Завещание доктора Шребера

1. Конец света, власть и паранойя

В 1903 году выходит в свет книга, которая надолго станет объектом пристального изучения психоаналитиков, психиатров, философов, медиафилософов, теоретиков культуры и далеко не только их. Книга эта называется «Мемуары нервнобольного», автор ее – судья Даниэль Пауль Шребер, председатель Верховного суда Саксонии, кандидат в рейхстаг. Написана книга в психиатрической больнице Зонненштайн. В «Мемуарах» судья Шребер в деталях изложил свои переживания, страдания, видения, галлюцинации и связанную со всем этим теорию, объясняющую устройство Мирового порядка и свое место в нем. Книга произвела мощное впечатление и заставила надолго задуматься многих мыслителей хх века – Зигмунда Фрейда, Вальтера Беньямина, Жака Лакана, Элиаса Канетти, Жана-Франсуа Лиотара, Феликса Гваттари, Жиля Делёза, Фридриха Киттлера… «Мемуары нервнобольного» – книга, детально описывающая так называемое безумие, и она будет привлекать пристальное внимание читателей на протяжении всего двадцатого века. В конце хх – начале ххi века, сегодня, во времена радикальной Третьей промышленной революции, она, пожалуй, еще важнее. Судья Шребер – провозвестник грядущей эпохи, и сам он это знает. Он знает, что он – духовидец, он видит души, видит их насквозь, общается с ними, даже если они пребывают на отдаленных от Земли планетах. Он завещает свое знание о душах и свое выписанное в тексте тело потомкам. Духовидец видит будущее.

Шребер также знает, что старый мир рухнул, что наступила новая эпоха. Что это значит? Вторая промышленная революция изменила облик мира. Изменились и социальные отношения с другими, и система коммуникации, и медиасреда, и отношения с Другим, законом, властью. В конце xx – начале xxi века мы переживаем, судя по всему, еще более радикальную промышленную революцию, которая откровенно расщепляет реальность и переводит человечество на цифровые платформы, меняя конфигурацию символического, воображаемого и реального. Меняется всё – понятия жизни и смерти, среда обитания человеческого субъекта, его психика, но прежде всего – власть и закон, прописывающий отношения между субъектом и другим и субъектом и Другим.

Даниэль Пауль Шребер оказывается в жерновах перемен конца xix века. Его чувствительная душа остро реагирует на радикальные перемены. Дело не просто в безумии, и далеко не только в паранойе как психиатрической или психоаналитической категории, но – во власти, в её кризисе, её нехватке и её избытке. Кому как не судье Шреберу это знать?!

В последней главе своей знаменитой книги «Масса и власть», которая вышла в свет в 1960 году, Элиас Канетти проводит анализ власти и паранойи. Чтобы понять фашистскую паранойю, Канетти не раз обращается к Шреберу, чью книгу он купил в 1939 году и, спустя годы, основательно задавшись вопросом о паранойе, прочитал три раза подряд. «Мемуары нервнобольного» (1903) Даниэля Пауля Шребера, написанные в психиатрической больнице, и «Майн Кампф» (1923), надиктованная Адольфом Гитлером Рудольфу Гессу в тюрьме, становятся в хх веке самыми знаменитыми «учебниками» по паранойе. Канетти показывает: паранойя и фашизм страдают от одной и той же болезни – «болезни власти». Паранойяльная система Шребера есть не что иное, как «выражение борьбы за власть»[1]. Принципиально важно, что в этой системе, в этой борьбе Шребер, в отличие от Гитлера, сорвался с карьерной лестницы, он не облечен властью, скорее является производным её избыточного влияния, даже если Канетти и сближает их мировоззрения, их системы видения Мирового порядка.

Возможна ли власть без паранойи? Не предполагает ли власть внутреннего безвластия? Не исходит ли паранойяльная угроза миру от неспособного совладать с самим собой властелина? Эхо этих вопросов разносится по страницам книги Шребера, переживающего Конец света. В конце концов, весь мир может быть принесен на жертвенный алтарь из-за притаившегося где-то рядом воображаемого – и от этого ничуть не менее реального – врага. Канетти со ссылкой на Шребера связывает отношение к этому «врагу» с «двойной страстью – к долговечности и к разрушению». При паранойе особенно остро воспринимается угроза своему собственному я. И угроза эта

преодолевается в двух направлениях: во-первых, огромным расширением пространства, которое, так сказать, отводится собственной личности, а затем достижением прочности «на века». Формулу о «тысячелетнем рейхе» при полностью развившейся паранойе нельзя считать проявлением нескромности. Все, что не есть он сам, надо искоренить или подчинить себе, причем подчинение – это лишь временная мера, оно легко оборачивается полным истреблением. Всякое сопротивление в сфере собственной власти совершенно нетерпимо[2].

Даже крушение паранойяльной империи ускользает от «собственной личности». Император не замечает распада. Он ведет с распадающимися другими непримиримую борьбу. Параноик не знает смерти. Он пребывает в зоне бессмертия. Он «лишь» приводит в действие машину смерти, Машину Судного дня. Если в паранойяльном психозе не существует радикально Другого, то не может быть и признания другого субъекта. В бесконечных удвоениях воображаемого бес-порядка возможно только чье-то бессмертие. Смерть повержена вместе с символическим Законом Жизни. Как можно убить того, кто не существует как смертный, под знаком смерти? Как можно убить того, кто и есть знак смерти, кто – сама Смерть?

Парадокс заключается в том, что параноик только и делает, что идет на – воображаемое или нет – уничтожение, разрушение, смерть, но делает это, потому что у него нет представления о смерти. Нет смерти в царстве бессмертия. Бессознательное не знает смерти. Убийство «нормализовано» не столько потому, что оно производится из благородных, высших побуждений, сколько потому, что оно неведомо. Понимания смерти нет, поскольку нет установленного символического порядка. Закон не ратифицирован, и в мире воображаемого хаосмоса царит бессмертие. Смерть невозможна еще и потому, по мысли Фрейда, что негативность, тем более абсолютная негативность смерти не представима в бессознательном. Лакан вслед за Фрейдом задается двойным вопросом об отрицании:

смерть ставит перед нами вопрос о том, что служит отрицанием дискурса. Но одновременно она ставит и другой вопрос: не она ли сама вводит в дискурс отрицание? Ибо отрицание в дискурсе, вызывающее в нем к бытию то, чего нет, отсылает нас к вопросу о том, чем же именно заявляющее о себе в символическом порядке небытие обязано реальности смерти[3].

Отсутствие, всегда уже задействованное в символическом, оказывается сопряженным со смертью как с невозможным, неизвестным, реальным. Распад символической матрицы ведет к отрицанию того отрицания, которое несет признание смерти, смертности другого. Никто не умирает, в бессознательном все живы. Так говорит Фрейд о мире сновидений. Его слова постепенно начинают описывать в том числе и глобальный бессознательный онейроид паранойяльного мира, в котором нет ни смерти, ни времени, ни энтропии. Голоса раз за разом напоминают Шреберу, что вечность беспредельна, и отмена времени дезориентирует пространство, раздвигает его пределы до бесконечности, открывая пропасть за пропастью. И смерть есть не что иное, как изменение состояния нервов: наяву одно состояние, во сне, в бессознательном, в смерти – другое. Нервы меняют свое состояние при переходе в вечность. Никакой негативности. Во всяком случае никакой смерти, пока действует телекоммуникация с божественными лучами: «На самом деле у меня очень сильные сомнения на тот счет, что я вообще смертен, во всяком случае, пока длится связь с лучами, Strahlenverkehr»[4]. Даниэль Пауль уверен, что ни один яд, даже самый сильный, не причинит ему никакого вреда. И вот еще какая здесь действует логика: человек – венец творения, и план творения «заключался в создании его по образу и подобию Бога как существа, которое после смерти опять преобразуется в Бога»[5]. Пока действует нервно-лучевая коммуникация с Богом, бессмертие гарантировано. Почему лучевая связь должна прерываться, если налажена она не Шребером, а самим Богом? Вечность связи с лучами, впрочем, нужно выстрадать.

Вечность – одно из тех понятий, которые, как пишет Даниэль Пауль, понять более чем сложно. Людям трудно помыслить что-либо, не имеющее ни начала, ни конца. Как помыслить причину, за которой нет причины? Вопрос вечности ставит перед судьей Шребером проблему каузальности. В то же время вечность – один из атрибутов Бога, и «божественное творение – творение из ничего»[6]. Во всяком случае, разумом это положение не понять, его не понять, как говорит Шребер, с помощью «нашей позитивной религии»[7]. Творение из ничего – символическое творение, точнее творение символического, и негативность ex nihilo в него вписана.

Однако Сын Божий как его творение воплощен в человеке, и рассуждения Шребера смещаются в сторону вопроса о сексуальности, но только для того, чтобы отрицать возможность сексуальных отношений: то, что Иисус Христос – Сын Божий, можно понимать исключительно в некоем таинственном смысле, поскольку никому не придет в голову полагать, что у Бога есть сексуальные инструменты, Geschlechtswerkzeuge, и он вступает в сексуальную связь с женщиной, от которой появляется на свет Иисус Христос. Вечность не предполагает причины, следствия, пола, рода, инструментов, начала, конца, рождения и смерти.

«А смертен ли я вообще?»[8], – задается Даниэль Пауль риторическим вопросом, ведь совершенно определенно ясно одно: пока он в контакте с божественными лучами, смерть ему не страшна, и даже если он умрет, то будет воскрешен, и будут восстановлены его жизненные силы. Как сегодня это происходит в кино, компьютерной игре или анимации. Сегодня, кстати, виртуальные технологии и ненасыщаемое потребление вносят свой вклад в возможности безграничного расширения воображаемой империи бессмертия, очередного «тысячелетнего рейха». Безграничное пространство раздвигает границы времени. Оно необратимо и ненеобратимо. Его просто нет, и оно всегда уже есть. И потому вполне можно покончить с собой в этом мире и продолжать существовать в мире виртуальном. Цифровая революция меняет отношение к смерти и к жизни, меняет сами понятия жизни и смерти. Творцы Сингулярности обещают царство бессмертия и непреходящего наслаждения. Впрочем, это уже речь о сегодняшней революции, о новой машине тотального контроля, о новой машине влияния, о Системе записи 2000. Резонанс между двумя революциями и призывает нас ввернуться на сто с лишним лет назад, чтобы обратиться к завещанию Даниэля Пауля Шребера.

2. Техники письма и промпаранойя 1900

1900 год. Болезнь власти. Кризис власти. Смена парадигмы, смена курса в политике знания. Судья Шребер в центре этих трансформаций разлома времени на рубеже веков. Вторая промышленная революция идет полным ходом. Происходит смена средств массовой коммуникации; телеграф, телефон реорганизуют пространство, сжимают время, и автомобиль с двигателем внутреннего сгорания им в помощь. Меняются отношения между людьми, меняются отношения между полами. Производство выходит на поток. Мировой порядок ускоряется. Как человеку без истерии, без паранойи встроиться в радикально меняющийся мир, частью которого является он сам? Как ему окончательно не превратиться в homo industrialis? Или, напротив, превратиться?

Сегодняшняя паранойя предельно массмедиальна и высоко технологична. От техники нервно-теологической коммуникации Шребера она переходит к одухотворяющему вовлечению в паранойяльную конструкцию мобильных телефонов, автомобильных навигаторов, цифровых телевизоров, умных домов и приборов, дронов и повсеместных камер слежения.

Конец того света, который был светом Шребера, мы переживаем сегодня. Апокалипсис перехода в цифровую вселенную сопровождается тем, что когнитивные науки вместе с науками о мозге и компьютерными технологиями открывают перспективу неопосредованного символическими координатами соучастия в мышлении и переживании других людей. Мечта ученых Системы записи 2000 между тем уже была отчасти осуществлена. Где? В бреду Даниэля Пауля Шребера, принадлежащего Системе записи 1900. Понятно, что судья Шребер ничего не говорит о компьютерных технологиях, но он говорит о телекоммуникации, не требующей символического опосредования. Если сегодня речь идет о том, что цифровая машина должна быть подключена к нервным системам людей, и тогда они через нее смогут обмениваться информацией, то в системе Шребера возможно просто подключение нервов одного человека к нервам другого, и не только человека. Сохраняет ли Шребер в этой телекоммуникативной среде свою сингулярность? Какая уж тут сингулярность, какая уж тут идентичность, если Шребер в своей паранойе вовлечен в разворачивающуюся на полную катушку сверхъестественную коммуникацию, в обмен мыслями, переживаниями и даже головами.

Паранойя технологична. Как говорит Филип Дик, паранойя случается не тогда, когда тебе кажется, что твой начальник плетет против тебя заговор, но когда в этот заговор вовлечен его телефон[9]. Машина влияния запущена. Машина преследования работает на полную мощность по линиям телекоммуникаций. Машина работает. Система записи регистрирует следы, и письмо жизни дает почувствовать жизнь:

В том, что у человека внутри, в его чувстве жизни, в самой его жизни, Бог ничего не смыслит – он воспринимает эту жизнь, лишь начиная с момента, когда все превращается в одну бесконечную запись[10].

Бог судьи Шребера – это Бог письма, системы записи. Это не только древнеегипетский Тот, бог письма и смерти, но и Бог письма жизни. Бог письма – Бог бессмертия, вечности. Если нет записи, то нет и существования, если запись есть, то существование безвременно. В этом смысле Бог Шребера – Бог бюрократии. Первым делом нужно зарегистрироваться. В цифровой Системе записи 2000 необходимость регистрации в сети станет непреложным принципом существования: не оставил письменный след в сети – не существуешь.

1900 год. Шребер поглощен записями, захвачен письмом. Он не может остановиться. Он пишет. Пишет письма в земельный суд и другие судебные инстанции, пишет письма своей жене и меморандумы директору психиатрической больницы, делает заметки, редактирует «Мемуары». Во время редакции, конечно же, происходит очередная переинтерпретация переживаний, их перерегистрация. Оригинальные рукописные заметки, равно как и первая редакция книги, не сохранились. Так или иначе, а Шребер в деталях выписал свои переживания, и выписывал он их в тот момент, когда само письмо претерпевало радикальные изменения. Шребер верит в мощь письма, он знает, что все божественные чудеса, которые врачи называют патологическими процессами, «бессильны перед лицом мыслей, выраженных на письме»[11]. Да, чудеса пытаются парализовать пальцы пишущего, но ничто не остановит машину письма Даниэля Пауля Шребера. Он должен отправить свое завещание потомкам, отправить его в будущее, в вечность.

Шребер записывает. Он – писатель, и Лакан упоминает Шребера в связи с другими авторами – Хуаном де ла Крусом, Жераром де Нервалем и Марселем Прустом. Он их не сравнивает, но при этом находит созвучные мотивы. Например, испанский мистик xvi века Хуан де ла Крус «тоже описывает отношения души с Богом как супружество»[12]. Впрочем, в отличие от Шребера, трое вышеперечисленных авторов – еще и поэты, и «поэзия – это творение субъекта, усваивающего новый порядок символических отношений к миру. В Мемуарах Шребера ничего подобного нет»[13]. Лакан не сомневается в том, что Шребер – писатель, но при этом – не поэт, и это важно в связи со способностью к метафоризации, в связи с поэтическим преображением мира, учреждающим новый символический порядок. Подтверждение словам Лакана мы находим у Шребера, который пишет, что он не поэт, что он всегда шел «в направлении холодной рассудочной критики, а не творческой активности ничем не обузданного воображения»[14].

Шребер записывает. Он пишет не только «Мемуары», но и делает небольшие заметки. Годами записывает он свои впечатления в маленьких записных книжках, нумеруя их и проставляя даты. Он не сомневается, что данные, которые он регистрирует, послужат важнейшим источником для совершенно новой религиозной системы. Он также осознает, что понимание сверхъестественного дано далеко не всякому читателю, но главная цель этих заметок – «прояснить соответствующие вопросы отношений себе самому, и потому им не достает объяснений, необходимых другим людям»[15]. Одно дело уяснить что-то себе и совсем другое – дать понять другим.

Шребер записывает. Началось все с пометок в календаре. В 1897 году у него появляются все необходимые письменные принадлежности; и как только в его распоряжении оказались блокнот и цветные карандаши, он тотчас приступил к записи своих переживаний. Теперь он пишет регулярно. Тогда же, в 1897 году, начинает вызревать план «Мемуаров». Наброски будущей книги и её план были записаны в маленькой коричневой книжечке под названием «Из моей жизни». Были и другие записные книжки, например, поименованные литерами B, C и I. Многие из этих записей, к сожалению Даниэля Пауля, не вошли в публикацию, и так они и останутся для читателей недоступными свидетелями «откровений, которые были несоизмеримо богаче, чем то, что я смог включить в ограниченное пространство „Мемуаров“»[16]. Шребер пишет, и его письмо выходит за пределы книги.

Фридрих Киттлер отмечает, что книга Шребера написана во времена, когда гегемонии алфавитного письма пришел конец. Именно гегемонии, но не алфавитному письму. Появились другие системы регистрации голоса и другие средства его передачи: фонограф, граммофон, кинематограф, телефон, радио. Фридрих Киттлер называет новую систему Системой записи 1900 года. Понятие система письма, записи, регистрации, Aufschreibesystem, он заимствует у Даниэля Пауля Шребера. Вот что принципиально важно: сам судья Шребер – симптом, возникший на стыке двух систем записи, или, словами Киттлера: «„Мемуары“ находятся в состоянии войны, ведут войну со второй системой записи»[17]. Впрочем, именно эта дискурсивная война и выписывает систему, точнее – выписана ей.

О Системе записи Даниэль Пауль Шребер в первую очередь сообщает, что она непостижима, ее невозможно объяснить людям, да и ему самому она представляется непредставимой, непостижимой, unbegreiflich. Негативность оставляет машину письма за кадром. Система записи скорее относится, в терминах Лакана, к регистру реального, точнее она находится на пределе реального и символического. Радикальная формула такова: «Письмо, буква – это в реальном, а означающее – в символическом»[18]. Представление системы письма дает сбой, её не сформулировать, не передать, но можно испытать на своих собственных нервах, поскольку она мучительно не перестает не писаться. Система записи из своих пределов вновь и вновь возвращает уже приходившие раньше в голову мысли. И этот возврат, der Wiederkehr früherer Gedanken, приносит Шреберу немыслимые страдания, в том числе причиняет и телесные муки. Система записи Шребера основана на полной недоступности для человеческого мышления, она – отход от мышления. Система записи – в реальном, и мы, люди, – её эффект в символическом.

Система записи 1900 отмечена тем, что галактика Гуттенберга утрачивает свою гегемонию; и начинается поступательное смещение в сторону галактики Тьюринга. Даниэль Пауль Шребер – симптом эпохи перемен; он не просто общается с Богом; его Бог, «в отличие от того Бога, в которого верят христиане, – божество информационных каналов, наподобие тех, что построили Маркони и Сименс»[19]. Да Шребер и сам подчеркивает, что с божественными лучами у него связь, наподобие телефонной. Говоря о криках о помощи, которые он слышит, Шребер сравнивает поступление чудесного сигнала с телефонной связью:

фибры лучей протягиваются к моей голове наподобие телефонных проводов; слабый звук криков о помощи, исходящий явно с огромного расстояния, слышен только мне, так же как телефон слышен только адресату, тому, кто у телефона, но не кому-то третьему, кто находится где-то между отправителем и получателем[20].

Голоса призывают Шребера на помощь. Они раздаются издалека, доносятся по виртуальному телефону. И слышны они благодаря чудесной телетехнологии. Шребер свидетельствует о чудесах техники, о грядущей революции в средствах массовой коммуникации, о беспроводной телесвязи. В случае Шребера голоса передаются из различных уголков галактики без содействия электричества, но аналогия с линиями электропередач здесь имеется. Электричество служит средством связи, передает сообщения на расстояние, причем без временных затрат, и «фактически является „духовным“ процессом»[21]. Для Шребера, скорее всего, была общим местом связь не только духовного, но и телесного с электричеством, ведь связь эта прослеживается в научном дискурсе с xviii века, по меньшей мере начиная с Луиджи Гальвани, для которого электричество – качество органического; и уж точно Даниэлю Паулю Шреберу был знаком Иоганн Вильгельм Риттер, ученый, близкий романтикам философ, который в начале xix века писал о том, что электричество – феномен, объединяющий человека и окружающую его природу.

Шребер переживает времена повсеместного распространения электричества и построения на его основе новых систем регистрации – Системы записи 1900; он – свидетель Второй промышленной революции, модернизации. Вот только сам он не столько на стороне модернизации, модерна, сколько на стороне противомодерна, Gegenmoderne, если воспользоваться словами Вольфганга Хагена: Шребер не столько на стороне «Герца, Гельмгольца или Эйнштейна, сколько на стороне противомодерна, на стороне Шеллинга, Фехнера, Цёлльнера, Геккеля, Дю-Преля и фон Гартмана. Именно их книги читал Шребер»[22].