Ведающая

Глава 1

Сербское царство, деревня Сребрна Лужина. 1449 г.

Лесной воздух, обычно такой свежий и пахнущий хвоей, сегодня кажется густым, как кисель. Он обволакивает, давит на грудь.

Я бегу за Ясной, мой смех звенит чуть тише ее заливистого хохота.

Она старше, быстрее, ее темно-каштановая коса мелькает между вековыми дубами, как ускользающая добыча.

– Медлительная ты, сестренка! – кричит через плечо, и в ее голосе мед и солнце, которых так не хватает в этой глухой чаще. – Совсем заросла мхом! Догони меня!

– Это ты меня завела в самую глушь! – отзываюсь я, запыхавшись, хватаясь за шершавый влажный ствол сосны. Кора под пальцами кажется живой, дышащей. – Мать ведь запрещала за Черный ручей ходить! Говорила, тут…

– А ты ей не расскажешь, – перебивает она, останавливаясь и оборачиваясь. Ее глаза цвета спелой ежевики сверкают озорством и бесстрашием, которых мне так не хватает. – Мы же ведь ищем твою куклу, помнишь? Бедная Лептирица, наверное, плачет одна в темноте, ее лесные духи уже в свои игры играть утащили.

Врунья. Тряпичная Лептирица мирно спит у меня под подушкой.

Но сердце заколотилось чаще не от страха перед материнским гневом, а от этой внезапно наступившей тишины. От странного приглушенного света, что пробивается сквозь спутанный полог листьев.

Воздух становится тяжелым, пахнущим не просто прелыми листьями и смолой, а чем-то чужим, древним и металлическим, словно кто-то точит сталь на ветру.

– Ясна, правда, давай назад, – тихо, почти шепотом говорю я, и собственный голос кажется мне инородным, слишком громким, нарушающим зловещий покой.

Но сестра уже не слушает. Она замерла, втянув голову в плечи, как это делают волчата, чуя затаившегося в зарослях медведя.

Вся ее поза, секунду назад такая легкая и беззаботная, стала собранной, напряженной. Волчица.

– Тише, – ее шепот едва различим, но он режет тишину, как нож. – Слышишь?

Все звуки исчезают. Все вокруг кажется искривленным, натянутым, как струна перед разрывом.

Смолкают даже птицы, не слышно стрекотницы-кобылки. Солнечные зайчики на земле будто выцвели, потускнели. И тогда я слышу его.

Тихий скрежещущий сухой шепоток, будто десятки сухих сучьев трутся друг о друга. Он идет со всех сторон, из-за каждого дерева, из самой земли.

Из тени старой полузасохшей ольхи, ствол которой скручен в мучительную гримасу, выползает ОНО.

Существо, слепленное из коры, гнили и теней. Ростом с меня, кривое, сучковатое, движущееся рывками, словно разучившееся ходить.

Два уголька тлеют в глубине глазниц-дупел, а длинные, слишком длинные пальцы-прутья с зазубренными концами царапают землю, оставляя тонкие борозды.

За ним второе. Третье. Из тумана у ручья поднимаются новые тени.

Мачоре. Лесная нежить, о которой нам шепотом рассказывали страшные сказки у печки.

Ледяной комок страха застревает в горле, сковывает ноги. Я не могу пошевелиться, не могу издать ни звука. Мир сузился до этих тлеющих точек-глаз, ползущих на нас.

– Беги, Мара! – кричит Ясна, но ее голос срывается, становится чужим и высоким.

Она резко оттягивает меня за спину, пятясь. Я вижу, как мелко-мелко дрожат ее тонкие, по-детски худые плечи. Но она не бежит. Сестра встала между мной и ними.

Первый мачоре делает скачок, неестественно резкий и стремительный для своей неуклюжей формы. Его когтистая лапа-сучок взметается, чтобы ударить, рассечь.

И тогда Ясна кричит.

Это не страх. Звук, от которого сжимаются легкие и стынет кровь в жилах. Который впивается в виски ледяными иглами.

От ее пронзительного надрывного крика земля под ногами мачоре мгновенно белеет, покрывается колким густым инеем, который с треском расползается, как паутина.

Корни деревьев вокруг нас вздуваются, чернеют, наливаются силой и с громким хрустом вырываются из-под земли, как щупальца спрута.

Они извиваются, цепкие и сильные, обвиваются вокруг тонких сухих ног тварей, сжимают их с такой силой, что слышен противный хруст ломающейся древесины.

Ясна стоит в центре этого рождающегося хаоса, и от нее исходит свет.

Не теплый солнечный, а мутный, болезненный, мертвенный лунный свет. Он бьет из ее широко раскрытых глаз, изо рта, искаженного криком, из кончиков пальцев, вытянутых перед собой.

Она вся – один сплошной, исходящий болью крик.

Слепящие сгустки этого света бьют по мачоре, и те, кого не удержали корни, вспыхивают, как сухая лучина, с тихим противным шипением, рассыпаясь на лету угольками и пеплом, пахнущим гарью и одиночеством.

– Ясна… – хриплю я, зажмуриваясь от этого ужасного сияния.

Она не слышит. Ее тело вдруг выгибается в неестественной мучительной судороге.

Сквозь тонкую кожу на руках и шее сестры проступает тот же ужасный холодный свет, будто под ней горят костры изо льда.

Глаза закатываются, остаются только сияющие слепые бельма. Словно что-то рвет ее изнутри.

Ясна падает на колени, и свет не гаснет, он бьет из нее яростными неуправляемыми всплесками, выжигая черные пятна на траве, опаляя кору на ближайших деревьях, заставляя дымиться влажный мох.

Последний мачоре, охваченный холодным пламенем, издает пронзительный дребезжащий визг, похожий на скрежет стекла по камню, и рассыпается, обращаясь в горстку тлеющих щепок.

Наступает тишина. Глухая, давящая.

Только треск остывающих угольков да прерывистый хриплый свист в груди у Ясны.

Она вся обмякает, свет гаснет. Сестра сидит на коленях среди пепла и обгоревших корней, мелко трясясь, как в лихорадке. На ее руках красные, будто ожоговые, полосы там, где проступала магия.

Я, дрожа всем телом и плача от ужаса, ползу к ней по обугленной земле.

– Ясна? Сестра? – касаюсь ее руки. Кожа обжигающе горячая.

Она медленно, очень медленно поворачивает ко мне лицо. Глаза снова ее, ежевичные, но в них – пустота, недоумение и дикая боль. Она смотрит на меня, будто не узнавая.

– Горит, – шепчет хрипло, и ее голос – всего лишь тень. – Внутри… все горит. Мамочка…

Глава 2

Воздух в деревне густой и сладкий от запаха жареного мяса и печеных яблок. Где-то играет свирель, смешиваясь со смехом и притоптыванием.

Я сижу на толстом пне, сжимая в руках деревянную кружку с морсом. Он кислый, как мои мысли.

Ясну посадили на самое почетное место, рядом с отцом-альфой. На ней новый венок из полевых цветов, и она сияет, как та самая луна, о которой все сегодня говорят. Щеки сестры горят румянцем, глаза блестят.

Она уже не та испуганная девочка из леса. Она героиня.

Ко мне подбегает Аница, дочь кузнеца, толкает меня в бок.

– Ну что ты тут сидишь, как сова на пне? Смотри, Петар уже в облик перекинулся, бегать будет! Говорят, твой отец приз в этот раз щедрый дал – новый нож с костяной рукоятью!

Я смотрю туда, где молодежь уже сбрасывает одежды. Кожа покрывается густой шерстью, кости трещат, меняя форму.

Вот Петар, рыжий и ловкий, встряхивается, скалит длинные зубы. За ним другие. Это зрелище обычно завораживает, но сегодня мне неинтересно.

– Пусть бегут, – бормочу я. – Мне и тут хорошо.

Аница фыркает и убегает, ее звонкий смех тонет в общем гуле.

Внезапно музыка смолкает. Отец встает, его голос, низкий и властный, раскатывается над площадью.

– Сегодня мы чествуем не просто смелость! Сегодня Луна показала нам свою избранницу! Мою дочь! Ясну! Сила нашей земли, что столько зим пряталась ото всех, наконец-то обрела новую хозяйку!

Громкое улюлюканье, вой. Я вижу, как Ясна выпрямляется, и ее гордость почти осязаема.

Мать подходит к ней, кладет руку на плечо. Ее лицо серьезно, даже торжественно. В глазах нет радости. Есть… тяжесть.

– Пришло время, дочь, узнать свою судьбу. И вам всем, – она обводит взглядом собравшихся, – вспомнить.

Все затихают. Даже ветер в кронах деревьев будто замирает. Пламя костра колышется, отбрасывая длинные пляшущие тени.

– Та сила, что проснулась в моей дочери – не семейный дар, – начинает мать, и ее голос льется, как темный мед. – Она не от меня. Последняя Ведьма наших лесов пала в битве с лешим много зим назад, не успев передать свою мощь. Сила ушла в землю, ждала. Искала нового носителя. И нашла. В тебе, Ясна.

Я смотрю на свои руки. Плоть. Вся магия упирается в плоть.

– Сила живет в тебе теперь, – продолжает мать, глядя на Ясну. – Она пьет твою кровь, греется в твоем теле, спит под твоей кожей. Она делает тебя сильной. Быстрой. Почти бессмертной. Ты будешь видеть в темноте, слышать шепот за версту, чувствовать токи земли под ногами. Ты станешь оружием Луны.

Ясна замирает, ее глаза горят жаждой. Она уже чувствует это.

– Но всё, что дается, требует жертвы, – голос матери становится жестче, холоднее. – Когда Богиня даст знак… когда придет время… ты должна будешь отдать свою силу. Всю. Без остатка. Передать ее следующей избраннице через особый ритуал. И тогда…

Мать замолкает. В тишине слышно, как трещит полено в костре.

– И тогда? – шепотом спрашивает Ясна, но в ее глазах уже нет страха. Только пьянящий восторг.

– И тогда ты умрешь, – голос матери безжалостен. – Твоя плоть, отдавшая всю себя силе, иссякнет. Ты умрешь, чтобы сила жила дальше. Ты – орудие. Сосуд. И твоя воля ничего не будет значить.

Я чувствую, как по спине бегут мурашки. Умереть? Просто взять и умереть, потому что так сказала какая-то богиня?

– Я готова! – выдыхает Ясна, и ее голос звенит в предвкушении. – Я буду ее оружием! Самым сильным!

Стая разражается одобрительным гулом и рычанием. Отец гордо кладет руку на голову дочери.

А я не могу молчать. Что-то холодное встает у меня в груди.

– Нет, Ясна, – говорю. Голос мой тихий, но он режет общий шум, как стекло.

Все оборачиваются ко мне. Мать хмурится.

– Мара?

Я поднимаюсь. Ноги ватные, но держусь прямо.

– Это неправильно, – говорю громче. – Я не хочу, чтобы ты была оружием. Я не хочу, чтобы что-то жило в тебе без спроса! И умирать, потому что так надо… Это неправильно!

На площади становится так тихо, что слышно, как где-то далеко кричит сова.

– Мара, замолчи, – шипит мать, но в ее глазах не гнев, а… страх.

– Нет! Ее тело принадлежит только ей! – выкрикиваю это, сжимая кулаки так, что ногти впиваются в ладони. – Никакой богине! Никому! Я не хочу, чтобы Ясна стала жертвенным ягненком!

Смотрю на сестру. Ее сияющее лицо искажается от недоумения и обиды. Она не понимает. Ведь уже продала свою плоть и душу за эту силу.

Отец смотрит на меня сурово, молча. В его взгляде – разочарование.

Я больше не могу здесь быть. Разворачиваюсь и бегу прочь от огней, смеха, этой страшной сказки про вечную службу и смерть.

Я бегу в темноту, где только я и мое тело, которое принадлежит только мне. Пока что…

Глава 3

Воздух трепещет от напряжения. Давно не мыли полы в большом доме и не вытряхивали ковры с такой яростью. Мать сбивает с ног всех на пути, ее голос звенит, стальной и жесткий.

– Мара! Не стой столбом, подмети у порога! Они уже у Черного ручья, я чую их шерсть в воздухе!

Вяло вожу метлой у входа, смотря, как по деревне носятся ребятишки с охапками полевых цветов. Весь этот переполох из-за соседей.

Стая с севера, с каменистых холмов. Их альфа со своим выводком. Переговоры о границах, охота, пир. Скука смертная.

– Нашла, где глаза прятать, – подходит Ясна. Она бледна, но щеки горят лихорадочным румянцем. На ней наше лучшее платье, и волосы убраны с необычной тщательностью. – Ты хоть бы прическу поправила. Выглядишь как чучело.

– Мне не на кого охотиться, – огрызаюсь я, но все же непроизвольно провожу рукой по волосам.

– Это не просто охота, – ее голос становится тише, с придыханием. – Говорят, его сын… наследник… Он будет с ними.

А, вот оно что! Вся эта суета не для старых волков. Для молодых. Чтобы пары сложились, метки проявились. У меня в животе неприятно холодеет. Я не хочу ничью метку. Не хочу, чтобы кто-то меня «чуял».

Внезапно собаки поднимают лай у околицы. Музыка смолкает. Все замирают, вытягивая шеи.

Они входят в деревню. Не спеша, с достоинством. Впереди их альфа – седой, как лунь, с лицом, изборожденным шрамами. За ним его воины. И потом… он.

Сын. Наследник. Его зовут Вук.

Вдох застревает в горле.

Он не просто красив. Он… дикий. Высокий, на голову выше любого из наших парней, плечи такие, что кажется, он может снести дверной косяк, просто пройдя сквозь него.

Рубашка натянута на грудные мышцы, обтягивает сильные напряженные руки. Сын альфы движется с небрежной, расслабленной грацией абсолютного хищника, который знает, что сильнее всех в этой роще.

Его волосы, темные, почти черные, спадают на лоб непослушными прядями.

И глаза. Они медленно скользят по собравшимся, оценивающе, без тени подобострастия.

Взгляд тяжелый, золотисто-янтарный, полный такой немой, животной силы, что по моей спине бегут мурашки.

Этот взгляд скользит по мне. Останавливается.

Время замирает. Шум деревни уплывает куда-то далеко, превращаясь в глухой гул.

Я не могу отвести глаз. Чувствую, как по щекам разливается жар. Как учащенно бьется сердце, посылая кровь быстрее бежать по венам.

Где-то в самой глубине, внизу живота, сжимается что-то теплое и тревожное, знакомое по моим порочным снам.

Оборотень не улыбается. Просто смотрит. Его ноздри чуть вздрагивают, он неглубоко, по-звериному втягивает воздух, будто принюхивается.

И я знаю, с абсолютной животной уверенностью – он чует меня. Мой запах. Мой внезапный испуг и странное предательское возбуждение.

Ясна рядом со мной замирает, выпрямляется, подставляя солнцу свое бледное прекрасное лицо. Сестра ждет, что его взгляд найдет ее. Избранницу. Ведьму.

Но его взгляд все еще прикован ко мне. В хищных глазах молодого волка мелькает искра интереса. Любопытства. Охоты.

– Ну что, – шепчет мне на ухо мать, появившись словно из-под земли. – Я же говорила, жених хоть куда. Смотри, как на Ясну смотрит.

Я отрываюсь от его взгляда, с силой выдыхая. Мать слепа. Она видит то, что хочет видеть.

– Он не на Ясну смотрит, – вырывается у меня хриплый шепот.

Мать фыркает.

– Не неси чепухи. Кому ты такая нужна? Дикарка необузданная. Ты даже волчицу свою пробудить не можешь. А Ясна… она ведьма. Честь для любой стаи. Надеюсь, он почувствовал в ней пару.

Тем временем гостей уже окружают. Отец обнимает старого альфу. Вук, наконец, отводит глаза, чтобы обменяться с ним формальным кивком.

Но я все еще чувствую на себе жар его взгляда.

Сестра делает шаг вперед, грациозно склоняя голову.

– Добро пожаловать в нашу деревню. Я Ясна.

Его взгляд скользит по ней, вежливый, безразличный.

– Вук, – отзывается голосом низким, с хрипотцой, что заставляет все мои внутренности сжаться. – сын Любомира.

Потом его глаза снова возвращаются ко мне. На мгновение. Молниеносно. Но этого достаточно.

Я отступаю назад, в тень дома, прислоняюсь спиной к прохладным бревнам. Руки дрожат.

Вдруг осознаю каждую клеточку своего тела. Каждый удар сердца. Каждый легкий, предательский, влажный след на внутренней стороне бедер.

Он здесь. Он не сводит с меня глаз. И этот немой тяжелый взгляд обещает что-то такое, от чего перехватывает дыхание и кружится голова.

Что-то опасное. Неприличное. И я не знаю, боюсь ли я этого… или хочу больше всего на свете…

Глава 4

Воздух трепещет от напряжения. Давно не мыли полы в большом доме и не вытряхивали ковры с такой яростью. Мать сбивает с ног всех на пути, ее голос звенит, стальной и жесткий.

– Мара! Не стой столбом, подмети у порога! Они уже у Черного ручья, я чую их шерсть в воздухе!

Вяло вожу метлой у входа, смотря, как по деревне носятся ребятишки с охапками полевых цветов. Весь этот переполох из-за соседей.

Стая с севера, с каменистых холмов. Их альфа со своим выводком. Переговоры о границах, охота, пир. Скука смертная.

– Нашла, где глаза прятать, – подходит Ясна. Она бледна, но щеки горят лихорадочным румянцем. На ней наше лучшее платье, и волосы убраны с необычной тщательностью. – Ты хоть бы прическу поправила. Выглядишь как чучело.

– Мне не на кого охотиться, – огрызаюсь я, но все же непроизвольно провожу рукой по волосам.

– Это не просто охота, – ее голос становится тише, с придыханием. – Говорят, его сын… наследник… Он будет с ними.

А, вот оно что! Вся эта суета не для старых волков. Для молодых. Чтобы пары сложились, метки проявились. У меня в животе неприятно холодеет. Я не хочу ничью метку. Не хочу, чтобы кто-то меня «чуял».

Внезапно собаки поднимают лай у околицы. Музыка смолкает. Все замирают, вытягивая шеи.

Они входят в деревню. Не спеша, с достоинством. Впереди их альфа – седой, как лунь, с лицом, изборожденным шрамами. За ним его воины. И потом… он.

Сын. Наследник. Его зовут Вук.

Вдох застревает в горле.

Он не просто красив. Он… дикий. Высокий, на голову выше любого из наших парней, плечи такие, что кажется, он может снести дверной косяк, просто пройдя сквозь него.

Рубашка натянута на грудные мышцы, обтягивает сильные напряженные руки. Сын альфы движется с небрежной, расслабленной грацией абсолютного хищника, который знает, что сильнее всех в этой роще.

Его волосы, темные, почти черные, спадают на лоб непослушными прядями.

И глаза. Они медленно скользят по собравшимся, оценивающе, без тени подобострастия.

Взгляд тяжелый, золотисто-янтарный, полный такой немой, животной силы, что по моей спине бегут мурашки.

Этот взгляд скользит по мне. Останавливается.

Время замирает. Шум деревни уплывает куда-то далеко, превращаясь в глухой гул.

Я не могу отвести глаз. Чувствую, как по щекам разливается жар. Как учащенно бьется сердце, посылая кровь быстрее бежать по венам.

Где-то в самой глубине, внизу живота, сжимается что-то теплое и тревожное, знакомое по моим порочным снам.

Оборотень не улыбается. Просто смотрит. Его ноздри чуть вздрагивают, он неглубоко, по-звериному втягивает воздух, будто принюхивается.

И я знаю, с абсолютной животной уверенностью – он чует меня. Мой запах. Мой внезапный испуг и странное предательское возбуждение.

Ясна рядом со мной замирает, выпрямляется, подставляя солнцу свое бледное прекрасное лицо. Сестра ждет, что его взгляд найдет ее. Избранницу. Ведьму.

Но его взгляд все еще прикован ко мне. В хищных глазах молодого волка мелькает искра интереса. Любопытства. Охоты.

– Ну что, – шепчет мне на ухо мать, появившись словно из-под земли. – Я же говорила, жених хоть куда. Смотри, как на Ясну смотрит.

Я отрываюсь от его взгляда, с силой выдыхая. Мать слепа. Она видит то, что хочет видеть.

– Он не на Ясну смотрит, – вырывается у меня хриплый шепот.

Мать фыркает.

– Не неси чепухи. Кому ты такая нужна? Дикарка необузданная. Ты даже волчицу свою пробудить не можешь. А Ясна… она ведьма. Честь для любой стаи. Надеюсь, он почувствовал в ней пару.

Тем временем гостей уже окружают. Отец обнимает старого альфу. Вук, наконец, отводит глаза, чтобы обменяться с ним формальным кивком.

Но я все еще чувствую на себе жар его взгляда.

Сестра делает шаг вперед, грациозно склоняя голову.

– Добро пожаловать в нашу деревню. Я Ясна.

Его взгляд скользит по ней, вежливый, безразличный.

– Вук, – отзывается голосом низким, с хрипотцой, что заставляет все мои внутренности сжаться. – сын Любомира.

Потом его глаза снова возвращаются ко мне. На мгновение. Молниеносно. Но этого достаточно.

Я отступаю назад, в тень дома, прислоняюсь спиной к прохладным бревнам. Руки дрожат.

Вдруг осознаю каждую клеточку своего тела. Каждый удар сердца. Каждый легкий, предательский, влажный след на внутренней стороне бедер.

Он здесь. Он не сводит с меня глаз. И этот немой тяжелый взгляд обещает что-то такое, от чего перехватывает дыхание и кружится голова.

Что-то опасное. Неприличное. И я не знаю, боюсь ли я этого… или хочу больше всего на свете…

Глава 5

Охота. Не та, что во сне, с жаром и ладонями на коже, а настоящая, шумная, пахнущая псиной и потом.

Стаи смешались, и воздух трещит от напряжения.

Молодые волки, уже в облике, мечутся у кромки леса, рыча, скуля от нетерпения. Их звериная сущность рвется наружу, подчиняясь древнему зову.

Я стою в стороне, сжимая в руках лук. Мое оружие. Человеческое оружие. Пальцы впиваются в гладкое дерево.

– Ты в своем уме? – Ясна шипит мне на ухо, ее глаза, все еще уставшие, полны раздражения. – Все перекинулись, а ты как кукла на веревочках! Опозоришь нас перед гостями!

– Не опозорю, – отвечаю я, и голос мой звучит чужим, твердым. – Я пойду так.

Она фыркает и отворачивается, растворяясь в толпе оборотней. Ее собственная сила, та, что должна была сделать ее королевой, сегодня спит.

А моя плоть жива и требует действия.

Вожак северной стаи, седой Любомир, подает сигнал. Гонг звериного рева сотрясает воздух.

Стая срывается с места, уносясь в чащу, оставляя за собой облако пыли и хвои. Я бегу за ними. Не так быстро, но упрямо. Ноги, привыкшие к долгим одиноким прогулкам, легко находят тропу.

Сквозь ветки вижу его – Вука. Он бежит впереди всех, огромный черный волк с ярко-желтыми глазами. Его спина, широкая и сильная, напряжена. Он сама охота.

Отстаю, сворачиваю в сторону, туда, где знаю каждую кочку. Стая гонит кабана напролом, с шумом и гамом.

Я же помню старое русло ручья, заросшее колючкой. Туда загнанный зверь рванет инстинктивно, ища спасения в узком проходе.

Сердце колотится. Но не от страха, а от азарта. Продираюсь сквозь заросли, ветки хлещут по лицу. Вот и сухое русло. Приседаю за валуном, натягиваю тетиву. Дыхание ровное, руки не дрожат. Да, я не волчица. Но тоже кое-что умею!

И вот он. Секач, огромный, с бешеными глазами и клыками, влачащий раненое плечо, влетает в проход. За ним дикий топот и лай погони.

Встаю во весь рост. Медлить нельзя. Выдох. Натягиваю тетиву.

Стрела со свистом рассекает воздух и впивается кабану в шею, чуть ниже защищенной щетиной кожи. Не смертельно, но больно. Зверь ревет. Спотыкается.

В этот миг из чащи выскакивает он. Вук. Возникает, как тень. Но волк не бросается вперед. Его взгляд скользит от кабана ко мне, застывшей с луком. В глазах сына альфы не удивление, а молниеносная оценка. Расчет.

Кабан, опомнившись, делает рывок на меня. Клыки острые, как кинжалы.

Отскакиваю в сторону, чувствуя, как его туша проносится в сантиметре.

И в тот же миг Вук уже там. Пока я уворачиваюсь, его клыки вонзаются кабану в шею. Точный смертельный удар.

Зверь падает с хриплым вздохом, задевая меня копытом. Падаю на колени, вскрикнув.

Тишина. Только мое тяжелое дыхание и предсмертный хрип зверя. Потом из чащи высыпают остальные. Их волчьи морды повернуты к нам, глаза горят.

Вук внимательно смотрит на меня. В желтых глазах уважение. Волк подходит и подставляет мне спину. И вдруг я слышу в голове его голос.

– Хороший выстрел, – он низкий, похож на отдаленный гром, проходит сквозь меня вибрацией. – Отвлек. Дал мне время подойти.

Потирая отбитый бок, забираюсь на могучую волчью спину.

– Я бы справилась, – выдыхаю.

– Знаю, – он делает шаг. – Но охота – дело стаи. Даже если охотники – одиночки.

Он поворачивается к остальным. Секунду молчит, затем громким воем оповещает остальных, что добыча наша.

Взрыв ликующего рычания обрушивается на поляну. Я сделала это. Без шерсти и когтей.

Но самый жгучий взгляд я чувствую со стороны. Это Ясна. В глазах сестры не гордость, а черная едкая зависть.

***

Ночь. Пир. Костер пылает, отбрасывая на стены домов гигантские пляшущие тени. Воздух густой от запаха жареного мяса, меда и триумфа.

Музыка свирели заводит все круче, молодежь в праздничных одеждах для диких первобытных танцев. Их тела сливаются в едином ритме. Рычание и смех – волчья симфония счастья.

Я сижу на бревне в тени. В руках кружка с кислым вином. Тело ноет от усталости и странного, непонятного напряжения. Каждый мускул помнит прыжок, каждое нервное окончание – горячий взгляд Вука.

Вижу, как к Ясне подходит сын Любомира. Вежливо, по-соседски. Что-то говорит. Она сияет, строит глазки, но Вук слушает рассеянно. Его взгляд блуждает по толпе. Ищет.

Находит меня.

Мурашки бегут по спине. Я отворачиваюсь, делаю глоток вина. Оно обжигает горло.

Музыка меняется. Ритм становится медленнее, чувственнее. Оборотни разбиваются на пары.