- -
- 100%
- +
© Дмитрий Ардшин, 2022
ISBN 978-5-0055-9809-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
У
1
Алексей Михайлович Грибоедов осторожно приоткрыл дверь. Из коридора в комнату хлынуло утробное урчание. Грибоедов торопливо захлопнул дверь и, отпрянув от нее, передернулся.
– Так о чем это я? – Грибоедов растерянно посмотрел на толстяка в черном: пиджак, рубашка, брюки, – который кляксой расплылся в кресле, сцепив на пузе пальцы, усыпанные кольцами и перстнями.
– Вы хотели мне о чем-то поведать, – торжественно-тягучим голосом произнес толстяк, пристально разглядывая Грибоедова.
Тот был небритый, помятый, с впалыми щеками и длинными, взъерошенными волосами. На нем были серые заношенные джинсы и майка темно- болотного цвета, растянутая до колен и напоминающая хламиду отшельника. Грибоедов все время кряхтел, словно ему не хватало воздуха, – что-то мешало дышать. Выглядел он крайне расстроенным, подавленным. И потому толстяк, несмотря на то, что его клонило в сон, постарался на лице изобразить сочувствие. Единственное, что смущало толстяка – это возраст Алексея Михайловича: он казался не очень молодым, но и пожилым назвать его можно было с большой натяжкой.
– Вот именно хотел рассказать, – Грибоедов, спрятав руки за спину, расхаживал по комнате. – По всему видно, что вы человек опытный, – заметил Грибоедов, глядя в пол, – и наверняка привыкли ко всяким… – Грибоедов наморщил лоб и остановился, задумавшись, – ко всяким нестандартным просьбам. И все же, Григорий Арнольдович, я прошу, даже настаиваю, чтобы вы меня выслушали. Иначе, вы меня не поймете, а еще чего хуже обидитесь.
– Понимаю, понимаю, – проникновенно прогудел толстяк, важно кивая головой и стараясь при этом не раззеваться. – Я никуда не тороплюсь. Так что не смущайтесь. Валяйте, – толстяк, надув щеки, заерзал, удобней устраиваясь в кресле.
2
– Сколько себя помню, я хотел написать роман. Но мне всегда что-то мешало. Как только я садился за стол и начинал обдумывать будущую книгу, случалось нечто неприятное и ошеломительное.
В детстве из застольного оцепенения меня выводила оплеуха.
– Ты опять за свое, мерзкий мальчишка! – шипела мама. – Хватит заниматься глупостями! – Видимо, мама была уверена, что я занимаюсь чем-то неприличным, глядя на портрет остроносого Гоголя, который усмехался над моим столом.
– Но я всего лишь хочу что-нибудь сочинить… придумать, – лепетал я, пытаясь увернуться от тяжелой маминой руки.
– Уроки сделал? – хмурила бровь она.
– Конечно!
– Тогда нечего больше придумывать. На улицу – марш!
В институте навязчивая мечта о романе усилилась. Но стоило мне подступиться к нему, как я получал очередную оглушительную затрещину. Когда я обдумывал любовный роман, где красавица влюбляется в неудачника, от меня внезапно ушла девушка. А когда я замыслил мистический роман о ведьме, которая забыла, что она ведьма, тяжело заболела мама.… В больничной палате было очень жарко, душно, неловко; солнце слепило, резало глаза лучами-скальпелями. Распластавшись на койке, мама хрипела, заклиная:
– Не витай в облаках, как твой отец. Он думал, что станет дипломатом, в крайнем случае, известным писателем. А посмотри, кем он стал: учитель русского языка! Тебе это надо?
– Конечно, нет! – щурясь от солнца, ответил я.
На последнем курсе меня опять переклинило. Искушал фантастический роман об овощах-мутантах, которые вживаются в людей, изнутри прорастают в них. Но и эта овощная антиутопия вышла мне боком. Вызвал декан и, хмуро поглядывая сквозь толстые дымчатые окуляры-хамелеоны, тряся бородой-лопатой и моей зачетной ведомостью, заикаясь, пригрозил отчислением.
– Вы-ы-ы пони… понимаете, что происходит? – пытал декан.
– Еще бы…
Я срочно забросил роман от греха подальше, испугавшись, что если буду упорствовать в своей ереси, потакать навязчивой мечте, судьба выкинет такой фортель, от которого мне уже не оправиться.
Обложным серым дождем шли годы. Ничего не меняя. Ни уму – ни сердцу. Время от времени писчий зуд обострялся. Тогда я робко подступал к роману, надеясь, что на этот раз мне повезет, все будет по-другому, и вскоре горько сожалел, что сорвался. «Хватит себя мучить. Больше ни строчки не напишу», – клялся я себе. Но проходили полгода, год, и я опять заглядывался на белый лист бумаги, опять чесалась правая рука и тянулась к ручке… Я продолжал испытывать судьбу, понимая, что ни к чему хорошему это не приведет. Впрочем, что может понимать человек, который путает причину и следствие, как персонаж моего неоконченного философского романа? (Накрапав странички две, я угодил в больницу с тяжелейшим отравлением). Насколько далеко я ушел от древнего человека, который, глядя на звезды, думал, что они вращаются вокруг Земли? Скорее всего, я что-то очень важное не догоняю. Иначе, зачем каждый раз наступаю на одни и те же грабли? Зачем бьюсь головой о бетонную стену?
И вот роман из обычной навязчивой идеи превратился в нечто недостижимое, инфернальное, о чем даже страшно подумать. Он превратился в Роман-призрак, который поджидал меня в ночном кошмаре, чтобы терзать черными буквами-насекомыми.
3
Вначале мая этого года время споткнулось и застряло на одном дне. День тянулся и тянулся. Бесконечно. Монотонно. Кто-то невидимый и беспощадный брал сверло, делал из моей головы решето, зажимал ее в тиски и сдавливал, сдавливал, отчего мозг сочился через просверленные дырки. Я перепробовал все: водку, снотворное, и даже снотворное с водкой – но мигрень не отступала.
Врач, больше похожий на мрачного судью, долго и нудно расспрашивал меня, а потом выписал направление в диагностический центр. Словно приговорил… Но я туда так и не доехал и никакие анализы не сдал. А вдруг, действительно, у меня опухоль и не где-нибудь, а в мозге? И что тогда? Что меня ждет? Я остекленел от страха. Все чаще задумывался о том, о чем думать не стоит.
Но чем дольше я думал о финале, тем бессмысленней он выглядел, оборачиваясь то ли Хармсом, то ли Ионеско. А может Джойсом. Я ведь очень давно перестал чувствовать себя по-настоящему живым, навсегда застряв в захолустном, оцепенелом городке, где бесконечно и монохромно тянется один и тот же день. А потому опухоль, если она во мне и зреет, – это масло масляное, тавтология Танатоса.
Боль отступила. Осталась только свинцовая тяжесть. Отчего голову трудно было удержать прямо: она все время норовила запрокинуться за спину, или упасть на грудь.
– Грибоедов хватит дрыхнуть! Где договор на поставку комплектующих? – орал мне в ухо начальник отдела.
А вскоре погиб один мой давний знакомый. Ехал по трассе, не справился с управлением, кувыркнулся в овраг, умер, не приходя в сознание. Говорили, что прихватило сердце, и что он был пьян. Еще говорили, что совсем не он был за рулем, а какая-то студентка-первокурсница. Одно не вызывало сомнения: я выступил поручителем, когда Дмитрий Сергеевич ухватил кредит, чтобы открыть производство по разливу минеральной воды. Я долго не соглашался, но Сергеич уверил, что дело плевое, то есть сто процентное, а поручительство – это так, ради проформы, на случай форс-мажора, а какой может быть форс-мажор, если скважина не далеко от города, все справки и разрешения получены, налаживай линию и качай… «А когда ты будешь брать кредит, я за тебя поручусь. Гаденыш! – это он не мне, а тому типу, что зазевался на дороге. – Накупили машин, а ездить, так и не научились!»
Меня почему-то покоробило, как сослуживцы отнеслись к смерти этого человека… После обеда в четверг позвонил крупный заказчик, переговоры с которым до недавнего времени вел Дмитрий Сергеич. Телефонную трубку схватила одна пожилая сотрудница и на вопрос клиента, где Дмитрий Сергеич, женщина, машинально чиркая карандашиком на клочке бумаги, сказала: «Он умер. Теперь я за него» Вместо фразы: «Он умер» – эта женщина с лицом, обтянутым желтым пергаментом, с тем же равнодушием могла сказать: «Он вышел ненадолго», или: «Он уехал в командировку», или: «Он уволился». Я подумал, что так же и обо мне совсем скоро скажут, чиркая огрызком карандаша: он вышел, причем – весь.
Моя жена, узнав о том, что на мне повис внушительный долг перед банком, закричала:
– Я давно подозревала, что ты – полный лопух! Тебя развели как последнего придурка! – она заплакала, повалившись на диван.
Я пытался ее успокоить, но близко не подходил:
– Никто не виноват, что так получилось… Все образуется.
– Образуется?! – воскликнула она и швырнула в меня босоножкой на платформе; я увернулся, танкетка угодила в дверь. – Ничего уже не образуется! Не хочу тебя больше видеть! Убирайся!
Выйдя из подъезда, я остановился у мусорного контейнера. В нем копошились два дворовых кота – черный и рыжий. Оба были тощие, злые, противно так мяукали. Заметив меня, они выпрыгнули из мусорки и метнулись в разные стороны. Я ничем не отличаюсь от этих котов, подумал я тогда. Они хотят одного: выжить, набить себе брюхо. Так же и я. Удержаться на плаву, быть таким как все. Жратва, деньги – вот все что мне нужно. Отличаются только размеры помоек: у кого-то она чуть больше, у кого-то чуть меньше. И выхода нет.
Мне стало тоскливо и тошно. Я посмотрел на часы, – было половина шестого вечера, – и решительно направился в универсам через дорогу. В универсаме было душно, играла назойливая музыка. Я завернул в хозяйственный отдел.
– Есть ли у Вас бельевая веревка? – спросил я у продавщицы.
Блеклая светловолосая девушка, не отрываясь от калькулятора, кивнула.
– Она крепкая? – поинтересовался я, нависая над прилавком.
Девушка замерла на секунду, покосилась на меня и опять кивнула.
Больше спрашивать было не о чем. Надо было решаться. Но я медлил, переминался с ноги на ногу, скользя взглядом по отверткам, выключателям, розеткам, лампочкам…
– Мужчина, через пять минут я закрываюсь на учет, – нетерпеливо произнесла продавщица.
– Пожалуй, я лучше в другой раз загляну, – сказал я, отрываясь от прилавка.
– Вам видней, – девушка пожала плечами, склонилась над кассой, в которой что-то щелкнуло, захрустело, и толчками полезла чековая лента, сворачиваясь в рулон.
«Неужели мне больше нечего желать? – думал я, бредя к выходу.– Неужели все кончено?» И вдруг, увидев в газетном киоске бульварное чтиво, я вспомнил о своей мечте. Мечте, которая не давала мне покоя долгие годы. Я схватил газету «Из первых рук», нашел рубрику «Сдаю», зажмурился и ткнул наугад пальцем.
4
Уверен, если бы я задался целью отыскать именно такую квартиру, никогда б не нашел… Дом был старый, кирпичный, располагался в самом центре города. Я долго ходил по квартире, из комнаты в комнату, пытаясь понять: в чем подвох? Почему хозяйка почти за даром сдает свои хоромы? Из окна гостиной можно было увидеть алые плакаты цирка, а за шторками на кухне прятался куб Сбербанка.
– Вам, Елизавета Дмитриевна, наверное, очень деньги нужны? – осторожно предположил я, глядя на полную пожилую женщину: белесое морщинистое лицо, мешковатое платье-туника.
– Что Вам еще показать? – хозяйка нахмурилась и резко задернула шторку на окне.
Из конторы я уволился. А жене сказал, что уезжаю в командировку.
– И надолго? – тихо спросила она, скрестив руки на груди и наблюдая, как я торопливо набиваю дорожную холщовую сумку вещами.
– Тебе-то что? – не глядя на жену, бросил я.
– Все-таки… – она, покраснев, запнулась и убежала на кухню.
– Я ушел! – крикнул с порога, и мне в ответ прозвенела то ли тарелка, то ли чашка, разбившись о стену.
И вот я брожу по своей новой берлоге, пытаясь привыкнуть к обстановке и сдружиться с тенями, запахами, звуками… В коридоре, напротив друг друга, висят два зеркала. То, что поменьше – овальное, очень старое. Узор на рамке этого зеркала представляет собой сплетение темно-коричневых цветов и веточек. Другое – прямоугольное, большое – разметалось на задней стенке шкафа, к зеркалу крепятся полочки, на которых лежат расчески, ручки, заколки, старые квитанции. Я стал всматриваться в эту зеркальную стену в глубине шкафа и увидел там бесконечное количество овальных зеркал; они подобно бусинам нанизывались друг на друга. Я попытался разглядеть самое последнее, крайнее отражение, или то отражение, которое обманчиво я посчитал за таковое. Это было то же самое, как смотреть в бездонную пропасть. У меня закружилась голова, я отступил от зеркала. По спине пробежал холодок, – я вдруг понял, о чем будет мой роман.
Все просто… Писатель пишет роман о писателе, который в свою очередь тоже пытается написать роман о писателе и так далее, до бесконечности. Дело оставалось за малым: найти стоящую историю, представить, что произошло с этим писателем. Но ничего интересного вспомнить я не мог, сочинить – тем более.
Я сидел на кухне и растерянно смотрел на белый лист, расстилавшийся передо мной. Но на нем ничего не разглядеть. Событийная канва романа ускользала, тонула в белой мгле.
К тому же что-то все время мешало сосредоточиться, угнетало. Я чувствовал себя несчастным аллергиком, который не в силах понять, что именно в окружающей обстановке вызывает у него мучительный зуд и асфиксию. Или вспомним про мелкий камешек, застрявший в ботинке; в дневной спешке этот камешек даже не заметишь, а когда придешь домой и снимешь ботинок, то увидишь, что в кровь разодрал ступню… Так что же меня так раздражало: клетчатая клеенка на столе, куб Сбербанка за окном, гудение холодильника, уличная сутолока, запах квашеной капусты?
…Был этот шум не то, чтобы очень громким, но настолько назойливым и липким, что к нему поневоле начнешь прислушиваться. Своими особыми обертонами он больше смахивал на голос человека, чем на шум унитазного бачка, пропускавшего воду. Словно кто-то пьяный вдрызг закрылся в туалете и разговаривал сам с собою… Такое странное впечатление, наверное, создается из-за своеобразной акустики в туалете. Там очень высокие потолки, ржавые трубы тянутся вверх, в сумрак и пропадают в черном провале, занавешенном паутиной.
Пытался не замечать бормотание У, так я окрестил забулдыгу-невидимку, застрявшего в туалете. Но это было уже невозможно. «У-у-у», – подвывали за спиной. Голодный, рокочущий голос подкрадывался, наваливался на меня и душил. Не выдержав, я выскочил из квартиры, чтобы успокоиться.
5
Я шел в одно одичалое кафе, которое пряталось в тихом сквере между Драмтеатром и автобусной остановкой. По дороге я продолжал ломать голову над романом, пытаясь выудить из нее хоть какой-нибудь мало-мальски путный сюжет, хоть что-то придумать. Но все было тщетно… К тому же гулкий голос… Он крался за мной следом. Глухо рычал. Конечно, это шумела улица у меня за спиной. Но мне казалось, что это был именно У.
Когда я открывал тугую пластиковую дверь в кафе, этот голос оглушил, – У бросился на меня и вот-вот растопчет. Я машинально оглянулся, втянув голову в плечи… И в этот самый момент сталкиваюсь с Настей.
Ей было около 25. Она работала в этом кафе. Когда ее светло-серые глаза останавливались на мне, я чувствовал себя пралине, которое облили вишневым сиропом… Считая деньги, она смешно морщила лоб и как ребенок, шевелила пухлыми губами; а потом, кивнув головой (как бы приободряя саму себя) отдавала сдачу, и тогда ее пальцы скользили по моей ладони. Обычно она была одета в светло-голубой халатик… Но в тот вечер была не ее смена. Настя просто зашла навестить подругу и купить мороженое… И тут я налетаю на нее…
Стаканчик с мороженым падает под стол.
– Вечно я куда-нибудь вляпаюсь! – в сердцах говорит Настя, тщетно пытаясь салфеткой вытереть розовое пятнышко на черной полупрозрачной блузке.
– Сегодня вы вляпались в меня – я комкаю в руках салфетки, порываясь помочь Насте. Она отталкивает мою руку, исподлобья смотрит на меня, укоризненно качая головой, и вдруг улыбается.
В знак примирения я заказал мороженое. Больше всего ей нравилось шоколадное. Объевшись мороженым, мы решили покинуть отшельника «Роббинса» и переметнуться в другое кафе… допустим, выпить вина.
На улице возникло странное чувство, что все вокруг переменилось. Это меня озадачило. Вроде бы все оставалось, как прежде. И все же, что-то было не так… А потом вдруг до меня дошло: я больше не слышал мистера У. Его надоедливый голос потерялся среди других уличных голосов.
В кофейне мы пили белое вино с персиковым привкусом, смотрели музыкальный канал, задрав голову под потолок, хаяли всех исполнителей подряд.
– Какие же они все уроды! – фыркала Настя.
– Да, но зато они в телевизоре, а мы нет, – вяло возражал я ей.
– В них есть что-то клоунское, скоморошье, что-то от цирка-шапито.
– Клоуны-клоны – пробормотал я.
– И в тебе есть что-то от клоуна. Наверное, потому что слишком пытаешься понравиться… – она умела говорить гадости, мило улыбаясь, словно проверяя: насколько далеко я позволю ей зайти.
– Понравиться? Ну, если только тебе и только чуть-чуть… – я шутливо сблизил большой и указательный палец правой руки, показывая, насколько я, хотел бы ей понравиться.
Я смотрел сквозь эту узкую щель между пальцами на ее припухшие губы, по которым она постоянно проводила кончиком языка (наверное, проверяя: не смазана ли помада). Она сказала, что ей надо припудрить носик. Когда она вставала, из-под джинсовых брючек сверкнула стразами очень узкая полоска черных трусиков.
Я понимал, что слишком тороплюсь и, скорее всего, все испорчу. Но я летел… Я стал уговаривать ее пойти ко мне.
– Тут совсем близко… На пол каких-нибудь часика – говорил я, думая про себя: «Идиот!»
– Ты что же вознамерился меня трахнуть? – насмешливо глядя на меня, спросила Настя.
– Нет, только посмотреть новую комедию – я окончательно смутился… У меня не было даже телевизора в берлоге.
– Ты и без комедии смешон, Саша, – она который раз за вечер назвала меня чужим именем.
Не знаю, кто это было, да и не очень то мне и хотелось знать. Чтобы не путаться я предложил ей называть меня по фамилии.
– Грибоедов… – задумчиво повторила за мной Настя, проводя кончиком языка по губам. – Наверное, тебя в школе дразнили Грибником или Грибоедом. У тебя действительно есть что-то общее с грибами. Такой же мягкий, вяловатый, безвкусный…
– Так мы идем или нет? – раздраженно спросил я, привставая с подушек.
– Не торопись, глупенький… – она положила свою теплую, влажную ладонь на мою руку. Глаза у Насти были грустные, с поволокой.
Самое примечательное, что Настя все-таки согласилась пойти ко мне на фильм. Перед этим она украдкой взглянула на часики и наверно решила, что все-таки может себе позволить немного расслабиться.
– Ну что ж веди меня, комедиант! – шутливо произнесла она.
В общем, я так и не понял, почему она согласилась. Ведь упрашивал я ее так топорно, так неловко, что чем больше упрашивал, тем яснее осознавал, что она наверняка не согласится. И только из-за упрямства своего великого и продолжал упрашивать. Нет, это удивительно, почему она вот так вот быстро сдалась?
По дороге в берлогу я нес полную околесицу, совершенно отвязный бред. Я боялся, что если хоть на секунду остановлюсь, то Настя вдруг вспомнит о каком-нибудь важном, безотлагательном деле, развернется и уйдет… Настя шла, обхватив себя руками, поеживаясь (было по-вечернему зябко, к тому же стало накрапывать) и задумчиво улыбаясь, смотрела себе под ноги. Она, кажется, совершенно меня не слушала. Во всяком случае, я ее несколько раз о чем-то спрашивал, стараясь завлечь в пучину моего бреда, и она невпопад отвечала. «Да, конечно» – говорила она, или просто кивала. Между нами была какая-то недоговоренность, нервозное напряжение. Мы были похожи на двух злоумышленников, которые решились на преступление и теперь спешили, боясь передумать.
А в моем логове произошло вот что: меня растоптал гулкий, утробный голос. Звучал он до того глумливо, что всякое желание у меня пропало. Я, вымученно улыбаясь, смотрел на очаровательную Настю и с безысходной тоскою думал: зачем я ее сюда притащил! Может быть, наше пришествие в берлогу, громогласно озвученное глумом У, совпало для меня с протрезвлением. Так или иначе, но мне уже ничего не хотелось. А тут еще я стал опасаться, что Настя чего доброго решит остаться на ночь. А этого мне хотелось и того меньше.
А Настя ничего… Она, кажется, не очень-то и расстроилась, что у меня нет ни DVD, ни телевизора, ни гитары, ни даже FM – радио. В общем, ничего у меня не было. Все это ее даже позабавило. И, скорее всего, она ожидала нечто подобное. Удивил ее лишь масштаб моего вранья. Неприкрытая, так сказать, наглая ложь.
– Придется тебе самому меня развлекать! – всплеснув руками, сказала Настя и посмотрела на меня выжидающе, даже с вызовом.
Настя переменилась. Она стала капризной, взбалмошной. Она курила сигарету за сигаретой. Она требовала, чтобы я все время говорил, рассказывал ей «что-нибудь интересное». Потом перебивала меня с возгласом: «Ну и зануда же ты!» Я замолкал. Но через минуту она опять умоляла меня: «Только не молчи! Это невыносимо!» А еще через минуту она восклицала: «Ты невозможный человек!» – и размахивала сигаретой, роняя пепел на палас, на себя, на подлокотник кресла. И при этом обворожительно улыбалась, продолжая испытывать меня на прочность. А я делал все, что Настя требовала: говорил, молчал, курил, разливал шампанское в бокалы, опять говорил, – мысленно проклиная себя, ее, но особенно язвительного, ублюдочного У.
…Казалось, что она специально хочет все испортить. Каждым своим жестом, действием, высказанной ко мне претензией она как будто бы говорила: вот видишь, я какая, со мной лучше не связываться! К тому же все больше давил, напрягал шумливый, грохочущий голос. «Зачем все это? – растерянно спрашивал я себя. – Зачем эта Настя, эта квартира? Что я здесь делаю? Что я здесь забыл?»
И вот я стараюсь себя пересилить. Я целую Настю в шею, которая пахнет ванилью, в мягкий сливочный живот, трогаю ее маленькие мячики-груди, прижимаю к себе ее удобные бедра. Обнимая и целуя, я пытаюсь воскресить ту, прежнюю Настю, которую видел в «Баскин Роббинс» за прилавком. Ту веселую, наивную Настю. И, несмотря на стылый голос из туалета и сигаретный запах, мне, кажется, удается восстановить мягкий, пастельный образ мороженщицы. Но тут все окончательно рушится. Настя отталкивает меня, я открываю глаза и натыкаюсь на ее недоуменный, обиженный взгляд. Я пытаюсь ее поцеловать, но она отворачивается, кривя губы.
– Ты все время закрываешь глаза… Я тебе безразлична.
Тем временем моя рука скользит по ее животу, вниз…
– Не надо, – металлическим голосом произносит Настя и мотает головой.
Обескураженный, я валюсь на спину, заломив руки за голову.
– Стыдоба какая! – говорит Настя, растягивая слова. Она курит очередную сигарету, сбрасывая пепел в фужер, где на донышке плещется шампанское. – Ты не знаешь, кто я и чем живу. И что самое неприятное, совершенно не хочешь знать. Я для тебя всего лишь кусок мяса, который случайно подвернулся. Почему все мужики такие…
И тут же Настя начинает рассказывать о своем прежнем муже, тем самым, добивая меня.
Его звали Александр. Полный, кудрявый молодой человек с бакенбардами. Очень живой, душевный, все время шутил…
Он торговал свежемороженой рыбой. Мечтал накопить денег, эмигрировать на Мальдивы, купить яхту и рыбачить с утра до ночи. И вот он – на пол шага от своей мечты. Александр заключил крупный контракт. А потом, как всегда в таких случаях бывает, что-то не заладилось. Контрагенты обманули, секции с астраханской рыбой растаяли в воздухе… Александр стал приходить домой угрюмый и молчаливый.
Вскоре он и вовсе забросил бизнес. Пристрастился к рыбалке. Уйдет на озеро ранним утром и пропадает там до позднего вечера.
«Опомнись! Перестань заниматься чепухой!» – умоляла его Настя.
А он смотрел на нее стеклянным, мутным взглядом и цедил сквозь зубы: «Это не чепуха… Я так зарабатываю на жизнь».
– Странно все это было – Настя выдохнула в потолок синеватый дым. – Эти удочки, болотные сапоги, бушлат… Его словно заговорили… В конце – концов, я не выдержала, и когда он в очередной раз поперся на озеро, я собрала вещи и ушла.
Настя замолчала, прислушиваясь к шуму, доносившемуся из коридора.
– Как надрывается… Голосит прямо-таки… Сантехника что ли вызови, – она зевнула, выскользнула из-под пледа, зашуршала в сумраке, одеваясь.
У порога Настя обиженно выкрикнула:
– Можете меня не провожать, Грибоедов!
– Отлично… – пробормотал я, балансируя между бытием и забытьем. Но вот артиллерийской шрапнелью грохнула дверь и я, не удержавшись на невидимом канате, стал проваливаться в черную воронку…