван Авдеевич».

«Ох! Он еще и Ваня!» – я вздохнула, постучалась и вошла. Довольно большой кабинет, с письменным столом в торце, перед ним пара стульев, рядом сейф. Вдоль одной стены комнаты несколько шкафов со стеклянными дверцами ломились от папок. А вдоль другой – длинный стол в окружении большого количества стульев. Видимо, для совещаний.

Майор Пряха сидел за рабочим столом перед компьютером и одним пальцем что-то пытался вколотить в клавиатуру.

– Здравствуйте, посидите пять минут, надо закончить.

Я даже обрадовалась отсрочке, присела на указанный стул, незаметно рассматривала майора и настраивала себя на разговор. Я смотрела на следователя, пытаясь угадать, насколько он способен проникнуться моей тревогой и поверить в произошедшее. Мне очень хотелось убедить его открыть дело и начать расследование – или добиться его открытия, если не он принимает эти решения.

Однако первые впечатления не обнадеживали. Облик майора Вани Пряхи, на мой взгляд, полностью соответствовал его имени. Невысокий, насколько я могла судить по сидящему человеку, реденькие бесцветные волосы, круглое лицо, маленькие глазки непонятного светлого цвета… Нет, его внешность не была ни уродливой, ни неприятной. Она была никакой. Форма сидела на нем как-то странно, как будто с чужого плеча, и выглядела помятой. Мне, по десять часов в сутки сидевшей за компьютером, было удивительно смотреть, как он мучает технику, пытаясь что-то там закончить. Я чуть было не предложила ему помощь, но благоразумно сдержалась.

Наконец, он закончил свой тяжкий труд и обратил на меня внимание.

– Следователь, майор Пряха, – глухо представился он. – Что у вас случилось, – он заглянул в бумажку на столе, – Алиса Абрамовна.

– Аркадьевна, – поправила я

– Что Аркадьевна? – он не понял.

– Моего отца звали Аркадий, – пояснила я.

– Извините, – пробурчал он. – Так что у вас случилось?

– Мне кажется, что я была свидетелем преступления, ну, или его последствий…

– Расскажите подробнее.

Я рассказала подробнее, опустив описание красоты вечера и охватившего меня ужаса.

– Видите ли, я очень встревожена судьбой этой женщины. Я понимаю, что никаких следов там, скорее всего, не осталось, кроме вот этой записной книжки и карандашика, которые я нашла в кустах. Мне кажется, что при падении сумка раскрылась и из нее многое выпало. Именно поэтому второй человек задержался около куста, пытаясь собрать все рассыпанное. А книжка залетела в куст и ее не было заметно. Я бы тоже ее не заметила, если бы Мартин не нашел.

– Кто такой Мартин?

– Это моя собака.

– Вы же сказали, что были одна.

Я недоуменно посмотрела на майора.

– Мартин моя собака, мы с ней гуляли, – тоном терпеливой зануды повторила я. – Что бы еще заставило меня забрести к парку поздним вечером!

– А почему вы гуляете с ней в такое время? – полюбопытствовал майор.

– Я работаю в городе, приезжаю поздно.

– Покажите книжку.

Я положила книжку, уложенную в полиэтиленовый пакет, на стол.

– Посидите минутку, посмотрим, не осталось ли там чего интересного.

Он взял пакет и вышел. Вернувшись довольно быстро, он сказал, что никаких «пальчиков» на книжке не обнаружено.

– Не мудрено, бумажная обложка была совсем мокрая, вряд ли что-то могло сохраниться, – я пожала плечами.

– Хорошо, – подытожил Пряха. – Вы готовы подъехать к тому месту еще раз? – спросил он.

– Конечно! – обрадовалась я. Мне показалось, что это явный признак того, что следователь заинтересовался, и дело будет открыто.

Он вызвал оперативную группу, и буквально через десять минут милицейская машина припарковалась в конце нашей улицы. Мы прошли до железнодорожного полотна, и меня попросили указать на куст и остаться на месте, не переходя железной дороги. Майор с двумя полицейскими подошли к месту происшествия и приступили к работе. Через полчаса, оставив оперативников у входа в парк, он вернулся и попросил показать, где, по моему мнению, находилась машина, звук которой я услышала. Осмотрев площадку перед платформой, майор Пряха предложил мне вернуться в управление.

– Беглый осмотр места пришествия ничего не дал, – констатировал майор. – Ребята еще поработают там немного, но шансов найти хоть малейшее напоминание о том, что там лежало тело, мало.

– Я понимаю, – удрученно проговорила я. – Снегопад, оттепель, потом опять снег. Но оно там было! И, скорее всего, мертвое!

– А почему вы так решили? Что это было именно мертвое тело?

– Понимаете, на женщине были очень тонкие чулки. Даже в недостаточном свете огней платформы я смогла заметить родинку на ноге женщины, настолько они были прозрачные, тонкие. Снег ложился на ногу и не таял!

– Ну, это еще ни о чем не говорит. При сильном охлаждении увеличение теплопотерь с поверхности тела менее выражено. Мелкие сосуды поверхности тела спазмируют, и нарушается кровоснабжение кожи. Это, конечно, очень плохо, может наступить гипотермия, но это не означает, что человек непременно погибнет. Между прочим, гипотермии способствует и состояние опьянения. Может, женщина просто пьяная, вышла из электрички, упала в сугроб. Ее хватились родственники, предположили, где она может быть, нашли и увезли. И ничего зловещего здесь и нет вовсе.

Этот монолог дался бедному Пряхе с трудом. Говорил он очень неловко, плохо понятно и был даже трогательным, стараясь разъяснить мне тонкости человеческого замерзания. Бесконечные «это», «как это», «м-м-м», вставленные в речь, мешали восприятию и требовали напряжения. Но одно я поняла – дело открыто не будет. Я не стала убеждать его, что родственники не носят тело, как мешок с мукой.

Итак, мне вернули найденную книжицу, – и, потеряв полдня драгоценного выходного, я вернулась домой немного расстроенная, но все-таки с облегчением: я сделала все, что могла. Я позвонила Верочке и отчиталась о проделанной работе. Я не удержалась от описания следователя, и мы обе похихикали над зайкой-Пряхой. Настроение окончательно поднялось, напряжение последних дней спало, и мы с Мартином погуляли с большим удовольствием. В парк я не пошла, чем вызвала неудовольствие Мартина. Наглец встал на улице носом в сторону парка и поскуливал на все мои призывы, оглядываясь, но не двигаясь с места. Пришлось применить крайнюю меру – поводок. Я потянула его в сторону университета, и он ныл полдороги, пока я его не отстегнула, и успокоился, только вспугнув пару сорок и помчавшись за ними через кусты. Через пару минут он подбежал ко мне и уткнулся носом в колени, извиняясь. Я растрогалась.