Подписка на безумие. «Другие»

«Лету не дано знать, которое оно по счету от Рождества Христова или от рождения Земли. Зимы пронумерованы, и виной тому ритуальная ночь без сна, закрепляющая иллюзию порядка в бесконечном хаосе жизни. Лето же – нечто личное, словно потаенное душевное тепло, очаровательное в своей внезапности. Оно начинается вдруг с ощущения вспотевшей спины в апреле или мае и заканчивается далеко за полночь в сентябре, когда ты закрываешь форточку и засыпаешь, силясь вспомнить, куда дел свитер. Лето – всему голова, если смотреть на него снизу вверх. Никто не спрашивает, сколько тебе зим. Неприлично напоминать человеку о не единожды пережитом с трудом. Сколько лет, интересуются люди, и ты отвечаешь не сразу. Память складывает лета в одну коробку и хранит, будто нет для нее ничего дороже. Вся жизнь состоит из мимолетных лет и их ожидания», – эти мысли вертелись в голове старика, который сидел на конечной остановке автобуса и смотрел, как ворона стучит клювом о пень.

– Триста лет, – произнес он вслух.

– Триста лет автобуса ждете? – молодой человек поставил рюкзак на скамейку и с любопытством разглядывал старика, при котором не было багажа. Казалось, он сидит здесь потому, что это единственная скамейка на всю деревню.

– Воро́ны живут триста лет, точнее, во́роны. Так говорят, но это басни. Семьдесят пять – их предел. А вон та и двадцати не протянет, только она не в курсе. Вот она – прелесть природы. Живет себе, жрет что ни попадя, летает, а потом кирдык – и одной вороной меньше. Не то что мы… Много ума – беда, мало – совсем беда.

– Автобус не проходил?

– Пока нет, я его тоже жду.

– Давно? – поинтересовался парень и сверился с часами.

– Восемьдесят три вечера, – старик встал, сделал два шага, нагнулся, упершись в колени. Он вытянул шею и старался угадать в какофонии вечера знакомый рокот мотора. Молодой человек невольно прислушался. Над головой прогудел шмель, в траве надрывались кузнечики, за забором лязгала цепь и гортанно рычал пес, внезапно он гавкнул – и стая чижей с визгом рванула из кустов в лес. Послышался рев двигателя, и тут же мимо пронеслась ржавая иномарка, подняв столб пыли. Старик покачал головой и выпрямился.

Его костюм смахивал на пижаму: брюки на тесьме и рубаха вроде пиджака – полный колхозный Бриони цвета соломенной трухи с симметричными разводами оттенка жженого сахара под мышками. Он забыл, что в брюках нет карманов, поискал их и заложил руки за спину. Нечесаные волосы свисали на лицо, но они нисколько ему не мешали, как и пышная борода с завитушками, которая собиралась расти вверх. От старика не разило, хотя должно было, и молодой человек предположил, что перед ним художник из Москвы, приехавший в глушь на пленэры, или бизнесмен, опять же столичный, пожелавший слиться с природой не только душой. Москвичи на отдыхе немногим отличались от бомжей, а вот местные и дачники после огородных работ преображались. Они выходили к остановке с сумками кабачков чинно, будто за ними должен прикатить лимузин. «Определенно, москвич».

– Через минуту будет, – парень спрыгнул на дорогу с бетонного фундамента остановки, именуемого в деревне перроном за абсурдную высоту и не менее абсурдную желтую разметку с краю.

– Через минуту будет… – повторил старик, вернулся на скамейку и уставился на то место, где обычно припарковывался автобус.

– Вы едете?

Парень протянул деду руку, чтобы помочь спуститься.

– Я сказал, что жду, – коротко ответил тот.

– Внуков, что ли? – гипотеза с москвичом пошла по швам.

– Какие внуки? Я о детях подумать не успел. Следует думать, да не до того пока. Человека жду, – старик положил руки на колени и стал тихонько раскачиваться вперед-назад, будто внутри него пришел в действие метроном.

– Понятно, – парень вышел на середину дороги, чтобы увидеть автобус издалека. Теперь и ему хотелось, чтобы он приехал быстрее. За поворотом находилась остановка по требованию – вытоптанный пятачок обочины под дорожным знаком, где в этот час высаживалась ночная смена персонала психиатрической больницы. – На ужин не опоздаете? – спросил он, осененный догадкой, и обернулся к старику.

Тот перестал раскачиваться, повернул голову и, казалось, приложил ухо к вздымающейся груди мира, чтобы расслышать в его дыхании неестественный хрип мотора.

– Я по расписанию не ем. Когда захотел, тогда и ужин, – быстро пробормотал он, рассердившись, что его отвлекли, но вдруг его лицо просветлело, и он выпрямился.

– А ваш знакомый… Почему вы не позвоните, не договоритесь о встрече? Завтра обещают грозу.

– Не знаю, куда звонить. Два года назад он сказал, что приехал сюда на последнем автобусе этим летом. Ему нужна моя помощь, – последние слова он произнес едва слышно. В мире здравого смысла разговору пришел конец.

Автобус подрулил к перрону, выпустил пассажирок, которые, перебивая друг друга и хохоча, засеменили по тропинке через лес к улице Центральной. Водитель вышел покурить и приветственно помахал старику, окликнув его по имени. Дед сухо кивнул в ответ и, заложив руки за спину, пошел в сторону больницы. Он направлялся к ней, к многоэтажкам, или дальше к развилке, где можно было свернуть в соседнюю деревню или в дачный кооператив у озера. На редкость странный старик мог идти куда угодно, хоть бродить кругами, пока не наступит следующий вечер и последний автобус не подойдет к перрону.

Варя

«У каждой истории есть душа, смысл, смыслы.

Иногда я вижу одно, а люди – другое.

Разве не здорово?»

Варя

Варя чистила зубы и улыбалась. Она собиралась приготовить что-нибудь вкусненькое на завтрак вроде омлета и кофе в турке, а днем обязательно купить первое, что понравится до мурашек. Она уже определила лимит расходов и приплюсовала столько же на парфюмерный форс-мажор. Обычно ее утро начиналось с быстрорастворимого «Эгоиста» и пролистывания ленты в ВК – это помогало проснуться и начать соображать. Сегодняшний день был особенным. Ее блог «Другие» набрал триста тысяч подписчиков, а последний пост побил рекорд по комментам и лайкам. Друзья решили закатить вечеринку, а бывший редактор – мадам Утебяничегоневыйдет, она же Марта Давыдовна Полозова, которую за глаза называли МДП или Васса, попросила об интервью.

«Вот оно – торжество справедливости», – ликовала Варя.

Она представила Вассу, изобразила злодейскую гримасу, но все равно вышло мило. Серьезное выражение, как на паспорте, она забраковала, тут же чуть суровей нахмурилась, выдвинула подбородок, подняла зубную щетку над головой и от души расхохоталась. Трудно контролировать эмоции, когда тебе двадцать пять, ты позитивная блондинка с серыми глазами и здоровым румянцем на пухлых щечках.

Варя внесла завтрак в список привычек, поднимающих настроение. С последним глотком кофе она почувствовала, что успех, о котором придется разглагольствовать до вечера, остался в прошлом. Да, есть что отметить, но это не совсем то и даже совсем не то – промежуточный результат труда, не более. Настоящий душевный триумф пришел к ней многим ранее, когда она послала к черту газету и подалась во фриланс. Она знала: если напишет интересно, ей задонатят и она шиканет, ну а схалтурит – в прямом смысле оставят голодной. Писать о людях плохо она не могла. Нет, она могла написать о них и плохо, но это обязано было быть шедевром. Свободная, увлеченная, азартная Варя молниеносно превратилась в блогера с кучей предложений о работе на электронной почте, которые отметала не глядя.

«Только сотрудничество, – повторяла она, – и никаких рукойводителей, указывающих, что и как писать, никаких маркетинговых сутенерш, заставляющих облизывать всех рекламодателей, от директора банка до гадалки с офисом в гостинице „Турист“, потому как времена непростые, а газетные простыни, выделенные под рекламу, остывают».

Варя договорилась об интервью в кафе. В редакцию ноги не несли. Зимней стажировки, затянувшейся на три года, ей хватило. Народ там был тихий, покорный, сверхурочный, как бюджетники, и приказы Вассы выполнял ничтоже сумняшеся. Всяк работал за десятерых, отмеряя жизнь отрезками от обещанного аванса до предположительной зарплаты, шерстил объявления о работе и годами планировал побег.

«С твоим приходом все изменится, вот увидишь. У тебя море идей, продвигай, она тетка скрипучая, но рано или поздно…» – шепотом убеждали коллеги.

«Выбрось дурь из головы, сиди пиши, а то, кроме надзорных органов, нас никто не читает», – ворчала редактор.

Прийти к ним сейчас, даже с напускной скромностью, мол, я Варя, а не Варвар, о котором все говорят, было бы не комильфо. Мешало и смутное чувство вины за то, что у нее не получилось «построить Питер на болоте». К тому же пришлось бы объяснять щекотливый момент. Эпоха интеллектуального сексизма еще не кончилась, и Варя сообразила, что Варвара читать будут, а ее – вряд ли. Но интервью на улице скорее дадут Варе, чем Варвару. Маленькая хитрость принесла пользу, но породила слухи. Будь она домохозяйкой с карапузами, шептались бы, что блог пишет муж. Предъяви она публике бойфренда, ему бы приписали соавторство. Варя не афишировала личную жизнь, а потому кости ей мыли, взбивая пену безудержной фантазии. Лидером хит-парада бредятины на этой неделе стало предположение, что она взяла кредит и наняла литературного негра.

Ни милая Варя, ни крутой Варвар не знали, как вести себя с бывшими коллегами, для которых будни в редакции не изменились ни с ее приходом, ни с ее уходом. Да и внезапное появление в роли героини интервью наверняка раздосадовало бы их. Она согласилась на него скрепя сердце. Девушке хотелось напомнить Вассе, что отвергнутый цикл статей о Других мог поднять рейтинг газеты, а стал блогом. Вторая причина – ей была нужна цитируемость. На сайт газеты заходили не только надзорные органы, а чем больше упоминаний о Варваре и Других, тем выше шансы подняться до первых поисковых страниц. «Работа есть работа, ничего личного», – подбадривала себя Варя.

На пороге кафе девушка собрала волю в кулак, расправила плечи, приготовилась бодро прошагать к столику кустодиевской купчихи и подсесть с высокомерным «доброе утро». Но среди посетителей Вассы не было. Варя нахмурилась, заказала кофе и, чувствуя себя полной дурой, уткнулась в телефон. «Пятнадцать минут – и сваливаю. В двенадцать десять, ни секундой позже», – сказала она себе, просматривая сообщения в мессенджере.

– Прости, опоздал. Привет-привет, – Михалыч плюхнулся на диванчик напротив и стал рыться в сумке. Нащупывал, доставал, выкладывал на стол телефон, покоцанный диктофон, блокнот, ручку.

Он пришел в газету «Правда и точка», когда ему было за пятьдесят. Бывший гаишник не знал, куда пристроить страсть к фактам и привычку исписывать по ручке в неделю, множа сущее. Молчаливый, пунктуальный, исполнительный, при пенсии, а потому без претензий к зарплате, он стал для Вассы настоящим подарком – из тех, что выпадают у судьбы из кармана, когда она бежит осчастливить кого-то, действительно достойного внимания. Дэтэпэшных сводок Михалыч избегал, ссылаясь на выработанную вредность, но с удовольствием протоколировал погоду и вел колонку о спорте. Иногда его посылали в театр и на выставки, он писал и о них, основательно зарываясь в детали, но выходило так, будто герои культурных мероприятий были в чем-то замешаны.

– Ну что, обсудим твой трехочковый? – он показал на арсенал, разложенный на столе.

– А Васса где? – разочарованно спросила Варя.

– Здесь, – Михалыч похлопал по допотопному айфону и отодвинул его в сторону. – Давай пока без нее, сто лет не виделись. Как ты?

– Нормально, – ответила Варя, не понимая, зачем Васса прислала бедного Михалыча, если собиралась брать интервью сама, и зачем вытащила из постели в такую рань, если планировала позвонить. – А вы как?

– Никак. Работаем. Вадик ушел в референты к губернатору, – в его голосе прозвучала зависть, уравновешенная досадой.

– Понятно, говорящей голове речи сочиняет. Полезным человеком стал, – Варя сделала губы трубочкой и шмыгнула носом.

– А ты язва!

– Я? Да-а… А кого на его место взяли?

– Никого… Студенты болтаются по месяцу и, расточив запал, говорят: до свидания. Зарплата сама знаешь какая и когда… – почесал затылок Михалыч. – Так втроем и пашем. Васса, – он смутился, произнося ее прозвище, – говорит, если мы будем больше писать, будем хорошо зарабатывать. Представляешь, как мотивирует?

– А вы мало пишете?

Михалыч закатил глаза.

– Ах, ну да… Если зайчики будут себя хорошо вести, волк их не съест, – покачала головой Варя и допила изумительно пахнущий кофе.

– Вроде того, – скривился Михалыч.

– А уйти – не?

– Работать некому, а газету выпускать надо, – отчеканил он.

– Кому надо? – протянула Варя жалобно. – Вот что конкретно случится, если она не выйдет? Ну, кроме того, что в десяти таких же напишут, что она все? – Михалыч побагровел. – Все на одно лицо, новости заголовками отличаются – сплошной рерайт релизов с главной площади. Сколько авторских материалов в номере? – Варя по очереди загнула четыре пальца и игриво пошевелила большим.

– Бывает и больше…

– В чем смысл?

– Газета – это традиция, – нашелся что ответить Михалыч.

– Была таковой, когда ее делали от и до, а не списывали друг у друга, как в школе на контрошке, и когда она заставляла людей думать и выбирать, а сейчас – пыль в глаза. Нет в ней ни мысли, ни души.

– Говоришь, как Васса, – причмокнул губами Михалыч и открыл блокнот.

– Потому что это правда. Лошадь сдохла – слезь. Все сидят в интернете, устное народное творчество пробилось сквозь века и вылилось в онлайн-письменность. Жизнь перекочевала в интернет, а деньги на жизнь – следом. Ортодоксам бумажных СМИ можно оставить одну газету как фетиш и продавать дорого. Они будут проглаживать ее утюгом и носить на виду. Это станет модным, ретромодным, как курительные трубки или механические часы. Тема… – Варя живо представила обрисованную картину, она ее позабавила.

– Я понял, ты за прогресс. А что у тебя насчет мысли и души? – серьезно спросил Михалыч, мельком глянул на запястье и снял колпачок с ручки.

– Ты же знаешь, я собираю истории о странных людях и выкладываю в блог…

– И в чем смысл?

– Мне нравится писать, а читателям – читать, судя по количеству подписчиков.

– Развлекаешься и собираешь лайки. Хайп. Кажется, так это называется, – он нарисовал букву Х и теперь сосредоточенно обводил ее.

– Блог называется «Другие», и это не хайп, а серьезный проект. Людей одинаково привлекает красивое и страшное, недостижимое и неминуемое. И на то, и на другое прям распирает как хочется, хоть одним глазком. О сливках общества писать легко, к тому же за это лихо платят, но меня от них тошнит.

– Почему?

– Непереносимость лактозы, – пошутила Варя и добавила: – Человеческого в них нет.

– Как так? – буква Х разжирела до неприличия.

– А то ты не знаешь… Все это дешевенькие социальные маски да плоские об-ра-зы, притянутые к псевдоэстетическому идеалу. Расшелуши любой – и получишь соседа по площадке. К Варвару притопала популярность, и она причина нашей встречи. Ты будешь писать о нем, будто он реальный человек, а не вымышленный образ, притягательная икона нарциссизма. В двадцать первом веке псевдоним не прокатывает, приходится мастерить аватар и торговать его таблом. Грешна, грешна, – добавила она шепотом, – но я все та же Варя – ноль харизмы, наличие мозга под вопросом, как у всех блондинок, шмотки с распродажи, хотя не бедствую, и обо мне в материале не будет ни слова…

Михалыч слушал с видом человека, думающего о своем. Его Х потеряла обличие и превратилась в два слившихся равнобедренных треугольника. Пауза заставила его встрепенуться и свериться со списком вопросов.

– От успешных тошнит, а от бедных – нет, – зачитал он без вопросительной интонации. Варя была уверена, что этого вопроса в списке не было. Он сделал вид, что прочел, подчеркнув ее предсказуемость, и это вывело из равновесия. Она еле удержалась от желания заглянуть в его каракули.

– Если тебя интересуют особенности моего пищеварения, то меня тошнит от лицемеров. Так и запиши: Варя их не переваривает, на дух не переносит. Я рассказываю не о бедных, а о странных. Не все из них нищие и убогие, но они настоящие, искренние, как сама природа. У каждой истории есть душа, смысл, смыслы. Иногда я вижу одно, а люди – другое. Разве не здорово?

– Погоди, запишу, – Михалыч включил диктофон и быстро начеркал последнее, что запомнил, добавив ментовским тоном: – Я тут вопросы накидал, давай по ним, потом текст сверим и, если что-то вспомнишь, дополнишь, впишешь.

– А как же Васса? – Варя дунула на челку и выпрямилась.

– Скажу, что пин-код забыл, а там пол-интервью прошло. Она же чисто проконтролировать хотела, – он постучал пальцем по айфону. – Это ее игрушка, у меня кнопочный.

– Что именно проконтролировать? – Варя откинулась на спинку диванчика, скрестив руки на груди.

– Я, возможно, не так выразился… – он отвел взгляд. – Ей стало интересно, как ты будешь выкручиваться, когда я задам главный вопрос. Скажу честно – это неправильно, и формулировка не нравится… Я бы не стал тебя обижать.

– Ну и?..

– Короче, она не верит, что ты пишешь о реальных людях. Это раз. Что пишешь сама. Это два. Мы с ней спорили, предлагали сравнить стиль, просмотреть комментарии, где читатели фотки героев выкладывают, говорили, что у тебя теперь полно времени… Короче, все без толку. Она доказательства в корзину – и за свое: ты лежишь на диване и придумываешь байки.

Варя застыла в немом удивлении от тупости предположения. Михалыч отчаянно пытался найти правильные слова. Он выставил открытые ладони вперед и замотал головой.

– Прости, прости, я так не думаю. В любом случае это литература, а литература на голову выше журналистики, и ты молодец… В общем, правда молодец, но Васса железно аргументирует подозрения отсутствием фотографий. Твои рисунки, если они, конечно, твои, не доказывают, что городские сумасшедшие живут не в твоем воображении. А фотки в комментах, ну, в общем… не паспорт же…

– Что?! – вырвалось у Вари. – Да она в своем уме? Боже, о чем я спрашиваю?!

– Хорошо, что она не слышит, – Михалыч прикрыл айфон рукой. – И тем не менее вопрос остается открытым.

– Ты о чем вообще? – Варя набрала полные легкие воздуха. – Я не могу размещать фотографии по ряду причин: моральных, этических и правовых. Ну получу согласие, выложу, а потом выяснится, что человек недееспособный, и родственники в суд подадут. Больше скажу – я имена изменяю. Есть человек и его история. Они подлинные. Весь город знает босого старика, что по центру бродит и женщинам судьбу предсказывает, и на рисунке моем он – вылитый он. Никто не знает, как его зовут, я назвала Мишей. С ним теперь здороваются, деньги в карманы пиджачка суют, про здоровье спрашивают. Был бомж, страх человеческий, а стал дядя Миша, и дамочки не прочь с ним поболтать про будущих мужей, детей и квартиры в новостройках. Найдется родня, припрет к стенке, скажу, что не про него писано – имя не то, портретное сходство относительное, и Миш таких от вокзала до моста не меньше ста.

– А кто он на самом деле?

– Инженер Николай Старцев. Двигатели для скоростных поездов изобретал, когда паровозы еще на дизеле ходили. Не читал?

– Инженер… паровозы… М-да… – опустил голову Михалыч.

– Суду все ясно… Отдай вопросы, я сама напишу то, че те лень, и скину.

– Серьезно? – он забарабанил пальцами по столу и пристально посмотрел на Варю.

– Вполне.

– Ну выручи… А я взамен героя подкину, – оживился он и налег на стол.

– Кого ж?

– Безногого побирушку с перекрестка у булочной, Ваську. Болтливый, как черт, мы с ним вчера разговорились на почве этого, – он легонько щелкнул указательным пальцем по шее.

– Меня профессиональные нищие не интересуют. От некоторых даже не воняет.

– И что? Я к людям уже не принюхиваюсь, – брезгливо заметил Михалыч.

– А ты принюхайся, «Олд спайс» учуешь. Знаю его, МХАТ по нему отплакал. И жену его Лену знаю, и то, что ноги ему не на Первой мировой оторвало, а в первой хирургии ампутировали. Сначала ступни, а потом по коленки. Облитерирующий эндартериит у него – гангрена курильщика в простонародье. Лена с ним по врачам носилась, потом хоронила его и себя, а как он на работу побирушкой устроился – так прям расцвела. Дачу строят, в квартирке ремонт сделали, но курить он не бросил, закладывает будь здоров, так что хоронить все-таки придется.

– Хорошая история, поучительная. Бери, пиши!

– Не мой формат.

– А кто твой? – спросил он с ленинским прищуром.

– Перельман, – подумав, ответила Варя, – но мне до него расти и расти.

– Ввысь, вширь? – жестами показал Михалыч и тут же спрятал руки под стол, зажав их коленями. В запале забыл, что общается с девушкой и слово «вширь» имеет подтекст.

– Вглубь, – быстро ответила Варя. – Гони вопросы, я пойду.

– Ишь какая! – свел брови Михалыч. – Перельмана ей подавай, а Васька рожей не вышел. Да ладно, шучу я, шуткую. Смысл уловил. Сумасшедшего найду – сойдет?

– Нормального найди.

– Зачем?

– Давно не видела, мне чисто посмотреть.

Они рассмеялись в голос и тут же попали под перекрестный огонь неодобрительных взглядов.

– Я читал твои истории, читал, – продолжил Михалыч, понизив голос, вырвал листок с вопросами, подвинул к Варе и стал укладывать вещи в сумку. – И знаешь, что понял… ну, кроме того, что их герои малость того… Они не притворяются, живут как бог на душу положит, а люди для них – будто гости в их мире, а мир-то вроде для всех один… И вот я думаю, какой же настоящий: тот, что мы создали коллективными усилиями, или тот, что видишь в минуты усталости, когда тебе ровным счетом на все наплевать? И вот ты садишься в автобусе, потому что хочешь сесть, и пьешь кофе на ночь, потому что хочешь именно кофе, а не ромашковый отвар, и ложишься в брюках на одеяло, хотя с детства приучен после улицы переодеваться в домашнее, и смотришь в окно еще долго после того, как тебя посетила мысль, что это стариковская привычка и смотреть там не на что. И вроде все как обычно, но мир уже другой. Он твой, а тот, что смотрит через стекло, как бы говорит: давай обратно нос к носу и делай, что должен, иначе будет тебе небо с овчинку, – он застегнул сумку и перекинул лямку через голову. – Был у меня знакомый, хороший мужик, работящий, семейный, но с приветом. Каждую весну, как одуванчики зацветут, выйдет во двор покурить спозаранку, заметит их – и, как по дороге из желтого кирпича, прямиком по ним в страну Оз. А стоит им побелеть, запушиститься, он домой возвращался, и до следующей весны никаких странностей за ним не замечали. Домашние знали и мирились. Нет, вру… Лечить пытались, но от лечения он тусклым человеком стал, равнодушным, что ли. Таблетки выбросили. Да и что это за болезнь – любовь к одуванчикам? Нет такой. Однажды он ушел, а нашли его уже холодным.

– Ты это сейчас к чему? – настороженно спросила Варя.

– Да так, вспомнилось. Все боятся нищеты и безумия.

– Я не боюсь, – ляпнула она и заметила в его глазах горькую ухмылку.

Бедный Михалыч – называла его она, видя, как он пыхтит, пишет, а добрую половину его трудов не публикуют. Она и представить не могла, какой он на самом деле бедный.

– Это пока… – он почесал щетину на сморщенной шее. – Помяни мое слово, набегаешься, пока родители живы и есть кому штаны поддержать, пострадаешь ерундой и придешь работать на тетю или дядю за стакан воды и кусок хлеба, потому что захочешь чувствовать себя нужной. И такие же, как ты, бедолаги будут тебе нужны. Я иногда ловлю себя на том, что пора на покой, но вспоминаю, как меня ждут в редакции, и иду туда, где ждут. Всему свое время. Не забудь про нетленку, – напомнил Михалыч, направился к выходу и обернулся. – Запамятовал… Вернуться в редакцию хочешь или истории свои у нас публиковать? Тебе полосу обещают.

– Нет, – коротко ответила Варя.

– Я предполагал, но мое дело маленькое, обещал спросить – спросил, – он замялся, поклонился, как корейский дед, подергал дверь с надписью: «От себя», наконец-то толкнул и вышел на улицу.

Варя собралась уходить, но тут же села обратно. У нее возникло предчувствие, что она сама себя заказала. Застывшая ухмылка Вассы стояла у нее перед глазами. Желание вбить последний гвоздь в гнусную историю подстегнуло написать интервью прямо в кафе. Офисный планктон отобедал, рассосался, группа туристов влетела, ознакомилась с ценами и вылетела, зашел деловитый мужчина, занял стол в дальнем углу и тоже открыл ноутбук. Монотонная работа отвлекла и угомонила. Варя перечитала текст, одобрила, подбила под оговоренное количество знаков и теперь подбирала иллюстрации.