Синдром изоляции. Роман-судьба

Дом, прóклятый дом в Мытищах, куда вы переехали из тополиного Замоскворечья – он во всем виноват!

Сначала тоскуешь по утраченной коммунальной квартире и соседям, будто разом лишилась ближней родни. Больше не угостят беляшами Бахтияровы, не позовут к баянным песням Тимошенки, не поделится Марь-Гаврилна секретным знанием о горько-сладкой бабьей доле. Вот уж мастерица была на жизненные истории – один рассказ про Иван-Петровича чего стоил. Перебираешь ошметки сюжетов и фраз Гавриловны и диву даешься: облик ее столетнего бонвивана, предмета женских сражений, никак не тянет на героя-любовника. Нынче сипит жалкое драсссь на твое приветствие; костыль подпирает нетвердые ноги. А сама фам фаталь придавливает горло рукой, иначе вместо звуков получается одно шипение. Ты так и не спросила, что у нее с голосом приключилось…

Звук из сжатого горла соседки – клочкастый и хриплый:

– Петрович мой, Галчонок, – чистый орел. Мне за него родная сестра целый дом предлагала! Волосья-то я ей повыдергивала…

Со стариками разговаривать – слаще, чем книжки читать. Они не утомляют описанием природы, их жизнь течет без оглядки на руководящую роль КПСС. Такие пассажи в романах ты неизменно пролистываешь. А еще пожилые участливы и любят тебя без условий. Ни ремня, ни окриков, ни унизительных любовных фиаско. Словом, ничто не напоминает твою унылую жизнь.

Прóклятый дом возвели на месте гибели самолета. Когда-то здесь находился аэродром, оттого и улицу, на которой стояла уродская девятиэтажка, назвали Летной. Всякий раз, когда судьбы жильцов разбиваются в щепки, кто-то непременно вспоминает о растревоженном погосте. Семейные драмы, круглосуточные скорые и гробы на табуретках жителям дома на костях гарантированы.

О том, что увязла в гибельной топи, ты пока не догадываешься. Просто чувствуешь мгновенное отвращение к чумазому городу, обдуваемому вредоносными ветрами Северной ТЭЦ. С балкона виднеются грозные полосатые трубы: хлопковый дым забирает астматиков в смертельный плен. Ты же подолгу выкарабкиваешься из затяжных бронхитов – повезло. Лежа в кровати, развлекаешь себя рифмами: Мытищи – вонища, грязища, ветрище, скучища. Это и есть основные достопримечательности нового пристанища.

Не простится-не забудется постылому обиталищу ни одна горькая минута, даже в те дни, когда затрепещут боязливые огоньки счастья. Нет уж, предать анафеме! Ныне и присно и во веки веков.

Вскоре ты осознаешь, что который год ходишь по пепелищу, не замечая разрухи. И вовсе не город в руинах – твоя собственная семья. В квартире пахнет заплесневелым хлебом, грязными носками и ненавистью. Селевым потоком несутся проклятья и произносятся слова, которые раньше не говорили «при ребенке». Мама выводит зычное «Ра-а-звод!», как заправский шпрехшталмейстер: торжественно и очень по-цирковому. Раскатисто выпеваются гласные; гибельное слово улетает под купол. Очень похоже на циркового объявляльщика: а сейча-а-ас – смерте-е-е-льный номер!

Папа шепчет:

– Алевтина, не дурись! Ты прекрасно знаешь: я тут обретаюсь только ради дочки.

Вот оно. Лучше бы тебя не было. Натыкаешься на стены, не глядя снимаешь с вешалки чье-то пальто и тихо выскальзываешь из квартиры. Зассанная лестница, восемь пролетов, зажать нос на первом этаже – алкаши день и ночь варят требуху – рвотные позывы, бегом на улицу! Не слышишь материнского окрика, приветствия старухи Никифоровны, которая дремала у раскрытого окна и вот встрепенулась. Ты оглохла.

Слоняешься по двору, ощупывая чахлые кустики сирени и хрупкие саженцы липы. На озеленение вы с соседями угробили три субботы. Перед домом раскинулось огромное поле, мальчишки гоняют мяч. У подъездов прыгают в резиночку знакомые девчонки, на лавочках расселись пожилые соседки. Можно присоединиться к любой компании, но ты бродишь в немом одиночестве. Зайти в соседний подъезд к Ирке Шевчук, твоей лучшей подружке? Нет, – качаешь головой, прижимая руки к пылающему лицу. Ирина семья – образцово-показательная: турпоходы с байдарками-палатками, лыжи, щедрые застолья с песнями и гоготом.

Вспоминаешь, когда последний раз веселилась. Давно… Веселый студеный вечер, семейная охота в поисках съестного. Вы обходите с мамой и папой все продуктовые. Крепко держитесь за руки – под снегом чернеет лед. В магазинах – консервированная морская капуста да пузатые банки с березовым соком, но вам очень смешно. Беспощадный сорокаградусный мороз лезет за шиворот и царапает щеки, приходится перебегать из одного магазина в другой. Все трое беспредельно счастливы. Три двадцать пять мелочью болтаются в папином кармане. Пятницкая пустынна и темна, и в звездное небо долетают осколки вашего последнего в жизни безмятежного хохота.

Как это все случилось?

Гостей, между прочим, принимали не хуже семейства Шевчук. Коммуналку на Новокузнецкой называли домом колхозника: родня, друзья, коллеги из глубинки, незнакомцы с записками от папиных бывших однокурсников. Мама остервенело чистит картошку – ненавидит гостей и боится, что не хватит еды. За столом родители сидят напротив друг друга и весь вечер перекидываются остроумными репризами. Хохмы летают, как шарик для пинг-понга, только успевай головой мотать. Папин сарказм витиеват, мамины ответы прямолинейны – все это выглядит как домашняя отрепетированная заготовка. Гости надрывают животы, и ты гогочешь еще сильнее, зная, что мама говорит чистую правду. Она не умеет притворяться.

– Во дают! Ну, артисты!

От смеха качается люстра, а ты щуришься от счастья…

И песни с плясками закатывать были мастера. Особенно, когда прикатывала шумоватая кубанская родня или наведывалась любимая тетка.

Тетя Лида передавала сумки с астраханскими дарами, принимаясь командовать прямо с порога:

– Газеты старые – живо! Будем рыбку жарить! Картошку-то чистить умеешь? Давай, Галюха, бегом мне кастрюлю начисть!

Обнималась с папой:

– Мишка, брат, похудел-то как… Не кормит тебя Алевтина, что ли? Язва? Ну-ну… масло облепиховое тебе достала, лекарства импортные… Через обком один хороший товарищ выбил, достань из черной сумки.

Мама смущенно разводила руками:

– Лидк, ну куда столько? Мы ведь тоже готовились.

Тетя широко улыбалась:

– Алечка, а я мигом, не успеешь глазом моргнуть.

И действительно, готовила тетя Лида весело и как бы между делом. Без мучительных маминых раздумий и вздохов (ну вот, опять: сели-съели! Жрáтвы коровьи!).

С приездом тетки (счастье!) тебя не гонят заняться делом, можно всласть наговориться. Ты садишься на расшатанную зеленую табуретку, которую папа притащил с помойки для строительных нужд, и рапортуешь по заведенному уставу: без причитаний и по делу. Лидия Юрьевна Пархоменко, мечтавшая стать начальницей над начальниками, лихо управляется с партийными шишками в своем обкоме.

От нее ты получаешь главные уроки:

– отдавать – важнее, чем брать;

– общественное – выше личного;

– быть нытиком – стыдно.

Тетя Лида приезжала в Москву навьюченная подарками, а уезжала с пятью рублями и сменой белья. Свои добротные костюмы она раздавала подружкам по Высшей партийной школе при ЦК КПСС. Маме дарила духи «Тайна Роша», а папе тихонько подкидывала деньги, о чем сообщала с отходом поезда «Лотос». Это был ее фирменный трюк: орать из окошка уходящего состава про «червонцы» и «пятерки», оставленные под скатертью или засунутые в папин пиджак. Отец охлопывал себя по карманам и грозил исчезающей в дымке сестре.

– Не оскудеет рука дающего, – твердила она.

У тебя есть два желтых рубля: копишь на твердые духи «Елена». Неужели их придется отдать? А если и вовсе нет денег?

– Деньги – самый примитивный вид бескорыстия, – говорит тетя Лида. – Жертвовать временем, добро делать, помогать – вот высшее милосердие. Хоть это и поповское слово, но оно правильное.

Ты рассказываешь о подслушанном разговоре родителей. Лезут наружу неприличные бабьи всхлипы, от которых тетя кривится лицом. Она неловко, одними локтями, обнимает страдалицу (руки перепачканы мукой; налепила сотню вареников, пока ты ныла). Тетя начинает разговор почему-то с совета постричься. Сама она всю жизнь стрижется под мальчишку – легко, задорно, ничего не мешает. Оно тебе надо, Галка, кудри навьючивать?!

– Ну что ты расклеилась? – Бульк! Вареники отправляются в кипящую алюминиевую кастрюлю. – Горя настоящего не знала, но хоть читала, надеюсь? Валя Котик, Леня Голиков… Что ты им могла бы рассказать? Живешь в сытости, благополучии, мирное небо над головой. А Зине Портновой, между прочим, фашисты выкололи глаза и отрезали уши! Какая у тебя беда, Галюха? Глупая частная история из жизни пионерки. Ты посмотри, на какие подвиги шли твои ровесники! Ради всего человечества, не ради одной своей семьи! Нет уж, дорогая моя племянница, выпрями плечи и голову вверх. Вот та-а-ак… Слабость унизительна, нытье стыдно, упаднические настроения оставим нашим врагам!

Тетка уже раскалила чугунную сковородку и кидала в нее ложкой сазанью икру. Через мгновение – оп-ля! – темно-зеленое месиво превратится в изумительно оранжевые, тающие во рту оладьи. Как раз кстати пришлись ее любимые строчки из комсомольской юности, которые тетя незамедлительно декламирует:

Ты клянешься, что с завтрашнего дня начнешь новую жизнь, выкинешь мусор из башки и обязательно станешь такой, как тетя Лида.

Носишь в комнату вареники, баклажаны, оладьи, жареного сазана и пирожки, которые почему-то у тети всегда выходили треугольные. Бормочешь: «Поднимись!»

За столом родители вспоминают нищее детство, поднимают рюмки за Лидочку, за «чтобы не было войны» и нашу советскую Родину. Потом запевают, голоса их сливаются в концертный унисон.

Какое там проклятье? Чушь! У мамы с папой – временные разногласия. Такую гармонию не сыграть-не подделать!

Ты любуешься ими, светлея лицом. Вступаешь с третьей строчки:

И еще – про берег турецкий и никому не нужную Африку.

Через месяц ты уже не вспомнишь о мерцающем счастье. Теперь родителей слаженно петь не заставишь. «Чтоб ты сдох!» раздается дома чаще, чем «Доброе утро». Мама вслух жалеет о том, что уже не работает на секретном заводе, где они с Люськой мастерили химическое оружие.

– Без цвета, без вкуса, без запаха… Вот бы подлить тебе, гаду, в супчик – никакая милиция не дотумкает!

Папа лишь усмехается. Он опасается скорее несвежих котлет, чем маминых угроз.

Вы молча едите баланду из капусты и мяса. Мама называет ее солянкой. Ты приучилась есть все, что дают, не разбирая цвета, вкуса и запаха. Папе тяжелее: вырос на уютной домашней кухне, и его мама, твоя бабушка, добралась до нобелевских высот в науке «Забота о мужчине».

Отец требует поставить солонку и подать вышитый бабулей рушник, который он смешно называет тряпичкой.

Солонку от мамы он однажды получил. Точно в глаз.

Мать считала, что создана для любви, а не для семьи и громко причитает: впереди – выходные! Это ж скотину свою придется кормить целых шесть раз! Выслушивать его идиотские подначивания и жестокие насмешки, от которых так и чешутся руки морду набить. А в Третьяковке открыли обалденную выставку! А в «Новом мире» ждет нечитанный Искандер! Эх, была я девка бравая, с парашютом прыгала… А как повесила на шею ярмо с носками его вонючими – небо с овчинку стало!

Ты тихо вставляешь:

– Носки папины я все перестирала.

Мама смотрит на тебя с презрением:

– Эх ты… отцовское отродье. Разве ж в носках дело?

По пятницам который месяц дают одну и ту же пьесу.

Папа зачерпывает первую ложку кацапского борща и осторожно спрашивает:

– Что это?

– Ешь, что дают!

– Алевтина, а ты все туда положила? Сделала по технологии?

Мать смачно плюется:

– По рецепту! По технологии!

Папа с трудом пережевывает жилистое мясо и усмехается:

– Алевтина, тебе бы работать поваром в тюрьме. По закладке – все продукты использованы, ни один ОБХСС не придерется, а жрать невозможно. Зеки будут проситься на свободу!

– Ах так, гад?

Кулинарный шедевр летит в унитаз. Какая кульминация, какой драматизм! Жаль, что ты не в силах наблюдать за ними просто как зритель.

– Алевтина! Куды?! Дай супчику!

Отец то ли ревет, то ли рычит.

– Хрен тебе! – злорадно восклицает мама.

Ты чертишь ногтем по клеенке, не поднимая глаз. Еще, чего доброго, про оценки вспомнят.

Мама ничуть не расстроилась и уже забыла про суп. Убежала в спальню, погрузилась в очередной самиздат (Люська-на-день-дала-потрясающе).

Бутерброды с ливерной колбасой подытоживают семейный вечер. Папа наливает стопку и обязательно чокается с твоим носом:

– Как я выжил, будем знать только мы с тобой.

Ты хочешь выкрикнуть: «А мне-то как выжить?!», но лишь деланно улыбаешься.

Ночью вопишь в дневнике: «Хоть бы кто-нибудь меня полюбил!»

До восемнадцати – целых пять лет. Вечность.

Стать отличницей мешает врожденная тупость в точных науках. Ничего, есть еще общественная работа: вожатая в младших классах, староста, председатель совета отряда и вершина пионерской карьеры – председатель совета дружины.

Новую жизнь ты начинаешь с того, что записываешься во все кружки и восстанавливаешься в «музыкалке», с которой у тебя несчастливый многолетний роман. Теперь можно законно отсутствовать в проклятом доме целыми днями. Хочется поскорее добиться невероятных побед: пусть у пампушки найдется повод похвастаться перед родней. На фоне двоюродных братьев-сестер ты беспросветная неудачница.

Сообразив, что быстрый успех возможен только в пении, ты бросаешь танцы, рисование, «Юный турист», «мягкую игрушку», а потом и КИД, клуб интернациональной дружбы. Через полгода бессовестно пропускаешь хор: ты и так – бессменная солистка, а в распевках участвовать – скукота одна!

«Музыкалка» требует гиперусидчивости и расплющивает самооценку диктантами по сольфеджио. Каденции и тоники – да ну их в баню! Мелодию ты и так подберешь.

КИД оживляется только раз в два года, по приезде делегации коммунистов из Лиона. Ты шустро разучиваешь французскую абракадабру про песика Пифа, раздариваешь гостям «спутницы тревог» (красные гвоздики) и немедленно впадаешь в онегинскую хандру.

Остается фотокружок. Там, за ободранной дверью, покрытой коричневыми лоскутами краски, таится сокровенный любовный интерес. Не к проявителям-закрепителям, конечно же – к Ромке Спиридонову.

Накануне вторников и пятниц ты спишь на железных бигуди и отутюживаешь пионерский галстук. Внимаешь каждому слову Ромика. Он мог бы рассказывать таблицу умножения – ты бы нашла, чем восхититься. Ирка Шевчук не миндальничает: режет Спиридона издевками и обрывает на матерном слове:

– Щас мы с Галькой встанем и уйдем.

На занятиях по «фотику» вы только и делаете, что болтаете. Иногда руководитель кружка, Александр Моисеевич, дядя Саша, усаживает вас фотографироваться. Потом Дюша по кличке «Нарисованный» (из-за удивительной синей родинки на щеке) предлагает всем прошвырнуться по микрорайону. Ты с мольбой смотришь на Ирку. В вашей компании все зависит от нее.

Мальчишки следуют за вами на значительном расстоянии: ведь вы приличные девочки, еще кто увидит! Обсуждаете с Иркой этих дураков несчастных, которые, судя по всему, говорят о вас в той же манере. Подружка шепчет: мол, если и поцеловаться с кем в первый раз, то точно не с Ромкой. У него умишко кузнечика, да и ростом невысок. Ты вздыхаешь: у Спиридона синие глаза и очки. Как у папы… Он глуповат, конечно, но все ж лучше одноклассников, потому что старше на два года. Всю жизнь тебе будут нравиться взрослые мужчины.

На «фотик» тащишь пирожки с картошкой и капустой. Небрежно бросаешь, что от скуки смандрячила. Твои губы и веки блестят от вазелина «Норка», а глаза – безо всяких ухищрений. Шевчук смотрит с подозрением. Спиридон, Нарисованный и Женька-Китаеза закатывают глаза: пирожки – атас! Ты самодовольно улыбаешься: в кулинарии Ирке тебя не переплюнуть. А вот пение тут не поможет. Шевчук солирует наравне. На монтаже к Седьмому ноября Ромка одобрительно свистел с заднего ряда, когда она выводила «Я возьму этот большой мир».

За пирожки тебе достается целых два слова!

– Молодец, Пархоменко, – говорит Спиридонов.

И ты видишь себя в белом платье с синеглазым божеством.

Чтобы закрепить позиции, в пятницу после шестого урока ты летишь вперед Ирки в каморку «фотика». Надо пересечь огромную столовку, где сейчас обедает Моисеевич. Он добряк и балагур, поэтому окликает тебя, приглашая за стол. Куда там. Ты притоптываешь на месте, отказываешься от коржика, закручивая пальцем обесцвеченный гидроперитом локон. Взгляд останавливается на планках орденов, приколотых к его истлевшему пиджаку. Он прошел всю войну фотокорреспондентом. Меткий глаз и талант художника: в альбоме и сегодня его фотографии – самые лучшие. Остановись, поговори с дедом, чего тебе стоит?

Нет, ты мямлишь наспех придуманную чепуху и прыжками достигаешь цели.

Хоть бы ты ногу подвернула!

Ромка со товарищи уже на месте. Обычный юношеский треп, со смехом и матом.

Заходи уже, не стой!

Но ты зачем-то останавливаешься у облупленной двери и слышишь обрывки разговора, не предназначенного для твоих ушей. Сначала сердишься: мальчишки, все-таки – такие дубаны! Оценивают девчонок по пятибалльной системе и голосуют за четких баб. Естественно, их критерии – ноги, жопа и грудь, а не количество прочитанных книг. Примитивы.

Ирку Шевчук пацаны оценивают на четверку с плюсом.

– На пять, – поправляет их Ромка странным кастратным голосом.

Интересно, это фальцет или дискант?

Ты обрываешь заусенцы и боишься, что за дверью услышат, как стучит твое сердце.

Всплывает фамилия Пархоменко, и ты перестаешь дышать.

Сперва вспоминают твои лихие купеческие забавы: в позапрошлую субботу оплатила катания на аттракционах в парке.

Ты вздыхаешь: да, сорила деньгами, миллионерка припадочная. На эффектную прогулку уплыли два рубля и синенькая «пятерка», что подарила тетя Лида. Не оскудеет рука…

Потом они проходятся по внешности. Ноги: у тебя их нет. Ну, то есть, они не эффектные, с толстыми коленями, кривоватые в икрах. Такими ногами издавна пользовались твои предки. Они созданы для того, чтобы крепко стоять босиком в теплой, жирной земле, когда руки снимают колорадских жуков с кустов картофеля. Грудь – имеется. Нарисованный даже сказал: «Во!», но Китаеза квакает насчет толстой фигуры.

Ты готова ворваться в каморку, и тут встревает Ромка:

– Че ее обсуждать-то? Кто сказал, что Галька – баба? Галька – правильный мужик!

Судя по звукам, они там от смеха со стульев попадали.

Ты бежишь через столовую, лестница вниз, дом – вот он, только футбольное поле пересечь. И только в квартире обнаруживаешь, что оставила в школе и куртку, и сменку. Так и бежала в босоножках по ноябрьской хляби.

Наутро проходишь мимо бывшего марьяжного интереса. Спиридон увивается за тобой и хлопает по плечу:

– Пархоменко, ты че? Своих не признала?

Ты рассматриваешь ленинский профиль на его комсомольском значке и приветливо-равнодушно говоришь:

– Мальчик, ты кто? Перепутал? Бывает…

Ночью сказала вслух:

– Господи, если ты существуешь, дай знать.

Тут же раздался ужасный грохот. Кто-то с размаху швырнул пианино.

Одеяло – на голову. Тряслась, пока не случился с тобой то ли обморок, то ли сон. Утром осмотрела инструмент (целехонек) и больше никогда не сомневалась.

Останки замоскворецкого счастья истаяли на глазах. Проклятый дом пленных не брал.

Учи до крови в глазах!

Алевтина, давай жрать! – Перетопчешься!

Ты смотри, как этот Горбачев без бумажки чешет…

А папаша твой: «Делай аборт – уйду». Щас! Родила вот… а ты – высранный батя.

Как не читала? О чем с тобой разговаривать, бестолочь?!

Идиот, ребенок с давлением! Хочешь, чтоб как я – по больницам?

Мне не нужна здоровая дура! Пусть будет больной. Но умной!

Это блюдо не удалось тебе эстетически.

Про Чернобыль Люська сказала, что…

«Или куришь натощак, или пьешь с похмелья».

Неси ремень.

Лидка приезжает: чтоб тихо мне тут!

…быть счастливой в борьбе, в ощущении причастности к нашей великой…

Занимайся ребенком! – Она что, грудная? Нами никто не занимался.

«Ищу я выход из ворот, но нет его. Есть только вход, и то не тот».

…сделал инвалидом! – Будя брехать-то! С пороком сердца замуж пошла и скрывала…

Да видели его наши ПВОшники. Шлепнуть побоялись.

Твоя дочь – рецидивист. Лезвием оценки подтерла!

Пять дней до получки. Несите всю мелочь, какая есть.

Стань отличницей или смени фамилию!

…речь Ельцина на пленуме… Читай быстрее – дали на два часа.

«А у меня – и в ясную погоду хмарь на душе, которая горит».

Галя, тебе мальчик звонит… МАЛЬЧИК?!