Мануфактура

Глава 3. Аудиенция

Ворота Посольского приказа держали холодно. Доски — серые, обитые железом. Двое стрельцов, бердыши — поперек. На табличке у двери — вязь. Я сделал вид, что умею её читать. Рядом со мной — Франц, в руках — аккуратно завернутые в тряпицу часы. Ветер таскал по двору клочья дыма.

— Кому? — спросил у нас караульный.

— К господину Якову Брюсу, — сказал Франц. — По делу мастерскому. Указ есть.

Он показал бумажку, что нам выписал приказной со вчерашнего караула. Стрелец скривился, но пустил. Внутри пахло влажной бумагой, чернилами и сапогами.

Яков Брюс оказался не «боярин с усами», а сухой человек в простом темном кафтане, с острым взглядом. На столе у него лежали циркули и какие-то «звездные» круги — то ли астролябия, то ли просто любящееся ему железо. Он не стал изображать важность: кинул быстрый взгляд — на нас, на часы, на бумагу — и кивнул на лавку.

— Садитесь. Кто вы и что вам надо?

Голос — деловой. Хорошо. Я посмотрел на Франца — он заговорил первым.

— Государь велел мастеров записывать. Это — Михайло. Мастер. Железо и… — он поискал слово, — машины.

— Михайло? — Брюс повёл бровью. — Откуда? Кто поручится?

— Я, — сказал Франц. — Он вчера часы починил, — положил на стол тряпицу, развязал. — Смотри.

Брюс не стал ахать. Взял, поднес к уху, тронул пальцем фолиот. Послушал. Кивнул сам себе. Потом поднял взгляд на меня.

— Как чинил?

— Пружина собачки треснула, — сказал я, медленно подбирая слова. — Сделал новую. Из проволоки. Закалил слабо. Смазал чистым маслом.

— Где взял проволоку?

Я подумал, стоит ли показывать скрепку. Решил, что пока — нет.

— Было, — сказал я. — Немного.

— Хм, — он помолчал. — Франц — поручник добрый. Но мало. Что ты умеешь по делу, кроме часов? У нас нынче не до мелочей. Государю нужны пушки, ружья, суда. И — порядок. Ты про «машины» говорил. Какие?

Я вдохнул. В голове мелькнула вся моя жизнь: цеха, показатели, пролеты, норма-час. И — один короткий тезис, который надо продать.

— Я могу делать так, чтобы «эта деталь» и «та деталь» были одинаковы, — сказал я. — Чтобы их можно было менять местами — без подгонки. Тогда можно делать много. Быстро. Разными людьми. И чинить — быстро.

Слово «быстро» всегда находит уши властей. Но Брюс не торопился. Он приспустил взгляд на свои циркули, потом на меня.

— Слова — слова. Как ты это докажешь — здесь и сейчас?

— Дайте мне колеса, — сказал я. — У телеги. Я сделаю два — одинаковых. И спицы перемешаю. А они сойдут. Без подгонки.

Брюс усмехнулся краем губ: видно, понравилась наглость.

— Колеса? — он позвонил в колокольчик. — Позови колесника из двора. И двоих мальцов.

Колесник пришел широкий, пахнущий смолой. Пальцы — лопаты. Имя — Гаврила. Сразу глянул на меня так, будто у меня отнялось детство.

— Это он говорит, что за день два колеса соберёт и чтоб спицы перемешать, — сказал Брюс, даже не поднимая глаз. — Сможешь помочь?

— За день — грех сказать, — фыркнул Гаврила. — Доска сохнет да ложится. А тут — не мастерская, а показуха.

— Не «за день», — сказал я. — За полдня — начнём. Главное — разметка. Сделаем шаблоны.

Вырежем — утром поставим, к вечеру соберём.

— Шаблоны, — переспросил он. — Ещё чего? У меня на глаз шаблон.

— Вот потому у тебя колесо «на глаз», — улыбнулся я. — А мне надо «без подгонки».

Он хотел обидеться. Но в глазах загорелся азарт. Любой мастер любит вызов, даже если притворяется, что не любит.

— Что тебе надо? — спросил Брюс сухо.

Инвентаризация

У меня было:

- Франц — переводчик и авторитет;

- Брюс — мозг и ресурс;

- двор с инструментом колесника;

- две пары рук мальцов;

- блокнот, карандаш, кусок проволоки.

Не было:

- станка (это — потом);

- ровной рулетки;

- нормального штангенциркуля;

- времени.

Я сказал:

— Надо: рейка, два гвоздя — будет «чертилка»; косинец — если нет, сделаем; верёвка; острый нож; уголь. И ровная доска.

Гаврила ухмыльнулся:

— Рейка, гвозди — есть. Косинец — покажи, что это.

Я взял рейку, забил два тонких гвоздя на нужном расстоянии — получил примитивный штангенциркуль: «кронциркуль бедняка». Показал, как измерять ступицу и переносить размер на обод. Косинец сделал из обрезка — выбрал прямой угол по натянутой бечеве и отбитой углём линии.

— Спиц будет десять, — сказал я. — Значит, угол между гнёздами в ступице — тридцать шесть градусов. Делаем шаблон-угол. По нему — прорезаем пазы. Глубину — по рейке. Спицы — по одной длине, с одинаковым шипом. Обода — из сегментов. Сегменты — одинаковой длины — по нитке. И — главное, — я поднял рейку с гвоздями. — Не на глаз. На одно и то же.

— Тридцать шесть… — Гаврила почесал бороду. — Градусы — что за зверь?

— Половина прямого — сорок пять, — сказал я. — Нам — чуть меньше. Вот этот шаблон — «на всегда». С его помощью любой мальчишка сделает правильно.

— Мальчишка, — повторил он с сомнением, но шаблон в руки взял.

Началась работа. Мальцы держали доски, натягивали бечеву, я отмерял, Гаврила резал. Мы вырезали «гребенку» — деревянный шаблон, на котором с обеих сторон под 36 градусов отметили пазы. Я пояснил: приставляешь к ступице, отмечаешь, переносишь — и так по кругу. Второй такой — для второго колеса. И — одна рейка с гвоздями для обоих. Одна «истина» на два «изделия».

— А если уйдёт? — ворчал Гаврила.

— Не уйдёт, — сказал я. — Если не уйдёшь ты.

Он хмыкнул. Ближе к делу перемололось сопротивление, осталась чистая работа. Франц держал циферблат на стене и улыбался в усы, которых у него не было. Брюс стоял в стороне, делал вид, что занят своими «звёздами», но смотрел.

Проблема вышла там, где ожидал: ступицы. Их надо просверлить — в центре, одинаково. Сверла — коловорот, руки — «на глаз». Я сделал «калибр-пробку». Взял круглый обрубок, ножом вывел цилиндр «по рейке с гвоздями», до «плотно, но входит». Внутри смазал углем. Если калибр после сверления берёт «везде» с одинаковой плотностью — отверстие равномерно. Если где-то мажет — снимаем в этом месте. Тупо? Да. Работает? Тоже да.

— Колдовство или хитрость? — спросил Гаврила.

— Хитрость, — сказал я. — И повторяемость.

К обеду у нас лежали две ступицы, две горсти спиц, восемь сегментов обода. Мы перемешали спицы. Я специально в разметке сделал маленькую риску — чтобы потом проверить: «куда какая» — неважно. Картина вышла правильная: и туда, и сюда — садится. Не без подстукивания, но без подгонки ножом.

Я выдохнул. Это был лишь черновик «взаимозаменяемости», но он уже пах металлом завтрашнего дня.

— А ось? — тихо спросил Брюс.

— Ось — потом, — сказал я. — Сейчас — на одну ось, одну ширину «под подшипник». Мы сделаем «шаблон-ось» из твёрдого дерева. По нему — обе ступицы. Завтра — покажу на железе.

— Завтра — у нас может не быть, — сказал он так же тихо, но уголок губ дрогнул. — Хорошо. Позвать — кого?

Он не успел договорить. Во двор зашумело. Чужие голоса. Быстрые шаги. Не строевые — охотничьи. И — смех. Странный смех: как порыв ветра — и сразу резкий.

— Государь, — прошептал кто-то у двери.

Я обернулся, как человек, который видит надпись «220 В — не трогать» и все равно тянет пальцем. Вошел высокий парень в простом зеленом кафтане, в сапогах, в руках — трость с латунным набалдашником. Волосы — челкой, усы — еще не «властные», но спорить с ним уже не хотелось. С ним — двое, один из них с веснушками и улыбкой, которую позже будут выводить на пряники и монеты.

Петр. И, судя по виду, Меншиков рядом. Дыхание сбилось само.

— Что вы тут? — спросил он. Не «кто вы», не «зачем» — «что вы» — как к механизму.

— Государь, — поклонился Брюс, но без раболепия. — Мастеровой опыт показывают. Делают два колеса одинаковых. Спицы — перемешаны. Но садятся. Без подгонки.

— Без подгонки? — Петр шагнул ближе. Глаза у него детские и жестокие одновременно. — Это как? Покажи.

Мы показали. Я сдержанно изложил. Рейка с гвоздями. Шаблоны. «Калибр-пробка». Один шаблон — две ступицы.

— Аха, — сказал он, глядя, как мальцы под моим присмотром забивают спицы. — И эти… палки… можно в то колесо и в это?

— Да, — сказал я. — Их много — и все одинаковые по размеру. Делать — проще. Учить — проще. Быстро.

— И чинить, — подал голос Меншиков. — Коли сломится — взял из запаса — да вставил.

Петр ухмыльнулся. Посмотрел на Брюса:

— Мне такие люди надобны. Будет из них дело. Как зовут?

— Михайло, государь, — сказал Брюс. — Мастер. Из Немецкой слободы. По железу и машинам.

— Немец? — спросил он меня напрямую.

— Русский, — сказал я. — Но учился у немцев.

— Ага, — сказал он еще раз. — И что ты хочешь?

Я сглотнул. Просить надо то, что важно. Не «денег». Мастерскую. Людей. Металл. И покровителя.

— Мастерскую, — сказал я. — И право на опыт. Я сделаю станок, — язык опередил мысли, но слова не были ложью. — И буду делать детали одинаковые. Без подгонки. На ружья — потом. На телеги — сейчас.

— Станок? — он ловит слово быстро, как щуку. — Это что?

— Машина, — вмешался Франц. — Что делает ровно. И много.

— Хм, — Петр поглядел на мои «шаблоны», как на игрушки, которые превратятся в пушки. — Сколько дней тебе надо, чтоб сделать… первый?

Я не мог сказать «месяц». Это утопит. Сказал правду, но с компромиссом.

— Неделя, — сказал я. — На «крутилку» — ручную. Для дерева. Потом — железо. Но… руки нужны.

— Руки будут, — отмахнулся он. — Я дам людей. У тебя будет неделя. А потом — покажешь мне, что это «без подгонки» — не басня. И ещё… — он поднял палец. — Бороды сбреешь. Люблю, когда без мусора.

— У меня и нет, — сказал я, забудившись. Смех за спиной подавился. Петр улыбнулся, но на миг.

— Брюс, — коротко бросил он. — Оформи. Дай ему двор в Немецкой слободе. Две комнаты, печь. Из казны — денег на инструмент. И к нему — пятерых учеников. И — писаря. Чтоб писать, что делает. Коли обманет — сам его сошлешь на Плёс. Коли сделает — прибавим. И покажете мне в Преображенском. А сейчас — я еду. Дел много.

Он развернулся — и как вошёл, так и ушёл. Ветер влетел за ним в комнату и встряхнул пепел в печи. Меншиков, проходя, подмигнул Францу — тот ответил кивком.

Я стоял, как если бы станина только что остановилась. Внутри звенело — не от страха, от напряжения.

— Ты жив? — шепнул Франц.

— Пока, — ответил я.

— Неделя, — сказал Брюс. — Это не «много». Но — достаточно, если голова на месте. Писарь! — окликнул он. — Пиши.

Документальная врезка

Жалованная грамота мастерству «железных дел» Михайле, лета 7207, сентября в 19 день

«Мы, Петр Первый, всея Руси самодержец, ведаем сим: для дел наших корабельных и прочих надлежит иметь мастеров разумных. И явился к нам в Немецкой слободе мастер Михайло, о котором поручился мастер Франц Тиммерман и наш верный слуга Яков Брюс, что он по железному делу и по машинам искусен.

И за то велели мы дать тому Михайле двор в Немецкой слободе, где избушки две и печь, и отпустить из казны нашей денег десять рублей на первое дело и на куплю инструмента; и дать к нему пятеро учеников из слободы; и от мыта и иных пошлин его свободить на год. И велели мы тому Михайле в недельный срок сделать станок ручной для дела деревянного и показати нам, как без подгонки детали делает.

А Якову Брюсу велели смотреть за сим делом и писати в Приказ наш о успехе. А кто мешать ему будет и обиды чинить, тех велели казнить по указу.

Дано в Москве, в Немецкой слободе, (печать)»

Подпись писаря Посольского приказа.

— Десять рублей, — изумлённо пробормотал Гаврила-колесник. — За неделю? Да ты золотой, мастер.

— Пока я — свинцовый, — сказал я. — Но стану стальным. Если доживу.

Мы с Францем переглянулись. В глазах у него было то, чего я давно не видел у начальства XXI века: интерес без зависти.

— Что тебе надо сначала? — спросил Брюс, уже в деловом тоне. — Из наземного.

— Ровный верстак, — перечислил я. — Две стойки, вал — деревянный, шкив, ремень — кожаный; стойки под конус — для центров. Резцы — нет, — поправился сам себя. — Ножи, напильники, зубила.

И — хороший плотник. И — железо. Полоса. И — уголь.

— Уголь найдём, плотника — тоже, — кивнул он. — Железо — Строгановы дают. Сговоримся. А деньги — вот. — Он положил на стол мешочек. — Не растрать на глупость. И напиши, что делаешь, простыми словами. Не для меня — для тех, кто после.

Я кивнул. В голове уже звенели не рубли — узлы. Шайбы. Клинья. «Ложементы» на подручник. Первый шаг — простой токарный по дереву с ножной педалью. Не «станок» — «крутилка» — но работает. Потом — шипы и втулки на одинаковую глубину. Потом — железо. Потом — мушкеты. Но это потом.

Мы с Францем вышли во двор. Солнце уже кренилось. Воздух холодал. В воротах кто-то ругался про бороды и новые указы. Над городом гудел невидимый маховик.

— Это был он, — сказал Франц вполголоса. — И ты ему понравился.

— Он всем нравится, — сказал я. — Пока ты ему нужен.

— Так и пользуйся, — пожал плечами Франц. — Пока нужен — делай нужное. Потом — посмотрим.

Я улыбнулся. Мысли мои были проще. Семь дней. Верстак. Вал. Шаблоны. Люди. База, потом рез.

Панорамная ремарка (писец Посольского приказа)

«Сего дня по велению государевудано место и жалование мастеруМихайле, что из Немецкой слободы,по делу «железных машин». Мастерпоказал колесо без подгонки, чемгосударь был доволен, и велено емучерез неделю станок выставить. Сиеписано, дабы память была и другиемастера равнялись».

— — —

Ночью я долго ворочался в новом для меня доме. Печь дышала, стены потрескивали, кошка пришла сама собой, как будто знала, где будет теплое место. Я лежал и считал не овец — рейки. Сколько гвоздей? Сколько времени на шкив? Сколько на конусные центры? Что взять у колесника, что — у плотника? И всё время возвращался к одному: «без подгонки». Не сломать. Сделать. Повторить. А потом — учить.

Я не знал формул. Знал — принцип. И слышал в темноте ровный ритм: тик-ток. Часы у Франца шли. И значит — будет утро. И будет неделя. И будет станок.

Глава 4. Первый станок

Кожаного ремня не нашлось. Нашлось всё остальное: двор с кривым сараем, верстак размером «почти как надо», четыре мальца с глазами по аршину и мешочек с деньгами, который звенел как совесть. Но ремня — нет. А без ремня станок — это просто две стойки, которые делают вид, что они «бабки».

— Ремень — к кожевнику, — сказал Франц. — Но он любит деньги и бумагу.

— Бумага есть, — показал я грамоту с печатью. — Деньги — тоже. Терпения — меньше всего.

Инвентаризация

У меня было:

- Двор в Немецкой слободе: избушка и сарай.

- Жалованная грамота на недельный срок и десять рублей на инструмент.

- Пятеро учеников: Федька, Митька, Гришка, Савва и — позднее — Марфа заглядывает из-за ворот, но пока «не ученик».

- Колесник Гаврила (вчерашний) и плотник Фаддей — по звонку Брюса.

- Куски сухой берёзы, две сосновые балки, гвозди, бечева, уголь.

- Набор железа «от Строганова» — полосы и прутки за деньги казны.

- Плоский камень из печной кладки — на беду сгодился как точильный.

- Пара кирпичей — для притирки, если вмазать их угольной пылью в жир.

- Скрепка (ещё одна в записной книжке).

Не было:

- Стали под резцы.

- Кожаного ремня.

- Ровной земли (пол в сарае гулял).

- Времени.

Чтобы понять, на что я подписался, пришлось обойти полслободы. Местное железо, что принесли «от Строганова», было на вид добротным — бурые полосы, прожилки, тяжёлое. Я провёл пальцем по слитку — шершавый, с раковинами, словно сыр с дырками, только без вкуса. Под молотом оно крошилось, а под резцом «плыло». Попытки выточить что-либо «в размер» на таком — заранее битва проигранная. Мы нашли ещё два прутка из старого запаса — там переливался металл иначе, плотнее. Гаврила, почесав затылок, выкатил из сарая ось от заброшенной телеги: живая, рабочая сталь, наклёпанная дорогой — прямо просилась в шпиндель. Я её пригорнул обеими руками, как котёнка: вот что нам нужно.

Мы начали с того, что могли. На стене мелом я выписал план — как на заводе, только вместо доски — копчёная стенка сарая:

- станина — две сосновые балки на камнях, перевязанные поперечинами;

- передняя бабка — с гнездом под шпиндель;

- шпиндель — из той самой тележной оси, подшипники — деревянные втулки;

- задняя бабка — подвижная, на клине;

- резцедержатель — пока клин и хомут;

- суппорт — пока отсутствует, вместо него — подручник из берёзового бруса.

Плотник Фаддей сдался быстро: две балки положили на камни, стянули поперечинами. Получился стол — низкий, но тяжёлый. На него — стойки. Втулки под шпиндель выточили из берёзы, подожгли внутри, обуглили тонкую корочку и натёрли смесью жира и угольной пыли — примитивный подшипник скольжения. Втулка запела шепотом, когда я примерял ось: значит, трения хватит, но не закусит. Подручник — брусок на стойке, чтобы резец не летал наобум. Вода для охлаждения — в глиняной чашке. Визуальный «ватерпас» — бутылочное горлышко с водой и пузырьком, связанное бечёвкой к рейке: пока вместо уровня.

— Конусы кто сделает? — спросил я.

— Кузнец Семён, — ответил Гаврила. — Он ровный. Если ему железо хорошее дашь.

Железо нашлось «от Строганова»: полосы бурые, с прожилками. Я провёл пальцем: шершаво. Изнутри заворочалась привычная злость технолога.

Мы дошли до кузни. Семён оказался высокий, с руками-лопатами и глазами человека, которому уже двадцать лет говорят: «Да так пойдёт».

— Конуса надо, — сказал я. — Два. Твёрдые. Острые. Без кривизны. И… — я помял в пальцах полосу. — Железо вот это.

Семён взвесил полосу на ладони, пожал плечами:

— Какое дано, то и в дело пойдёт. От века так ведётся. Что нам баловать? Лишнего нам не надобно, а что есть — то и честно.

Я достал из кармана последнее, что осталось из XXI века — вторую канцелярскую скрепку. Развернул её в проволоку. Показал.

— Видишь? Ровная. Одинаковой толщины.

— Так это ж не железо, — Семён покрутил проволочку. — Серебро?

— Железо, — сказал я. — Просто правильно сделанное.

Я выхватил из кармана кусочек свинца — от рыбачьего грузика, что валялся у Франца под лавкой, — с усилием расплющил его на наковальне и процарапал гвоздём линию. Потом выдавил на краю две буквы: «ГМ».

— Вот, Семён, это наша мерка. «Мерка ГМ» — Государственная Мерка Михаила, — усмехнулся я. — Все детали — по ней. А допустимое отклонение — не более волоска от моей головы.

Я выдернул волос и положил на свинец. Он прилип к жирной поверхности и обозначил толщину допусков лучше всяких слов.

Кузнец покрутил головой:

— На волосок? Да отродясь не слыхивали такого!

— Слыхивать начнёте, — ответил я. — Тут хитрость не в колдовстве, а в том, чтобы раз и навсегда договориться, «что есть ровно». А дальше — повторять.

— Повторить, — он попробовал слово на зуб, как гвоздь. — Ладно. Гляди.

На это ушла неделя. Если бы у меня была неделя. А у меня — шесть дней.

Первый день ушёл на спор с железом. Конус вышел «с яйцом», второй — с трещинкой у кончика. На третий мы догадались: нагрев — «меньше и дольше», молоток — легче, но чаще. Семён ругался тихо, но делал. Я бегал между горном и наковальней с мокрой тряпицей, тащил мехи, сверял конус с моей свинцовой «Меркой ГМ»: прикладывал, смотрел, как «садится», где просвет даёт. На четвёртый день ось тележная легла в переднюю бабку, как в люльку. Я прокатал её в деревянной втулке, пролил жиром, посыпал угольной пылью — пошло мягко. На пятый мы сделали резьбовой прижим на задней бабке — не резьбой, конечно: клин с зубчиком и стопорной шайбой, вырезанной ножом из старой подковы. На шестой — к обеду — у нас были два конуса — почти близнецы. Я улыбнулся. Почти.

К тому времени у меня в животе пустота уже спорила с головой за власть над организмом. Мальцы шептались: «наш-то небось не ест?» — и косились на меня, как на деревянного истукана. Пришлось поставить точку.

— Перерыв, — сказал я. — Станок ждать умеет, а желудок — нет.

Федька мигом сбегал во двор и вернулся с чугунком похлёбки, доставшейся «от Франца». Пахло капустой, горохом и костью с мясом — редкой находкой. Мы расселись прямо на бревне у сарая, я отломил краюху чёрного хлеба, мальцам выдал по ломтю, сам зачерпнул ложкой из общего горшка. Дым щекотал нос, похлёбка была гуще, чем воздух в кузне, и теплей, чем вся наша мастерская.

— Так всё ж лучше, — довольно протянул Савва, вытирая усы хлебом. — А то думали мы: мастер и вовсе на воздухе живёт.

— На воздухе только птицы летают, — заметил я. — Мы — люди рабочие. Значит, хлеб нужен. И равные куски всем. Как детали у станка.

Я специально отмерил ломти хлеба одинаковыми: чтобы все увидели мою «манию» повторяемости и поняли, что в утопии «без подгонки» место есть даже обеду. Мальцы засмеялись, но усвоили.

Мы ели не быстро. Времени терять, казалось бы, нельзя — но я знал: проглоченный в спешке обед потом отзовётся дурной головой и дрожащими руками. А руки мне нужны были точные.

Мальцы зачерпывали похлёбку из чугунка по очереди, серьёзно, с тем видом, будто за каждую ложку отвечает особый приказ. Впрочем, недалеко от истины: кто пролил хоть ложку — тут же получает не нагоняй, но ехидное «ухмылочка-под рёбра» от остальных. Я заметил: даже над едой они уже упражняются в одинаковости. Ложки глиняные, разные по объёму, но ребята ухитрялись есть почти в ритм — раз, два, три… Я поймал себя на том, что тоже подхожу к похлёбке, как к детали: проверяю равномерность, глубину зачерпа, даже скорость.

— Глянь-ка, мастер, — Федька ткнул ложкой в собственный кусок хлеба. — С краю подгорел. Это значит, печь у Франца кособокая?

— Не печь, — отозвался я, — руки. Дрова надо ровнее раскладывать, тогда жар не гуляет. То же самое, что с нашими заготовками: одну сторону перегреешь — и готова трещина. Технология одна: равномерность.

Он кивнул так серьёзно, что Митька прыснул и тут же обжёг язык — но кивнуть тоже не забыл.

Запах похлёбки смешивался с кислым дымом из кузни и с запахом бечевы, которой обмотали педаль. Этот «коктейль эпохи» въедался в одежду и в волосы, и я понял — пахнуть мы теперь будем не человеком, а заводским двором. Мне было даже приятно: значит, начало положено.