- -
- 100%
- +
Раиса – модная какая. Он ее во все поездки таскает.
…в мерзости дикой русской жизни! Хочешь дурой вырасти, как мамаша?!
Твои поминки будут самым счастливым днем в моей жизни!
«Чуть помедленнее, кони…»
Дай хоть что-нибудь – загрызть! Желудок…
Сто кило лишнего веса – я ж тебя замуж не отдам!
Я ворую деньги? Сам, небось, на баб министерских спустил!
Во дает Коротич! Не боится…
…седьмой тромб. По старому шву – чик-чик ножницами… я видела, наркоз-то местный…
Ра-а-азвод! Ра-а-аздел!
Какой тебе компот? Март месяц на носу! Витамины!
Сама должна знать, как решать задачку. Ищи правило.
…портье. Мишка по блату устроил… Я ж столько не работала…
Алевтина, чеши к матери. Тошно.
Трехкомнатную – из-за меня… Инвалидная книжка…
Юбку топором порублю! Оделась, как нехорошая женщина! Алевтина, ты следишь за ней?!
Отпустите меня, братья-славяне. – Так проваливай! Не плачь, Галька.
…подкалымила. Десять копеек могу дать. Югослав один… на чай.
…пороть, как сидорову козу!
…все-е-е доложили! Какие букеты заказывал! Во-о-от куда наши денежки ушли!
Фильм – не детский. Иди почитай что-нибудь умное.
Твой Гойко Митич звонит. Или он – Олеко Дундич?
Погулять? Вокруг дома и на полчаса. Что я тебя видел!
«Нет, ребята, все не так! Все не так, ребята».
Вставай, мать по скорой… прямо с работы.
…Геморрагический инсульт, который мама со смехом называла геморройным, обернулся ее девятимесячной депрессией. Бывшая оптимистка подпевает похоронному маршу, который звучит в ее голове. Во время больничных свиданий мама скользит по тебе безучастным взглядом и отвечает папе тихим голосом. Ты сердишься, не понимая, почему.
Вы с отцом – альпинисты. «Пусть он в связке с тобой одной. Там поймешь, кто такой». Сражаешься с запеканкой, оттираешь серые хлопья в ванне и к Пасхе разбираешь змеиные углы на антресолях. Пока маме впихивают лекарства в больнице Ганнушкина, избавляешься от ее экспериментов с консервацией. Мамины огурцы взрывались, баклажаны походили на застывшее дерьмо, содержимое нескольких банок установить не удалось. До конца жизни не искоренишь привычку нюхать все, что собираешься съесть.
Вы сидите на кухне, обнявшись. Поете о том, что запомните братство фронтовое. На всю оставшуюся жизнь…
Папа, чокаясь, спрашивает:
– Не предашь меня, Галушка?
Ты выдыхаешь:
– Никогда!
Жить не боишься только когда у него хорошее настроение. С тех времен вы – пампушка и Галушка, отец придумал.
Он балагурит, напевая Высоцкого, и мастерит. Сегодня вы заканчиваете кухонную лавку, обшиваете рейками боковушку. Ты крутишься рядом для того, чтобы подсобить, создать упорину топором, гвоздь подать. Предугадываешь его намерения и подаешь пассатижи, молоток… Папа доволен: мужскую работу ты освоила прилично. Жаль, что не мальчик, главное разочарование отца. Бесцельно угробишь два десятка лет на то, чтобы стать казаком. Сыном славы и воли.
Если пампушка не в духе – сиди в светелке, не высовывайся. Ночью пожрешь, не сдохнешь. У тебя ж сто кэгэ лишнего веса. На вопрос «Чем занимаешься, Галина?» следует крикнуть: «Вышиваю салфетку!»
Хорошие девочки только и делают, что рукодельничают или читают. Совершенством в папиных глазах является героиня песни «Подари мне платок». Ничего не спрошу, ничего не скажу…
С идеальными женщинами отцу, прямо скажем, не повезло.
Из-за его плохого настроения постоянно тянет в туалет. Страшнее всего, когда бьет словом. Ремень – фигня. Разбор твоей личности заканчивался слезами (ошибка! Плач распаляет отца!). Ты еще не освоила технику владения собой. Хмуро киваешь, мысленно повторяя правописание безударных гласных в корнях слов. От истерики это средство – верняк.
Бер-бир. Мер-мир. Пер-пир…
Мне не больно.
…Вернувшись домой, мама первым делом выкидывает антидепрессанты и берет с тебя клятву никогда не садиться на таблетки.
– Эта гадость способна завалить бегемота!
Кажется, она вернулась в себя: ожесточенные бои с папой переходят в решающую стадию. Тебя делят вместе с другим нажитым имуществом.
Вот бы сбежать из дома! В четырнадцать лет на работу не берут. Даже почтальоном. Ты узнавала. Не собираешься ни с кем из них оставаться. Ненавидишь обоих. Клянешься, что у тебя никогда не будет развода. Если повезет и вообще возьмут замуж. Продолжаешь мечтать о суженом. «Если веришь, сказка оживет!». В школьном дневнике появляются тройки и двойка по поведению. Больше не интересно быть главной пионеркой.
В день развода (пришли из ЗАГСа под ручку, как голубки) ты стащила у матери две начатые пластинки феназепама. Легла на кровать и застыла в ожидании «холодного сна могилы».
Сон был крепким, но иногда долетали клочки странных диалогов. «Театр у микрофона» они, что ли, слушают?
– Алевтина, дай яйцо!
– Рубль с тебя!
– Какой рубль? Они ж по рубль пять – десяток?
– А ты – поди! Купи!
Никто тебя не хватился. Будто в семье дети только и делали, что дрыхли по сорок восемь часов.
В понедельник собиралась в школу озадаченная: может, Бог заменил таблетки на просроченные?
После неудачного суицида наступает апатия. С ней ты и выслушаешь папино решение. Остаешься с ним.
– С матерью ты погибнешь, – твердо говорит отец.
Ты киваешь. Здесь бы сгодился монолог Ларисы из «Бесприданницы».
Вещь… да, вещь! Они правы, я вещь, а не человек…
Осторожно спрашиваешь насчет министерских баб. Папа распаляется: да ни одна женщина не переступит порог, пока есть ты!
– Это было все, что осталось у него в жизни, что пока роднило его… со всем этим… под холодным солнцем миром!
В голосе отца – ярость и страсть.
«Тихий Дон», конечно. Смотришь с мольбой в глазах:
– Ты не предашь меня?
Отец вскидывает бровь в изумлении:
– Ты шо, дурочка, что ль? Никогда!
Бредешь за ним в новую жизнь с чемоданом, попранной совестью и в слезах. В спину – последнее напутствие матери:
– Чтоб тебе пусто было! Чтоб ты так же страдала от собственных детей! Увидишь – они тоже тебя бросят.
Малодушничаешь: у тебя нет выхода. Утешаешься: материнские проклятия – бабские выдумки. Задабриваешь совесть: мама же тебя просто ненавидит.
Но долгие годы обмираешь от страха: а вдруг ты родишь дочь?!
Московской школе приходится соответствовать: за пятерки работаешь, как ночной грузчик. Легко миришься с ненавистью одноклассниц. Па-а-думаешь!
Зато твоя чужеродность вызывает интерес у мальчишек. На все непонятные ситуации заготовлено особое выражение лица. Безразличие. Рисунок роли – не сложнее есенинского стихотворения. Ты их учишь десятками. Упиваешься созвучием чувств с великим рязанцем.
Не жалею, не зову, не плачу.
Какое восхитительное состояние – овладеть, наконец, своим лицом и телом! Какая мощная броня! Все происходящее можно объяснить предлагаемыми обстоятельствами. Роли становятся заглавными, эпизодическими, но всего лишь – ролями, а не проклятой судьбой. Если понарошку, то жить можно. Ад, где твоя победа?
Вот вернулся с работы отец. Прячем книжку «Богач, бедняк» и хаотично раскладываем рекомендованную литературу: Соболев, Шолохов, Игнатьев… Папа считает, что правильным чтением можно выбить из себя Мариванну.
Он замечает «Пятьдесят лет в строю» и поднимает бровь:
– Ты же в прошлом году читала.
В голосе слышится подозрение. Играй убедительно!
– Так перечитываю, пап!
Он прижимает тебя к плечу и цитирует Шолохова. Вы с ним – две песчинки, два осиротевших человека. И что-то про того, кто обязательно выдюжит около отцовского плеча, все преодолеет, если позовет его Родина.
Ты пуста и бестрепетна. Даже не поинтересовалась, почему он назвал тебя сиротой. Мать ведь жива. Внешне все выглядит как раз наоборот: трепет дочерней любви выворочен до отказа. Папа видит в тебе то, что хотел.
Надо пробовать театральный. Пускай ты уродина, в театре на красоте далеко не уедешь. Там харáктерность и талант нужны! А вдруг нет таланта?! Все отдашь за то, чтобы прекратить дешевые пьески в обмен на любовь. А вдруг тебя полюбят миллионы?!
И тут – словно кто-то услышал. Престарелая Нимфа объявила про драмкружок.
В миру ее зовут Ниной Дмитриевной. Русский-литература. Ни фига, конечно, не разбирается в мотивах, идеях и сквозных сюжетах. Всех ее достижений – заученная наизусть поэма «Двенадцать». И то – чудо, что помнит! В ее-то годы…
Старухе лет пятьдесят, а то и все пятьдесят пять, но она видит себя восемнадцатилетней шалуньей. Обряжается в платье с рюшами поросячьего цвета и носит распущенные волосы. Безжизненные патлы неряшливо лежат на плечах. Видимо, это называется «ниспадают волной дивные кудри». Морщинистый рот густо намазан фиолетовой помадой с перламутром – небось, купила за трешку на Рижском рынке у тех же цыганок, что и ты. Словом, бабка обезумела: одной ногой в могиле, а все играет в упругую молодость.
Нимфа говорит, будем ставить Лермонтова, и ты тотчас начинаешь репетировать княжну Мери. Запираешься в ванной и репетируешь перед зеркалом томные взгляды из-под ресниц. В те времена разглядывать кавалера считалось моветоном; логика действий персонажа – это ж понимать надо! Сама, например, тоже ни за что не станешь пялиться на Серегу Мразина.
Кроме фамилии, все в нем – совершенство.
Чтобы добиться впалых щек, ты просидишь две недели на огурцах и редиске и достигнешь исторического минимума – шестьдесят восемь килограммов. Трюк, который не сможешь повторить никогда.
Серега проявляет интерес: подкравшись сзади, засыпает твои волосы крошечными семенами пришкольных деревьев – дворники нагребли их целые кучи.
Ты только что сделала химическую завивку: трудно будет их потом выковыривать. Но логика действий персонажа понятна. Выдаешь изумительный смех переливчатого колокольчика. На днях подслушала у соседки: восхитилась, отрепетировала и – хоба!
Потом хулиган прячет твой портфель и, ухмыляясь, обещает его проверить при всем честном народе. А вдруг ты инопланетянка? Уж больно не похожа на остальных.
Твой дневник с мечтами и планами спрятан в домашней библиотеке, за пятым томиком Чехова. Бояться нечего.
Зато! Он! Выделяет! Тебя! Среди других!
Сердце прыгает к горлу.
Но момент ликования портит перламутровая мымра:
– Пархоменко, куда тебе – княжну Мери? У тебя взгляд уставшей сорокалетней женщины. Да и конституция твоя, Галя, подкачала…
Повторяй таблицу умножения. За челкой не видно потеющего лба, а руки можно держать в карманах.
– Мы возьмем линию Печорина и Веры, – говорит старуха, не замечая твоего состояния. – Свежо и не банально. Ты прекрасно подойдешь на роль Веры. А Печорина сыграет Мразин. У него хорошая фактура.
– Почему я?! – возмущается Серега с «камчатки».
– Потому что у тебя шесть двоек в полугодии, последний шанс остаться в школе!
Нимфа прощена: она ведь и тебе шанс подарила!
…На репетициях стараешься за обоих. Помогаешь партнеру обжить мизансцены и устанавливаешь контакт «из души в душу», как завещал Станиславский. На сцене отступает истерическая робость влюбленной. Чувств не стыдишься, здесь они уместны. Отделяешься от зажатого тела и паришь!
Возвращает на землю прокуренный голос Нимфы:
– Печорин, ну куда ты смотришь?! Из всех женщин ты любил только Веру, неужели непонятно? Где твоя страсть? Где намек на запретную любовь?!
Серега похабно ухмыляется. Покладисто соглашается:
– Сделаем, Нин-Дмитна.
Мастер-плиточник на шабашке, да и только.
Он уже несколько раз смотрел на тебя другими глазами.
Ты ведешь Серегу к долгожданному финалу терпеливо и настойчиво. Так утка-мать отправляет своего малыша в самостоятельное плавание.
Открылись шлюзы нежности, и Печорин тонет в поцелуях Веры. Вы заперлись в кабинете: классная удачно слегла с пневмонией. Ты староста и комсорг, тебе и ключ в руки.
С ним ты оставляешь актерство. Готова босиком по снегу. Предлагаешь себя всю, от чего герой потрясенно отказывается. Вам по шестнадцать, но он еще ни разу не терял голову от любви. Мысленно отправляешься с ним долгую дорогу, чтобы в конце – вместе… в вечность.
«До гроба ты хранитель мой!»
«Я люблю – и, значит, я живу!»
Жалко, что все уже сочинили до тебя!!!
Только не бросай меня. Бормочешь, задыхаешься, держишь в горле слезы, утыкаясь в его голое плечо.
«Каштанка бегала взад и вперед и не находила хозяина, а между тем становилось темно».
Очень скоро хозяин с деликатностью пьяного лесоруба объявляет о вашем расставании. Смотрит в окно и бубнит, что из-за тебя стал нечетким пацаном. Пива бы с друзьями, на футбольчик сгонять, музон на кассету перекинуть… «Депеш» новый, сто первый концерт… А тут – ты. Дышать нечем стало.
– Да и вообще… – бросает он.
«Вон пошла», – переводишь ты.
Бывший суженый включает магнитофон и выходит из класса. Он продумал финал.
К этому дню ты уже решилась на смену фамилии. Хотя Мразина звучит гораздо хуже, чем Мразин: возможно двойное ударение.
Садишься на парту и слушаешь песню. Какое поэтичное объяснение с героиней! Мразин превзошел себя. Сильная концовка, удачный режиссерский ход!
Она сидит в темноте. Публика сопереживает и силится понять зашифрованный смысл:
Ты звонишь мне каждый день,Я не знаю, как мне быть,Я не знаю, как мне дать тебе понять,Что я уже не тот…Раньше я тебя любил,Но сердце больше не поет,И с момента нашей первой встречиСкоро будет целый год…Ты выглядишь так несовременноРядом со мной…Ты прослушаешь Цоя шестьдесят три раза. Зрительный зал, кажется, тоже считал, утирая слезы.
Нам понадобится сильная Гурченко, чтобы не сдохнуть. Возьмем «Вокзал для двоих». Ей, кстати, дали «народную» за этот фильм. Значит, не слабо сыграла.
Встала. Собралась. Пошла.
Проход официантки Веры по мосту. Пластика, неприступные плечи, упрямая спина! Отчаяние сменяется неприступностью.
Да я – богиня!
Шагаешь домой, не теряя ни одной краски. Вот это называется мастерством!
Наутро уверенно скользишь мимо Мразина с лицом и поступью великой Люси Марковны.
Он ничего не спрашивает: значит, убедительна.
Вы учитесь в одном классе еще полгода, трудный репетиционный период. Потом его-таки выгонят из школы, спектакль развалится, ты свободна! Только потерпи, продержись сейчас!
Берешься за приготовление огромного списка блюд: печеночный паштет, сырники, домашняя буженина, торт «Наполеон». Лепишь вареники на роту солдат.
– Дочка, ты плачешь?
– Не-е-е, это от лука…
– Будешь поступать в лучший вуз страны. Первый в мире… международный…
Все решил за тебя. Гарантирует блестящую карьеру. Папа и сам закончил первый в мире. Работал с Зориным и Познером на Гостелерадио, и «если бы не квартирный вопрос, не твоя мамаша, если б не было войны…»
Впервые ты, говоря папиным языком, выказываешь неповиновение. Хочется попробовать до безумия, поэтому восклицаешь:
– ВГИК! ГИТИС!
Он отмахивается:
– Туда взятка – пятнадцать тысяч, три «Волги». А без денег – кто тебя возьмет?!
Выдавливаешь полувопросительную фразу о таланте и тогда он производит скупой словесный расстрел. Упоминает Мордюкову и – оп-ля! – в твоей сумке болтается коричневый студбилет того самого универа.
Учишь наизусть Шекспира, шлифуешь сутками фонетику и читаешь, читаешь…
В книжных курганах навеки погребена, синенькая такая – «Моя жизнь в искусстве».
Friends, Romans, countrymen, lend me your ears36.На втором курсе вам дают нового препода. Грамматику, изложение и аудирование теперь ведет Светлана Геннадьевна Кострова. Поначалу ты настроена критично и воинственно, как кумушка на лавке. Слишком молодая она, слишком дерзкая и свободная для советского педагога. (СССР исчез восемь месяцев назад, но вас учат по махристым учебникам и пожелтевшим листочкам; «слепая» печать семидесятых годов). Кострова приносит в аудиторию глянцевые книжки, там по-русски – ни слова! На занятиях разговаривать только по-английски. Выкручивайся, как можешь. Не знаешь слова «сено», говори «сухая трава».
Узкая юбка, белая рубашка, импортный платок, шпильки, насмешливый рот. Твоя юбка-макси из джинсовой «варенки» смотрится убого. Стараешься очаровать преподшу знанием основ, объясняясь топорным стилем из «бонка». Светлана Геннадьевна гоняет вас по сослагательному наклонению и сражает наповал феноменальным словарным запасом. Он у нее – размером с океан. С первой минуты высмеивает русский акцент: кто еще от него не избавился?! Мягче, лечге! He, honey, home! Единственный препод, который разрешает говорить на американском английском. Остальные строго пресекают фонетические вольности:
– Are you American? – спрашивают. И сами же отвечают: – Not yet37.
Светлана Геннадьевна учит переводить с листа. Тому, кто не способен синхронить, она советует идти в агрономы. На каждом занятии требует подробных рассказов о свободном времени и удивляется: отчего никто из вас не работает?!
– В Москве работы – навалом! Один частный урок – десять долларов, – говорит она.
Смущенно переглядываетесь с подружками: разве так можно? Вы ведь недоучки…
Кострова по-своему истолковывает неуверенность второкурсников. Разочарованно глядит зеленым глазом; пол-лица зашторено волосами.
Ты решаешься рискнуть. Вот и выход из бедности. Первому ученику – пять лет, сынок новых русских, у него есть собственный компьютер. Ты уверенно врешь ему: у самой дома точно такой же, и контакт налажен.
Перово-Ясенево-Бибирево-Сокол… Летаешь по урокам, до слез благодарная Светлан-Генадьне.
Пройдет время, она станет для тебя просто Ланой. Подругой, а затем – нитью Ариадны. Бывает, у человека такое призвание – работать круглосуточным спасателем. Лана выводит блуждающих на плодородные земли с такой частотой – Моисей обзавидуется.
Отношения с мамой стали сносными, слава-те-господи.
Она воодушевилась перспективами: сорок с небольшим, никто не мельтешит перед глазами, простор для полета. То и дело восклицает, какое это счастье – снять проклятый хомут замужества. Не ищи себе, Галка, мужика на шею. «Дворцов заманчивые своды не заменят никогда свободы».
В твоей бывшей квартире на Летной – идеальный порядок. В холодильнике бытует минимализм холостяка: пачка масла, батон хлеба, десяток яиц, плавленый сырок. Мама приходит домой переночевать и то не всегда. Друзей-то навалом. Выставки, встречи с интересными людьми, протестные митинги – все, на что так щедры голодные девяностые – захватили маму и несут на смертельной скорости.
– Так интересно жить, не помереть бы раньше времени!
Однако проклятье дома работает, как автомат Калашникова. Бац – и мама снова собирает больничный вещмешок: кружка, ложка, тарелка, ночнушка, рулон туалетной бумаги.
Ты волнуешься умеренно: десятый по счету тромб, люди вы опытные. С утра едешь в больницу; перемешались в сумке апельсины, сигареты и крохотные белые книжечки (любовные романы – мамино открытие девяносто второго года). Входишь в палату и видишь, как она катается по полу и грызет кровавые губы.
Прошло двенадцать часов без операции. Хирурги разбежались, остался один «глазник». В Москву ее не отправили, потому что у «скорых» нет бензина. А там езды-то – двадцать минут!
Дура ты нерасторопная! Надо было ночью к матери ехать!
Хватаешь такси, мчитесь в МОНИКИ.
Исчезла ее фирменная бычья выносливость: кричит во всю глотку и рыдает без слез. Таксист останавливается:
– Вылезайте! Не поеду в таком дурдоме!
Ты ругаешься с водилой и уговариваешь маму еще чуть-чуть потерпеть. Хватаешься за ляжки, чтобы она не видела, как бешено тебя трясет.
– Будто ногу поливают кипятком… из чайника, – бормочет обессиленно.
Потом тебе скажут, что так отмирают ткани, и мозг привычно утащит этот факт в копилку актерских наблюдений. Идиотка. В последние часы маминой двуногой жизни тебя занимает этюд «Боль»?!
Мертвую ногу отрезали в четыре дня. Хирурги отвоевывали у гангрены то лодыжку, то колено, но гидра вцепилась высоко. Остался уродливый косой обрубок в двадцать сантиметров.
Она выла над культей, как над мертворожденным ребенком, а через неделю спокойно сказала:
– Лучше бы отрезали вторую грудь.
В нынешней войне как-то подзабылась ее мастэктомия, хотя минуло всего полгода. Ты еще помнишь, как она причитала: перестала быть женщиной…
Мама относилась к бедам, как барон Мюнхгаузен: погоревала над утраченной грудью, вытащила себя за волосы, да и пошла жить дальше. К моменту выписки из «Герцена»38 уже шутила, что стала настоящей одногрудой амазонкой.
– Я ведь Стрелец, – замечает невпопад.
Ты делаешь понимающее лицо.
О том, что опухоль – злокачественная, известно лишь тебе да хирургу. Он утешает на прощание:
– Десять лет мы гарантируем. Отрежем вторую грудь – это пять лет, удалим матку – еще пять.
«То ли мясник, то ли прораб», – думаешь ты, высчитывая предполагаемую дату, и ахаешь. Значит, маме будет всего пятьдесят два, когда…
Ты долго боялась взглянуть на уродливый змеиный шов, оставшийся вместо ее левой груди. Теперь настраиваешь себя на то, чтобы не заорать, когда увидишь остаток ее правой ноги. Детский ужас преодолевается как-то незаметно: времени нет. Надо бороться со свищами, обрабатывать швы и баюкать ее холодную «ножку», когда выматывают фантомные боли.
Она права: нога – не грудь. Совсем иное качество жизни. Достаешь маму из ванны, несешь в комнату на руках. Она еще неловко ходит на костылях и боится упасть. То было странное время, наполненное взаимной вежливостью малознакомых людей.
– Тебе нетрудно сходить за пледом?
– Конечно! Сейчас принесу.
– Положить еще картошки?
– Да, пожалуйста. С удовольствием съем.
В словесном менуэте избегаете темы развода и почти не упоминаете отца. Возвращение в проклятый дом произошло само собой. С папой вы встретитесь спустя несколько месяцев. Он занят освоением целинных земель капитализма, а ты – проблемами работающей матери. Вы с мамой навсегда поменялись ролями.
Постепенно налаживается быт, совмещаются картинки учебы, домашнего хозяйства и частных уроков. Возвращаетесь на изъезженную колею стычек.
– Будто замуж опять вышла за папашу твоего поганого! – кричит мама.
Ее раздражает твоя мимика, словечки и невесть откуда взявшийся властный характер. Все напоминает о бывшем муже. Она капризничает, как дитя, и дерзит, как несносный подросток.
Об этом на встрече с пампушкой ты умолчишь. Отыграешь роль все успевающей Кати из фильма про Москву, которая не верит слезам.
Нынче он оценивает твою нагрузку на сорок процентов от максимальной. Ты улыбаешься, придирчиво разглядывая его внешний вид. Ухожен, подтянут и как будто даже помолодел. Колет глупая детская ревность: о нем заботятся лучше тебя.
К четвертому курсу жизнь налажена и выверена по всем пунктам. Твоей занятости умудряются завидовать однокашники, которые не замечают лапши на ушах. По легенде, ты заведуешь частной школой английского языка в своих Мытищах, и чемоданами копится зелень на квартиру в центре Москвы. Тип успешной бизнесвумен набирает популярность. Теперь среди мажоров немодно рассчитывать на золото партии, завалявшееся у предков.
Как-то случайно глянула в зеркало: ох и права была Нимфа! На тебя смотрит сорокалетняя женщина, никогда не знавшая веселой студенческой праздности. Внезапно соглашаешься на безумную вечеринку, которую устроили университетские приятели. Ходишь по гигантской квартире на Ленинском с видом пресыщенного сноба. Разглядываешь великолепно расписанные потолки, элегантный рояль, японский «видик», французский комод (называется «буль»; узнать, что за слово).
Столы обильны и неряшливы неведомыми яствами из валютки. Сонька равнодушно ест киви и громко возмущается ценами. Она недавно побывала в Штатах. Наши валютные магазины непомерно дороги по сравнению с американскими. Ты поддакиваешь, будто бывала и там, и там. Держишь бокал диковинного кампари с апельсиновым соком и выдыхаешь дым – кто-то предложил пачку ментоловых «More», грех не попробовать.
Легкий прищур и нежная улыбка Елены Соловей из «Рабы любви». В предложенных декорациях смотришься уверенно, это главное. Поглядываешь на антикварные напольные часы: когда уже будет прилично откланяться? Справится ли мама? Одна в квартире с шести утра… Набираешь воздух для извинений (якобы спешишь на свидание; к подъезду подкатил серый «сааб 9000», пусть думают что за тобой), но вдруг застываешь.